— Война — это ремесло, — продолжал он более торжественно. — Чтобы изучить его в совершенстве, нужно идти в школу, и нет лучшей школы, чем римский лагерь.
— Ты же не будешь сражаться за Рим? — спросила она и затаила дыхание.
— И ты, даже ты ненавидишь его. Весь мир его ненавидит. В этом, Тирза, смысл ответа, который я тебе дам: да, я буду воевать за него, а взамен он научит меня тому, как однажды начать войну против него.
— Когда ты едешь?
Послышались шаги возвращающейся Амры.
— Чш-ш! — сказал он. — Ей не надо знать об этом.
Верная рабыня принесла завтрак и поставила поднос на табурет перед ними, сама же с белой салфеткой на локте встала рядом. Они ополаскивали в воде кончики пальцев, когда раздался шум, привлекший их внимание. Это были звуки военной музыки, приближавшейся к дому с севера.
— Солдаты из Претории! Я должен видеть их, — воскликнул Иуда, вскакивая с дивана.
Мгновение спустя он смотрел, перегнувшись через черепичный парапет в северном углу крыши, и был настолько поглощен, что не заметил , как подошла Тирза и положила руку на его плечо.
Поскольку дом был выше всех других в округе, с него открывался вид до самой Башни Антония на востоке — огромного неправильного сооружения, в котором, как уже говорилось, размещался римский гарнизон. Улица шириной не более десяти футов во многих местах пересекалась мостиками, на которых, как и на окружающих крышах, начинали собираться мужчины, женщины и дети, привлеченные музыкой. Вряд ли это слово вполне подходит к реву труб, столь приятному для солдатских ушей.
Вскоре перед домом Гуров появился строй. Впереди — легко вооруженный авангард, преимущественно пращников и лучников, чьи шеренги и колонны разделялись большими интервалами; за ними шла тяжелая пехота с большими щитами и копьями, точно такими же, какими сражались под Илионом; затем музыканты, а потом скачущий в одиночестве офицер, за которым следовала конная охрана; за ними снова колонна тяжелой пехоты, чей плотный строй занимал всю улицу от стены до стены и, казалось, не имел конца.
Загорелые руки и ноги, ритмичное покачивание щитов, блеск начищенных доспехов, плюмажи над шлемами, значки и копья с железными наконечниками, наглый, уверенный шаг, точно выверенный по длине и ритму, торжественное, но настороженное выражение лиц, машиноподобное согласие всей движущейся массы — все это производило впечатление на Иуду, но даже не видом своим, а неким ощущением. Два объекта задержали его внимание: орел перед легионом — позолоченное изображение на высоком древке, поднявшее и соединившее над головой свои крылья (он знал, что эта птица, когда она выносилась из Башни, получала божественные почести) — и скачущий в колонне офицер. Голова его была обнажена — за этим исключением он был в полном вооружении. У левого бедра висел короткий меч, но в руке римлянин держал жезл, похожий на свиток белой бумаги. Под ним вместо седла была пурпурная попона, так же, как шелковые поводья, украшенная длинной бахромой.
Прежде чем человек приблизился, Иуда заметил, что его присутствие приводило зрителей в яростное возбуждение. Они потрясали кулаками, сопровождали его громкими выкриками, плевали, когда он проезжал под мостиками, женщины даже швыряли свои сандалии и иногда так метко, что попадали в него. Когда он подъехал ближе, можно было разобрать выкрики: «Злодей, тиран, римская собака! Убирайся вместе со Шмуелем! Верни нам Анну!»
Когда человек в венке подъехал, Иуда Бен-Гур увидел, что он не разделяет равнодушия, столь превосходно демонстрируемого легионерами; лицо его было мрачно, а во взглядах, которые он изредка метал на своих недоброжелателей, было столько угрозы, что робкие отшатывались.
Парнишка слыхал о традиции, происходившей от обыкновения первого Цезаря, согласно которой старшие командиры появлялись на людях в лавровом венке. Поэтому знаку он догадался, что офицер — ВАЛЕРИЙ ГРАТУС, НОВЫЙ ПРОКУРАТОР ИУДЕИ!
По правде говоря, попавший в переплет римлянин вызывал сочувствие молодого еврея, и когда прокуратор доехал до угла, Иуда перегнулся еще дальше, чтобы рассмотреть его, и положил руку на черепицу, которая давно уже треснула и едва держалась на своем месте. Веса руки оказалось достаточно, чтобы внешний кусок отломился и начал падать. Ужас пронзил мальчика. Он попытался схватить обломок. Со стороны это выглядело, как бросок. Попытка не удалась — нет, благодаря ей снаряд отлетел еще дальше от стены. Иуда закричал изо всех сил. Солдаты охраны посмотрели вверх, то же сделал и вельможа, в этот момент обломок ударил его, и он замертво упал с коня.
Когорта остановилась; караул, спрыгнув с коней, прикрыл щитами своего командира. В это время люди на крышах, не сомневаясь, что удар нанесен намеренно, приветствовали юношу, остававшегося в прежней позе у парапета на виду у всех, пораженного увиденным и предчувствующего последствия.
Мгновенно все крыши наполнились боевым духом. Люди отламывали черепицу и куски необожженной глины со своих парапетов и в слепой ярости осыпали ими легионеров. Завязался бой. Преимущество, конечно, было на стороне дисциплины. Борьба, убийства, искусство одной стороны и отчаяние другой — все это мы опускаем. Посмотрим лучше, что происходило с несчастным инициатором.
Он выпрямился с побелевшим лицом.
— О Тирза, Тирза! Что будет с нами?
Она не видела, что происходит внизу, но слышала крики и видела безумную деятельность на крышах. Творилось что-то ужасное, но что, и в чем причина, и кто из ее близких в опасности — этого девочка не знала.
— Что случилось? Что все это значит? — встревожась, спросила она.
— Я убил римского правителя. На него упала черепица.
Казалось, невидимая рука посыпала пеплом ее лицо. Она приникла к брату и в отчаянии смотрела в его глаза. Его страх передался ей, и увидев это, Иуда мужественно собрался с силами.
— Я сделал это не нарочно, Тирза, это несчастный случай, — сказал он более спокойно.
— Что они сделают?
Он обвел глазами сражение, развернувшееся на крышах и вспомнил угрожающее выражение лица Гратуса. Если он не убит, на кого падет его месть? А если убит, что остановит ярость подвергшихся нападению легионеров? Он снова перегнулся через парапет — как раз вовремя, чтобы увидеть, как караул помогает Гратусу сесть на коня.
— Он жив, Тирза, жив! Благословен будь Господь Бог наших отцов!
С этим восклицанием и просветлевшим лицом, он обернулся к Тирзе и ответил на ее вопрос.
— Не бойся, Тирза. Я объясню, что случилось, они вспомнят, как служил им наш отец и не причинят нам вреда.
Он вел девочку в летний дом, когда крыша задрожала у них под ногами, снизу донесся треск ломаемого дерева, а вслед за этим крик удивления и страха. Он остановился и прислушался. Крик повторился; послышался стук многих сандалий по камням двора и яростные голоса, смешавшиеся с голосами жалобными; а потом — женский вопль. Солдаты проломили северные ворота и захватили дом. Ужасное чувство преследуемой дичи охватило Иуду.
Первым побуждением было бежать; но куда? Для этого нужны крылья. Тирза с полными ужаса глазами вцепилась в его руку.
— Иуда, что это значит?
Там избивали слуг — и мать! Не ее ли голос он слышал?
Собрав остатки воли, он сказал:
— Жди меня здесь, Тирза. Я спущусь, узнаю в чем дело и вернусь к тебе.
Голос прозвучал не так уверенно, как хотелось. Сестра прижалась теснее.
Яснее, пронзительней, не оставляя места сомнению прозвучал крик матери. Он не колебался более.
— Тогда идем вместе.
Галерея у подножия лестницы была забита солдатами. Другие солдаты с обнаженными мечами носились по помещениям. В одном месте несколько женщин, сбившись в кучу, на коленях молили о пощаде. В стороне другая женщина в изорванной одежде и с упавшими на лицо длинными волосами вырывалась из рук легионера, который прилагал все силы, чтобы удержать ее. Крики этой жертвы были самыми пронзительными, сквозь весь шум внизу они долетели до крыши. К ней бросился Иуда, и прыжки его были подобны полету. «Мама, мама!», — кричал он. Мать протянула руки, и он почти коснулся их, когда был схвачен и оттащен в сторону. Кто-то громко произнес:
— Это он!
Иуда обернулся и увидел — Мессалу.
— Этот? — удивился высокий легионер в великолепных доспехах. — Да ведь он — мальчишка.
— Боги! — ответил Мессала, не забывая тянуть слова. — Новая философия! Что сказал бы Сенека на предположение, что лишь состарившись, можно научиться смертельной ненависти? Ты получил его, мать и сестру — это вся семья.
Любовь к ним заставила Иуду забыть о ссоре.
— Помоги им, о мой Мессала! Вспомни наше детство, и помоги им. Я, Иуда, молю тебя.
Мессала сделал вид, что не слышит.
— Больше я здесь не нужен, — сказал он офицеру. — На улице сейчас интереснее. Эрос мертв, Марс на царстве!
С этими словами он исчез. Иуда понял и со всей горечью души взмолился:
— В час мести твоей, Господи, да будет моей рука, которая ляжет на него!
Невероятным усилием ему удалось приблизиться к офицеру.
— Господин, женщина, которую ты слышишь, моя мать. Пощади ее, пощади мою сестру. Бог справедлив, он отплатит милосердием за твое милосердие.
Казалось, человек был тронут.
— Женщин в Крепость! — крикнул он. — Вреда не причинять — я проверю, — потом к державшим Иуду, — связать руки и на улицу. Он не уйдет от наказания.
Мать увели. Маленькая Тирза, в домашней одежде, отупевшая от страха, безвольно шла за солдатами. Иуда проводил их последним взглядом и закрыл лицо руками, будто навеки запечатлевая в памяти эту сцену. Быть может, он плакал, но никто не увидел слез.
В эти минуты с ним происходило то, что с полным правом может быть названо чудом жизни. Проницательный читатель уже понял, что молодой еврей был чувствителен почти до женственности — обычный результат жизни в любящем и любимом окружении. Если в его натуре и были более грубые элементы, до сих пор ничто не пробуждало их. Временами его тревожили уколы тщеславия, но это были только мимолетные мечты ребенка, гуляющего по морскому берегу и увидевшего красавец-корабль. Теперь же, чтобы понять происходящее в душе Бен-Гура