ли сброшены сходни. Тогда трибун обернулся к компании и сказал с новой серьезностью:
— Теперь — долг, друзья.
Он снял с головы венец и протянул игроку в кости.
— Возьми, любимец тессер! Если вернусь, постараюсь вернуть свои сестерции, а если не буду победителем, то не вернусь. Повесь мой венок в атриуме.
Затем он распахнул объятия, и друзья один за другим попрощались с ним.
— Боги пойдут с тобой, Квинт! — сказали они.
— Прощайте, — ответил он. Рабам, размахивающим факелами, он помахал рукой, повернулся к ожидающему судну, еще более прекрасному, когда его покрыли стройные ряды гребней на шлемах, щитов и дротиков. Едва трибун шагнул на сходни зазвучали трубы и на апюстре поднялся vexillum purpureum, или штандарт командующего флотом.
ГЛАВА IIУ весла
Трибун, стоя на палубе кормщика с открытым приказом дуумвира в руке, говорил с начальником над гребцами.
— Чем ты располагаешь?
— Гребцов двести пятьдесят два, десять запасных.
— Вахты по…
— Восемьдесят четыре.
— Какой у тебя распорядок?
— Я сменял их через каждые два часа.
Трибун на минуту задумался.
— Это неудобно, я введу другой порядок, но не сейчас. Весла не должны отдыхать ни днем, ни ночью.
Затем — парусному мастеру:
— Ветер попутный. Пусть парус поможет веслам.
Когда получившие распоряжения ушли, он обратился к старшему штурману.
— Сколько ты плаваешь?
— Тридцать два года.
— В каких морях больше приходилось плавать?
— Между Римом и Востоком.
— Ты — тот человек, которого бы я выбрал сам.
Трибун вернуся к распоряжениям.
— За мысом курс будет на Мессину. Иди вдоль калабрийского берега, пока Мелито не окажется слева, затем… ты знаешь звезды, по которым ориентируются в Ионийском море?
— Знаю хорошо.
— Тогда от Мелито держи на Киферу. Если будет на то воля богов, я стану на якорь перед Антемонской бухтой. Задача важная. Я полагаюсь на тебя.
Воистину, Аррий был предусмотрительным человеком; обогащая своими дарами алтари в Пренесте и Анции, он придерживался мнения, что благоволение слепой богини зависит больше от усердия и ума просителя, нежели от его жертвоприношений и молитв. Всю ночь он провел во главе праздничного стола за вином и костями, однако запах моря снова сделал его моряком, и он не собирался отдыхать, пока не изучит корабль. Знание не оставляет места для случая. Начав с начальника над гребцами, парусного мастера и штурмана, вместе с остальными офицерами — командиром воинов, хранителем корабельного имущества, мастером боевых машин, ответственным за кухню и огни — он обошел все корабельные помещения. Ничто не избежало внимательного взгляда. Когда осмотр был закончен, из всего общества, собравшегося в тесных стенах, он один в совершенстве знал все, что относилось к материальной подготовке экспедиции; и поскольку все оказалось в наличии, оставалось только одно: досконально изучить экипаж. Это была наиболее деликатная и трудная часть задачи, требующая более всего времени; он взялся за ее выполнение на свой собственный манер.
В полдень галера бороздила море за Пестумом. Ветер по-прежнему дул с запада, туго надувая парус к удовольствию парусного мастера. На фордеке установили алтарь, посыпали его солью и ячменем, и трибун вознес торжественные молитвы Юпитеру, Нептуну и всем океанидам, а затем вылил вина и воскурил фимиам. После этого, чтобы узнать экипаж, он устроился d большой каюте.
Следует уточнить, что каюта была центральным помещением корабля, размерами шестьдесят пять на тридцать футов. Свет проникал через три широких люка. Из конца в конец проходил ряд пиллерсов, поддерживающих палубу, а в центре видно было основание мачты, все блестящее от боевых топоров, копий и дротиков. К каждому люку вела двойная лестница, поднимающаяся справа и слева, наверху же находилось устройство, позволяющее поднять оба трапа к потолку, а поскольку как раз сейчас они были подняты, каюта имела вид просторного зала с дневным освещением.
Читатель понимает, что это было сердце корабля, дом для всех, кто жил на борту, — столовая, спальня, место для упражнений, место отдыха для свободных от вахт — употребления, возможные благодаря законам, которыми жизнь здесь была расписана по минутам, и распорядку вахт, неодолимому, как смерть.
В дальнем конце каюты находилась приподнятая на несколько ступенек платформа. На ней сидел хортатор и деревянным молотком отбивал по столу ритм для гребцов, справа были водяные часы, отмеряющие время вахт. Выше находилась еще одна платформа, огороженная позолоченными поручнями, где и расположился трибун, ибо с этого места видно было все, а небольшое ложе, стол и кафедра, или стул с мягким сиденьем, подлокотниками и высокой спинкой, придавали ему даже элегантный вид — максимально дозволенная императором элегантность.
Так, удобно расположившись в кресле, в военном плаще, наполовину скрывшем тунику, с мечом на поясе, Аррий не спускал бдительных глаз со своей команды и сам был на виду. Он критически осматривал все, что находилось в поле зрения, но наибольшее внимание уделял гребцам. Читатель, несомненно, последует его примеру, но будет смотреть с большим сочувствием, тогда как Аррий, по обыкновению рабовладельцев, интересовался только результатами.
Зрелище само по себе было весьма простым. Вдоль обоих бортов тянулось, на первый взгляд, три ряда скамей; но присмотревшись внимательнее, наблюдатель узнавал в них ряд банок, у которых вторая и третья скамьи находились позади и выше предыдущих. Чтобы разместить в ограниченном пространстве шестьдесят гребцов с одной стороны, было сделано девятнадцать банок друг за другом с интервалом в один ярд, двадцатая же располагалась так, что ее верхнее сиденье находилось точно над нижним сиденьем первой. Такая система предоставляла каждому гребцу достаточно места, если он точно соразмерял свои движения с движениями остальных, как солдат, шагающий в плотном строю.
Что касается гребцов, то находившиеся на первой и второй скамьях сидели, гребцу же третьей, работающему самым длинным веслом, приходилось стоять. Рукоятки весел были залиты свинцом и около центра тяжести фиксировались в эластичных уключинах, что позволяло при необходимости едва касаться лопастями воды — этот прием назывался «перо», — но в то же время повышало требования к искусству гребцов, поскольку эксцентричная волна грозила в любой момент вышибить неосторожного со скамьи. Каждый проем был для сидящего у него раба источником воздуха. Свет струился сквозь решетку, которая служила полом в проходе между палубой и фальшбортом. Так что в некоторых отношениях условия могли быть гораздо худшими. Однако не следует думать, что жизнь рабов была приятной. Общение между ними запрещалось. День за днем они молча занимали свои места, в часы работы не могли видеть лиц друг друга, короткий отдых отдавался сну и поглощению пищи. Они никогда не смеялись, никто не слышал, чтобы они пели. Какая польза от языка, если вздох или стон может выразить все, что чувствуют эти люди, а думать они вынуждены молча? Существование несчастных походило на подземный ручей, медленно и трудно струящийся к устью, где бы оно ни находилось.
О сын Марии! Сейчас у меча есть сердце, и в этом твоя слава! Сейчас, но в дни, о которых мы пишем, изнурительный труд пленников на стенах, дорогах, в рудниках и на галерах, торговых и военных, был невыносимым. Когда Друнлиус одержал для своей страны первую морскую победу, на веслах работали римляне, и гребцы разделили славу с моряками. Скамьи, которые пытаемся описать мы, изменились с завоеваниями, они говорят и о политике, и о военном искусстве Рима. Едва ли не все народы имели здесь своих сыновей, большей частью военнопленных, отобранных по признаку силы и выносливости. Вот сидит британец, перед ним — ливиец, а сзади крымчанин. Повсюду увидишь скифов, галлов и себастийцев. Римский каторжник разделил судьбу гота и лангобарда, еврея и эфиопа, варваров с берегов Меотиса. Здесь афинянин, там рыжеволосый дикарь-ирландец, вон голубоглазые гиганты кимбирлийцы.
В труде гребцов недостаточно искусства, чтобы дать пищу их грубым мозгам. Нагнуться, на себя; перо, лопасть, глубже — вот и все, что от них требовалось; чем больше автоматизма в движениях, тем лучше. Даже внимание к морю за бортом со временем становилось инстинктивным. И вот после долгой службы несчастные превращались в животных — терпеливых, бессмысленных, покорных — в создания с мощной мускулатурой и уснувшим разумом, живущие скудными, но дорогими воспоминаниями; и в конце концов приходили в полубессознательное состояние, в котором ничтожество делалось привычкой, а душа смирялась с беспросветным существованием.
Справа налево, час за часом раскачивался в своем удобном кресле трибун и думал о чем угодно, только не о печальной участи рабов на скамьях. Их движения, абсолютно одинаковые по всей длине галеры, со временем надоели своей монотонностью, и тогда он начал развлекаться, изучая каждого гребца. Своим стилом он отмечал недостатки, думая, что при благоприятном исходе выберет из пиратов замены на некоторые места.
Не было нужды знать имена рабов, попавших на галеру, как в могилу; для удобства они заменялись номерами на скамьях. Острый взгляд трибуна перемещался с одного сиденья на другое, пока не дошел до скамьи номер шестьдесят, которая, как указывалось выше, принадлежала последней банке слева, но для экономии места размещалась над первой скамьей первой банки. Там взгляд задержался.
Скамья номер шестьдесят находилась чуть выше уровня платформы и всего в нескольких футах от нее. Свет, падавший сквозь решетку, позволял трибуну досконально разглядеть гребца: напряженного и, как все его товарищи, голого, за исключением набедренной повязки. Кое-чем, однако, он выгодно отличался от прочих. Он был очень молод — не старше двадцати лет. Далее, — Аррий любил не только кости, но был ценителем физической красоты человеческого тела и, бывая на берегу, не упускал случая посетить гимнасии, чтобы полюбоваться знаменитыми атлетами. У какого-то, вероятно, тренера, он почерпнул мысль, что сила зависит столько же от качества, сколько и от количества мускулов, а победа в состязаниях — столько же от ума, сколько от силы. Приняв доктрину, он постоянно искал ей подтверждений.