Читатель может поверить нам, что в поисках совершенства, как ни часто он им предавался, трибун редко находил желаемое — фактически никогда он не видел такого тела, как это.
В начале каждого движения весла тело и лицо гребца были обращены в профиль к платформе, в конце же тело оказывалось повернутым вполоборота. Грация и легкость движений поначалу вызвали сомнения в добросовестности, скоро, впрочем, отвергнутые: то, как твердо держали руки весло, занося его, и как сгибалось оно на рабочем ходе, было достаточным доказательством прилагаемых усилий и искусства гребца, что обратило мысли критика в кресле к поискам комбинации ума и силы, подтверждающей теорию.
В ходе изучения Аррий отметил молодость объекта наблюдения — не предаваясь сантиментам по этому поводу, — хороший рост, а также совершенство верхних и нижних конечностей. Может быть, руки длинноваты, но этот недостаток хорошо скрывала масса мускулов, которые при некоторых движениях бугрились, как узловатые канаты. На теле просматривалось каждое ребро, но худоба была здоровым избавлением от лишнего жира, чего так добивались на палестрах. А главное, в действиях гребца была гармония, напоминавшая о теории трибуна и усиливавшая его интерес.
Скоро он поймал себя на том, что ждет возможности увидеть лицо анфас. Голова была хорошей формы и сидела на шее, широкой у основания, но гибкой и грациозной. Черты лица в профиль казались восточными, а тонкость их выражения говорила о хорошей крови и живом духе. Новые наблюдения углубили интерес трибуна.
— Клянусь богами, — говорил он себе, — парень произвел на меня впечатление! Он многое обещает. Я узнаю о нем побольше.
В это мгновение гребец повернулся и взглянул на него.
— Еврей! И совсем мальчик!
Под пристальным взглядом большие глаза раба еще увеличились, кровь бросилась в лицо, и весло чуть помедлило. Однако в следующее мгновение сердито ударил молоток хортатора. Гребец опомнился, отвернулся от исследователя и, будто упрекнули именно его, сделал «перо». Когда он снова взглянул на трибуна, — сказать, что он был изумлен, совершенно недостаточно — на него смотрели с доброй улыбкой.
Тем временем галера подошла к Мессинскому проливу и, миновав город с тем же именем, вскоре повернула на восток, оставив за кормой темное облако Этны.
Всякий раз, возвращаясь на свою платформу в каюте, Аррий возобновлял изучение гребца, повторяя про себя:
— У парня есть дух. Евреи не варвары. Я узнаю о нем побольше.
ГЛАВА IIIАррий и Бен-Гур на палубе
Четвертый день «Астрея» — так называлась галера — летела по Ионийскому морю. Небо было чистым, и ветер будто нес добрую волю богов.
Поскольку была возможность встретить флот до острова Кифера, где назначалась встреча, Аррий проводил много времени на палубе. Он досконально изучил корабль и, в основном, остался доволен. Когда же оказывался в каюте, мысли неизменно возвращались к гребцу номер шестьдесят.
— Знаешь ли ты человека, который встал с той скамьи? — спросил он наконец хортатора.
В это время происходила смена вахт.
— Номер шестьдесят?
— Да.
Начальник присмотрелся к гребцу.
— Как ты знаешь, — ответил он, — корабль только вышел из рук мастеров, и люди так же новы для меня, как судно.
— Он еврей, — в задумчивости произнес Аррий.
— Благородный Квинт проницателен.
— Он очень молод, — продолжал Аррий.
— Но это наш лучший гребец, — был ответ. — Я видел, как гнется его весло.
— Каков его характер?
— Послушен, больше сказать не могу. Однажды он обратился ко мне с просьбой.
— О чем?
— Просил сажать поочередно на правую и левую сторону.
— Объяснил, зачем?
— Он заметил, что у гребцов, сидящих постоянно на одной стороне, деформируется тело. Сказал еще, что во время шторма или боя, может понадобиться пересадить его, а он не справится.
— Клянусь Поллуксом! Это идея. Что еще ты заметил за ним?
— Он чистоплотнее других.
— Римская черта, — одобрил Аррий. — Слышал что-нибудь о его истории?
— Ни слова.
Трибун на минуту задумался и направился к креслу.
— Если я окажусь на палубе, когда он будет меняться, — сказал Аррий, задержавшись, — пришли. Пусть придет один.
Два часа спустя Аррий стоял под аплюстрой. Он плыл навстречу важному событию, а пока делать было нечего. В таком настроении ничто не бывает так полезно уравновешенному человеку, как философия. Кормщик сидел держа руку на веревке, управлявшей рулевыми веслами. В тени паруса спало несколько матросов, а на рее сидел впередсмотрящий. Подняв глаза от солнечных часов, установленных под аплюстрой для контроля курса, Аррий увидел приближающегося гребца.
— Начальник приказал мне найти тебя, благородный Аррий. Я пришел.
Аррий осмотрел фигуру, высокую, жилистую, блестящую на солнце — осмотрел с восхищением и мыслью об арене; однако и манеры не ускользнули от его внимания: голос свидетельствовал о жизни, по крайней мере часть которой прошла под изысканным влиянием; глаза были чисты и открыты. Проницательный взгляд не нашел в лице никаких свидетельств преступных наклонностей, но лишь следы глубокой и долгой скорби, легших на него, как патина на старые картины. Под впечатлением своих наблюдений римлянин заговорил, как пожилой человек с юношей, а не хозяин с рабом.
— Хортатор сказал, что ты его лучший гребец.
— Хортатор добр, — ответил гребец.
— Давно в море?
— Около трех лет.
— У весла?
— Я не помню дня, когда был бы свободен от него.
— Этот труд тяжел; немногие выдерживают год, а ты — мальчик.
— Благородный Аррий забывает, что выносливость зависит от духа. Благодаря ему слабый иногда переживает сильного.
— Судя по речи, ты еврей.
— Мои предки были евреями задолго до появления первого римлянина.
— Ты не потерял упрямую гордость своей расы, — сказал Аррий, заметив, как вспыхнуло лицо юноши.
— Гордость громче в цепях.
— И в чем же основание твоей гордости?
— В том что я — иудей.
Аррий улыбнулся.
— Я не бывал в Иерусалиме, но слышал о его князьях. Даже знал одного. Он был купцом и плавал по морям. Этот человек мог быть царем. Кто ты?
— Я отвечаю с галерной скамьи. Я раб. Мой отец был князем иерусалимским и как купец плавал по морям. Его знали и ценили в приемных великого Августа.
— Его имя?
— Ифанар из дома Гура.
Трибун удивленно поднял руку.
— Сын Гура? Ты?
Помолчав, он спросил:
— Что привело тебя сюда.
Иуда опустил голову, и грудь его заходила. Справившись с чувствами, он прямо взглянул на трибуна и ответил:
— Я был обвинен в покушении на прокуратора Валерия Гратуса.
— Ты? — воскликнул Аррий, еще более пораженный, отступая на шаг. — Это был ты? Об этой истории говорил весь Рим. Я узнал о ней, когда мой корабль шел по реке мимо Лодинума.
Они молча смотрели друг на друга.
— Я думал, что семья Гура исчезла с лица земли, — заговорил Аррий.
Поток воспоминаний заставил юношу забыть о гордости, на щеках заблестели слезы.
— Мать, мать! И маленькая Тирза! Где они? О трибун, благородный трибун, если ты знаешь что-то о них, — он сцепил руки в мольбе, — скажи мне. Скажи, живы ли они, и где, если живы? Что с ними? Молю, скажи!
Он подошел к Аррию так близко, что руки его касались тоги хозяина.
— Три года прошло с того ужасного дня, о трибун, и каждый их час стоил целой жизни мучений — жизни в бездонном колодце, на дне которого — смерть; и единственное облегчение — труд; и за все это время ни слова, ни шепота. О, если бы, будучи забыты, мы могли забывать! Если бы я мог спрятаться от этой сцены: сестра, оторванная от меня, последний взгляд матери! Я знаю дыхание чумы и столкновение кораблей в бою; я слышал, как ревет шторм, и смеялся, когда другие молились: смерть была бы убежищем. Я гну весло? Да, пытаясь напряжением заслонить воспоминания о том дне. Скажи хотя бы, что они мертвы, ибо они не могут быть счастливы, потеряв меня. Я слышал, как они зовут по ночам, видел, как идут по воде. О, не было ничего более истинного, чем любовь моей матери! А Тирза — ее дыхание было дыханием белых лилий. Она была юным ростком пальмы — такой свежей, нежной, грациозной и прекрасной! Весь мой день она превращала в утро. Она приходила и уходила с песней. И эта моя рука, обрушила на них несчастье! Я…
— Ты признаешь вину? — сурово спросил Аррий.
С Бен-Гуром произошла удивительная перемена. Голос стал резче, руки сжались в кулаки, глаза сверкали.
— Ты слышал о Боге моих праотцов, — сказал он, — о бесконечном Иегове. Его истиной и могуществом, любовью его к Израилю клянусь: я невиновен!
Трибун был тронут.
— О благородный римлянин! — продолжал Бен-Гур, — подари мне немного доверия и направь во тьму, которая становится темнее с каждым днем, лучик света!
Аррий прошелся по палубе.
— Тебя судили?-спросил он, вдруг остановившись.
— Нет!
Римлянин удивленно поднял голову.
— Без суда нет свидетелей! Кто осуществлял правосудие?
Нужно вспомнить, что никогда римляне не были так привержены закону и его форме, как в годы упадка.
— Меня связали и бросили в камеру Крепости. Я никого не видел. Никто не говорил со мной. На следующий день солдаты доставили меня к морю. С тех пор я галерный раб.
— Чем ты можешь доказать свою невиновность?
— Я был мальчиком, слишком юным для заговора. Гратуса я видел впервые. Если бы я собирался убить его, то не среди дня, когда он ехал во главе легиона, — я не мог бы бежать. Я принадлежал к классу наиболее дружественному римлянам. Моего отца отличали за службу императору. У меня не было причин для преступления, тогда как все: состояние, семья, жизнь, совесть, Закон — который для сына Израиля превыше всего — должно было остановить мою руку, как бы твердо ни было намерение. Я не был безумен. Смерть лучше позора, я верю в это до сих пор.
— Кто был с тобой, когда был нанесен удар?