— И вот, — продолжала она, — что сказать о хвастовстве римской кровью, обогащенной веками? Если считать так, сыны Израиля, пасущие стада на старом Рефаиме, благороднее благороднейших из Марциев.
— А я, мама, кто я по книгам?
— Ты происходишь от Гура, который был с Иашувом. Если происхождение освящается временем, не благородно ли твое? Ты хочешь проследить дальше? Возьми Тору и прочитай Книгу Чисел, тогда в семьдесят втором поколении от Адама найдешь основателя своего дома.
Некоторое время в комнате стояла полная тишина.
— Благодарю тебя, мама, — сказал затем Иуда, сжимая ее руку. — Благодарю от всего сердца. Я был прав, не обращаясь к славному ректору, — он не дал бы мне больше, чем ты. И все же, достаточно ли только времени, чтобы сделать род по-настоящему высоким?
— Ты забываешь, что наше утверждение основывается не просто на времени — наша слава в избрании Божием.
— Ты говоришь о расе, а я, мама, о семье — нашей семье. Чего достигли мои предки за годы, прошедшие от времен Авраама? Что они совершили? Какие подвиги поднимают их над собратьями?
Она колебалась, думая, что могла все это время заблуждаться относительно цели его вопросов. Быть может, он не просто желал удовлетворить уязвленное тщеславие. Юноша — это пестрая раковина, в которой растет чудесная вещь — дух мужчины, ожидающий момента своего восхода, который у одних бывает раньше, чем у других. Когда мальчик спрашивает: «Кто я? Кем я должен быть?», нужно быть очень осторожным.
Каждое слово ответа может оказаться для его жизни тем же, что прикосновение пальцев художника к хрупкой глиняной модели.
— Я чувствую, мой Иуда, — сказала она, похлопывая его по щеке, — что сражаюсь не с воображаемым противником. Если мой враг — Мессала, не заставляй же сражаться в темноте. Расскажи, что он говорил.
ГЛАВА VРим и Израиль — сравнение
Юный израильтянин повторил свой разговор с Мессалой, подробно останавливаясь на презрительных словах о евреях, их обычаях и ограниченном круге жизни.
Боясь проронить звук, мать слушала, просто запоминая сказанное. Иуда ушел во дворец на площади Рынка, ведомый любовью к товарищу детских игр, которого думал найти точно таким же, каким тот уезжал годы назад, а встретил мужчину; вместо смеха и воспоминаний о былых забавах мужчина был полон будущим, говорил о славе, которую предстоит завоевать, богатстве и власти. Сам того не сознавая, гость унес пробудившуюся и уязвленную гордость, а думал, что задето только его самолюбие; она же, мать, видела все и, не зная, какой оборот могут принять его чувства, была тут же объята еврейским страхом: что, если он отойдет от веры отцов? В ее распоряжении имелся только один способ избежать этого, и она взялась за дело, причем все способности ее натуры оказались настолько возбуждены, что речь приобрела мужскую силу, а временами поднималась даже до поэтического жара.
— Не было народа, — начала она, — который не считал бы себя по крайней мере равным другим; и ни одной великой нации, которая не полагала бы, что она выше всех. Когда римлянин смеется, глядя на Израиль свысока, он просто повторяет глупость египтянина, ассирийца и македонца, а так как смех этот не угоден Богу, результат будет тем же.
Голос ее окреп.
— Нет закона, который позволил бы определить превосходство нации, — отсюда тщета претензий и бесплодность споров. Народ поднимается, проходит свой путь и погибает либо сам собой, либо от рук другого, который наследует власть и место на земле — такова история. Если бы мне предложили избрать символы для Бога и человека в самой простой возможной форме, я нарисовала бы прямую линию и круг, о линии сказала бы: «Это Бог, ибо он один вечно движется вперед», а о круге: «Это человек, и таково его движение». Я не говорю, что нет разницы между путями наций — среди них нет двух одинаковых. Разница, однако, относится не к размерам окружности, как думают некоторые, но к сфере движения, высочайшая из которых ближе всего к Богу. Есть знаки, позволяющие измерить высоту круга, проходимого каждой нацией. Сравним по этим знакам евреев и римлян.
Простейший из всех — это обычная жизнь народа. Я могу сказать о нем только то, что Израиль иногда забывал Бога, Рим же не знал его никогда; значит, сравнивать тут нечего.
Твой друг — или твой бывший друг — сказал, если я правильно поняла тебя, что у нас нет поэтов, художников и воинов, вероятно, желая доказать, что у нас нет великих людей, — а это второй из важнейших признаков. Но чтобы разобраться, сын мой, нужно точно определить предмет. Великий человек — тот, чья жизнь показывает, что он отмечен, если не вдохновлен, Богом. Не забывай этого определения, слушая меня.
Думают, что война — самое благородное занятие для мужчины и что высочайшая слава растет на полях брани. Не впадай же в заблуждение из-за того, что мир принял эту идею. Человек всегда поклонялся чему-то, и это закон, который будет существовать до тех пор, пока остается что-то вне нашего понимания. Молитва варвара — это плач страха перед Силой, единственным божественным качеством, открытым ему, поэтому он верит в героев. Что есть Юпитер, если не римский герой? Величайшая же слава греков в том, что они поставили Разум превыше Силы. В Афинах оратор и философ почитаются более, нежели воин. Победители в гонках колесниц или лучшие бегуны остаются идолами арены, однако иммортели хранят для сладчайшего певца. За право называться родиной одного поэта спорили семь городов. Но была ли Эллада первой, отказавшейся от старой варварской веры? Нет. Эта слава, сын мой, наша; против примитивной грубости наши отцы воздвигли Бога, в нашем богослужении место плача страха заняли осанна и псалом. Так еврей и грек повели человечество вперед и вверх. Но увы, мир не может жить без войны, и поэтому выше Разума и превыше Бога римляне поставили трон Цезаря, собравшего всю возможную власть и воспретившего любую другую славу.
Господство греков было временем расцвета их гения. Каких мыслителей создал освобожденный Разум! Слава и совершенство их были таковы, что во всем, кроме войны, даже римляне подражают им. Грек — образец для ораторов нынешнего Форума; послушай любую римскую песню, и ты узнаешь греческие ритмы; если римлянин открывает рот, собираясь говорить о морали, абстракциях, чудесах природы, он либо плагиатор, либо ученик одной из школ, основанных греками. Ни в чем, кроме войны, повторяю я, Рим не может претендовать на оригинальность. Его игры и зрелища — греческие изобретения, сдобренные кровью, чтобы удовлетворить жестокость его черни; его религия — если можно называть ее так — создана из верований других народов, причем наиболее почитаемые боги пришли с Олимпа — даже Марс и Юпитер. И получается, сын мой, что во всем мире только Израиль может оспаривать превосходство греков и состязаться с ними за венок оригинального гения.
Наша история — это история Бога, который писал руками наших праотцов, говорил их языками и пребывал во всем лучшем, что они творили. О сын мой, может ли быть, чтобы те, с кем пребывал Иегова, не взяли от него ничего, чтобы их гений, даже через века, не сохранил в себе крупицу неба?
Некоторое время в комнате слышался только шелест опахала.
— Если ограничивать искусство только скульптурой и живописью — правда, — снова заговорила она, — в Израиле нет художников.
Признание было сделано с сожалением, потому что она была саддукейкой, чья вера, в отличие от фарисейской, позволяла любить прекрасное в любой форме и независимо от происхождения.
— Однако желающий быть справедливым не должен забывать, что наши руки связаны запретом: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения», который Соферим прискорбно распространил за пределы цели и времени. Не следует забывать и о том, что задолго до того, как Дедал появился в Аттике и своими деревянными статуями преобразовал скульптуру, сделав возможными школы Коринфа и Эгины с их высочайшими достижениями и Капитолием, так вот задолго до времен Дедала, говорю я, два израильтянина, Веселиил и Аголиав, создатели первого святилища, о которых сказано, что они владели «всяким искусством», изваяли херувимов над крышкой ковчега. Чеканного золота были эти херувимы, и формы этих статуй были одновременно человеческими и божественными. Кто скажет, что они не были прекрасны? Или что это не были первые статуи?
— О, теперь я вижу, почему греки обошли нас, — сказал Иуда, живо заинтересованный. — А ковчег, да будут прокляты вавилоняне, разрушившие его?
— Нет, Иуда, верь. Он не разрушен, а лишь потерян, спрятан слишком далеко в горных пещерах. Однажды — Гиллель и Шамай утверждают это в один голос — однажды, когда будет на то воля Божья, его найдут, и Израиль спляшет перед ним, распевая, как в былые времена. И те, кто увидит лица херувимов, даже если они видели лицо Минервы из слоновой кости, готовы будут целовать руки еврея ради его гения, спавшего тысячи лет.
Мать в своем воодушевлении говорила быстро и страстно, как оратор, но теперь, чтобы овладеть собой или восстановить ход мысли, замолчала.
— Ты несравненна, мама, — благодарно произнес Иуда, — и я никогда не устану повторять это. Шаммай не смог бы сказать лучше, и даже сам Гиллель. Теперь я снова подлинный сын Израиля.
— Льстец, — отозвалась она. — Ты не знаешь, что я только повторяю услышанное от Гиллеля, когда он спорил с римским софистом.
— Но страстность слов — твоя.
К ней вернулась серьезность.
— Где я остановилась? Да, я утверждала, что наши отцы создали первые статуи. Скульптура, Иуда, — это не все искусство, как в искусстве не все величие. Я никогда не могу забыть о великих людях, шествующих сквозь века группами, связанными национальностью: индийцы, египтяне, ассирийцы; над ними звучит музыка фанфар и развеваются стяги, а справа и слева от них, как почтительные зрители, стоят бесчисленные поколения от начала времен. Когда они проходят, я думаю о греке, говорящем: «Вот Эллада прокладывает свой путь». Потом римлянин отвечает: «Молчать! Твое место занято мной, я оставлю тебя позади, как пыль, поднятую шагами». Но во все времена над этим шествием струится свет, о котором спорщики могут знать только то, что он ведет их — свет Откровения! Кто н