Утренний свет забрезжил сквозь узкую решетку тюремного окошка. Карлосу не приносили ни пищи, ни воды, он не слышал ни слова сочувствия, его грубые тюремщики даже и не глядели на него. Никто не справлялся о нем в тюрьме, словно все забыли о нем.
Наступил полдень. За пленником пришли и, окружив отрядом солдат, повели куда-то. Куда? Неужели на казнь?
Карлосу не завязали глаз. Он видел, что его ведут в город, на площадь. На ней было необычайное стечение народа. Вся площадь, крыши – все было запружено людьми. В город, казалось, явились жители всего селения. Зачем же они теперь толпились здесь? Очевидно, в ожидании какого-то необыкновенного зрелища. Но какого? Может быть, Карлоса собираются подвергнуть пытке на глазах всей этой толпы? Этого легко можно было ждать.
Карлос слышал ропот и выкрики толпы, начавшей бесноваться от злобы при его появлении. Его отвели в тюрьму Калабозо.
Там Карлос упал на грубую скамью: связанные руки и ноги мешали ему сидеть прямо.
Бедного сиболеро оставили одного в камере. Солдаты, конвоировавшие его, вышли, заперев за собой дверь на ключ. Двое из них остановились за дверью, звеня саблями и разговаривая друг с другом. Это была стража.
Карлос несколько минут лежал неподвижно в каком-то оцепенении. Он был разбит духовно еще больше, чем физически. В первый раз в его жизни им овладело глубокое отчаяние.
Он размышлял. Больше ему не на что было надеяться. Говорят, что, пока человек жив, его не покидает надежда, но это неверно. Карлос был жив, а надежда покинула его. Он знал, что ему не удастся бежать. Его слишком заботливо охраняли. Враги так долго охотились за ним не для того, чтобы упустить его снова из рук. Об их милосердии, о прощении он не думал ни секунды.
Он оглядывал стены своей камеры, как будто хотел убедиться, что действительно находится в тюрьме. В камере было одно маленькое окошко, похожее на бойницу и скупо пропускавшее свет. Оно было почти у самого потолка, и только взобравшись на скамью, можно было посмотреть в него. Но Карлосу не хотелось вставать, и он продолжал лежать неподвижно. Стены тюрьмы были не каменные, а кирпичные, и прорубленное в них окошко позволяло судить об их толщине. Они были не очень массивны, и, имея какой-нибудь острый предмет, в них нетрудно было проделать отверстие. Карлос заметил все это, но ни инструмента, ни времени пробить стену у него не было. Он не сомневался, что через несколько часов, а может быть, и гораздо скорее его поведут на эшафот.
Он не боялся смерти. Его не пугала даже пытка, которой, он предчувствовал, его могут подвергнуть. Но его мучила мысль о разлуке с матерью, сестрой и благородной, гордой девушкой, которую он любил. Сознание, что он никогда больше не увидит их, доводило его до безумия.
Каким образом дать им знать, что он здесь? У него не было друга, которому он мог бы поручить это.
Луч солнца, проскользнувший было в окно, снова исчез. Что-то заслонило снаружи бойницу. Это было лицо какого-то человека, вставшего на плечи товарищей, чтобы через окошко посмотреть на пленного сиболеро. Карлос слышал грубые насмешки этих бездельников, слышал, как они издеваются не только над ним, но и над его близкими. Несмотря на боль, которую ему причиняли их грубые слова и намеки, Карлос был удивлен, что эти люди так часто упоминают его мать и сестру. Он не слышал всего, что они говорили, но в шуме голосов ему удалось несколько раз уловить их имена.
Карлос лежал на скамье уже около часа, когда вдруг дверь отворилась, и два офицера, Вискарра и Робладо, вошли в камеру. Их сопровождал Гомец.
Карлос подумал, что его час пробил: они пришли отвести его на казнь. Но он ошибся. Не за этим явились сюда его враги. Они хотели еще раз насладиться видом его мук.
– Ну, сиболеро, – начал Робладо, – мы обещали вам интересное зрелище на сегодня. И мы сдержим наше слово. Мы пришли предупредить вас, что все уже готово и скоро начнется само представление. Станьте на эту скамью и посмотрите на площадь. Вам будет хорошо видно, очков не понадобится. Ну, влезайте же, не теряйте времени! Стоит полюбоваться! Ха-ха-ха!
Все трое захохотали и, не ожидая ответа, вышли, приказав запереть за собой дверь.
Карлос был удивлен и озадачен как этим посещением, так и речью Робладо. Что он хотел сказать? Какое же еще зрелище он имел в виду, если не казнь сиболеро? Карлос терялся в догадках.
Он старался вникнуть в смысл этих таинственных слов. Он думал долго, и наконец ему показалось, что он понял, на какое зрелище намекал его враг.
– Он говорил о Хуане, – прошептал сиболеро. – Мой бедный друг, его хотят казнить на моих глазах. Вот почему они звали меня посмотреть в окошко. Злодеи! Нет, я не хочу видеть, как он умирает!
Карлос растянулся на скамье, решив не двигаться с места. По временам он бормотал:
– Бедный Хуан! Верный друг, до гроба верный! Ведь это я виновник его смерти…
Вдруг в окне показалось чье-то лицо, и грубый голос закричал:
– Эй, Карлос, охотник на буйволов! Взгляни-ка! Любопытная картина! Вот твоя ведьма-мать! Нечего сказать, хороший у нее вид! Ха-ха-ха!
Карлос вскочил, словно ужаленный ядовитой змеей. Он забыл, что ноги его связаны, и упал на колени.
С трудом поднявшись с пола, он снова вскарабкался на скамью и посмотрел в окно.
Кровь его застыла в жилах, на лбу выступили крупные капли пота, сердце болезненно сжалось, точно схваченное чьей-то железной рукой.
ГЛАВА LXIV
В середине площади оставалось пустое пространство, оцепленное солдатами. Люди стояли у домов, теснились на балконах, лепились по крышам. Недалеко от центра площади стояли офицеры, судья и все самые важные лица в городе. Большинство из них были в парадной форме, но не на них устремлялись все взгляды. На площади находилась другая, гораздо более замечательная группа, стоявшая перед самой тюрьмой, недалеко от окна, в которое смотрел Карлос
Она сразу бросилась в глаза сиболеро, и больше он уже ничего не видел: ни толпы, ни солдат, сдерживавших ее, ни пышно разодетых горожан и офицеров. Он не отрываясь смотрел на эту группу.
Впереди стояли два небольших тощих осла, покрытых грубыми черными шерстяными попонами, свисавшими до самой земли. Ослов держали за недоуздки два человека в черных плащах. Двое других, с плетями из буйволовой кожи, стояли позади. Около каждого осла находилось по священнику. Падре имели торжественный вид и держали в руках орудия своего ремесла: молитвенник, четки и распятие. Они совершали службу.
На спинах ослов сидели верхом человеческие фигуры. Ноги их были притянуты под животы ослов и спутаны веревкой по щиколоткам, а руки привязаны к деревянному ярму, одетому на шеи животных. Головы их были опущены, так что лица невозможно было разглядеть.
Обе были обнажены. Это были женщины. Длинные волосы – седые у одной, у другой золотые – были распущены. Одна из женщин была стара, другая молода и красива. Это были мать и сестра Карлоса. Если бы сердце сиболеро пронзили стрелой, он не испытывал бы такой ужасной боли. Душераздирающий стон вырвался из его груди. Он нестерпимо страдал. Он не лишился чувств, не упал со скамьи. Он продолжал смотреть в окно, застыв на месте и прижимаясь грудью к стене. Глаза его не могли оторваться от этой ужасной группы.
Робладо и Вискарра торжествовали. Они видели Карлоса в окне, но он не заметил их. В эту минуту он забыл об их существовании.
На башне ударил колокол. Через минуту звон его затих. Это было сигналом: ужасная церемония началась.
Черные слуги отвели ослов от стены. Лица женщин теперь были обращены к толпе, но по-прежнему закрыты ниспадающими на них волосами. Священники приблизились к несчастным, пробормотали несколько неразборчивых слов на ухо своим жертвам, помахали распятием пред их лицами и затем, отступив на несколько шагов, отдали приказания слугам, стоящим сзади.
Палачи быстро взмахнули плетями и опустили их на спины женщин. Удары посыпались один за другим, спины покрылись рубцами, показалась кровь.
Женщины не вскрикнули ни разу. Они извивались. Младшая из них несколько раз глухо простонала, но сейчас же сдержала себя. Старуха не двигалась и как будто не испытывала боли.
После того как каждая получила по десяти ударов, кто-то громко произнес:
– Для девушки довольно!
Толпа подхватила этот возглас, и палач, бросив плеть, отошел. Мать Карлоса получила двадцать пять ударов.
Потом заиграла музыка, и ослов отвели в другой конец площади. Когда музыка прекратилась, снова выступили падре, опять пробормотали молитвы, и старая женщина получила еще двадцать пять ударов. Младшая еще сидела привязанная к ослу, хотя ее уже больше не истязали, снизойдя к желанию толпы.
Потом вновь заиграла музыка, и процессия двинулась к третьему концу площади, где старуха получила еще двадцать пять ударов.
Затем процессия направилась в последний, четвертый угол площади: старуху присудили к ста ударам.
Ужасная пытка кончилась. Толпа окружила жертвы, предоставленные теперь самим себе.
Зрители испытывали не сострадание, а любопытство.
Несмотря на то что бедные женщины претерпели такую муку, никто не жалел их: всегда и всюду фанатики свирепы и бездушны.
Но нашелся все же человек, который позаботился о них. Чьи-то руки развязали веревки, смочили лоб страдальцам и закутали их в плащи. Обе жертвы были в обмороке.
Неподалеку стояла повозка. Никто не видел, как она сюда попала. Сумерки сгущались, и народ, насмотревшись вдоволь, теперь спешил по домам. Смуглый возница телеги, в которой сидела молодая девушка, поднял с помощью двух-трех индейцев бедных женщин, простертых на земле, и, бережно уложив их, дернул вожжи. Девушка пошла пешком.
Телега удалилась по направлению к предместью, затем въехала в заросли кустарника и наконец прибыла в одинокое ранчо, в котором Розита уже находилась однажды. Теперь Хозефа снова привела ее к себе.
Женщин внесли в дом. Одна из них была мертва. Придя в себя, дочь увидела, что мать ее умерла.