Бен-Гур — страница 34 из 89

Когда колесница приблизилась, оказалось, что сам ее вид оправдывает энтузиазм публики. Мощные бронзовые полосы схватывали ступицы, спицы представляли собой части слоновых бивней, вставленных естественным изгибом наружу; ободья из черного дерева также были окованы бронзой. На концах оси скалили зубы медные тигры, а плетеный кузов был позолочен.

Прекрасные кони и роскошная колесница заставили Бен-Гура внимательнее взглянуть на возничего.

Кто он?

Задаваясь этим вопросом, Бен-Гур еще не видел лица, но осанка показалась странно знакомой и уколола воспоминанием о далеком прошлом.

Кто это мог быть?

Лошади перешли на рысь. Судя по грому приветствий, это был либо официальный фаворит, либо знаменитый принц. Участие в скачках не могло унизить аристократа, ибо и цари нередко состязались за венок победителя. Можно вспомнить, что Нерон и Коммодус были без ума от колесниц. Бен-Гур встал и протолкался вниз, к ограждению. Лицо его было серьезно.

И в этот момент представилась возможность рассмотреть возничего. С ним ехал помощник, называвшийся миртилом, что позволялось знатным гонщикам. Бен-Гур, однако, видел только возничего, стоявшего с обмотанными вокруг талии вожжами — статная фигура, в легкой красной тунике; в правой руке бич, в левой — вожжи. Поза живая и грациозная. Приветствия принимаются с величественным равнодушием. Бен-Гур стоял в оцепенении — инстинкт и память не подвели его — возничим был Мессала!

Выбор лошадей, великолепие колесницы, осанка и более всего выражение холодных, резких орлиных черт лица, выработанное в его соотечественниках многими поколениями власти над миром, говорили Бен-Гуру, что Мессала не изменился: по-прежнему надменный, самоуверенный и наглый; те же амбиции, цинизм и презрительное пренебрежение.

ГЛАВА VIIIКастальский ключ

Когда Бен-Гур спускался по ступеням трибуны, поднялся на ноги араб и выкрикнул:

— Мужчины Востока и Запада, слушайте! Славный шейх Ильдерим приветствует вас. Он привел четырех скакунов, происходящих от любимцев Соломона Премудрого. Нужен человек, который сумеет править ими. Того, кто справится с этой задачей к удовольствию шейха, он обещает обогатить до конца дней. Здесь, в городе, в цирке, всюду, где собираются сильные мужчины, передайте это предложение. Так сказал мой господин, шейх Ильдерим Щедрый.

Объявление вызвало живую реакцию под тентом. К вечеру его будут повторять и обсуждать по всему Антиоху. Бен-Гур, услышав, остановился и, колеблясь, переводил взгляд с глашатая на шейха. Малух решил было, что он готов принять вызов, и испытал облегчение, когда Бен-Гур вернулся и спросил:

— Куда теперь, добрый Малух?

Рассмеявшись, он ответил:

— Если желаешь уподобиться всем, впервые посещающим Рощу, иди и узнай свою судьбу.

— Мою судьбу, говоришь? Хоть это и попахивает нечестием — пойдем к богине.

— Нет, сын Аррия, здешние аполлониты придумали лучший фокус. Вместо разговора с пифией или сивиллой они продадут тебе едва высохший лист папируса его. Опустишь в определенный источник, выступят стихи, в которых можно прочитать свое будущее.

Выражение интереса покинуло лицо Бен-Гура.

— Есть люди, которым нечего узнавать о будущем, — сказал он мрачно.

— Значит, ты предпочитаешь храмы?

— Храмы греческие?

— Говорят, да.

— Эллины достигли совершенства в архитектуре, но заплатили за него разнообразием. Все их храмы похожи один на другой. Как называется источник?

— Кастальский.

— О! Да он известен во всем мире. Идем туда.

По дороге Малух наблюдал за своим спутником и отметил, что, по крайней мере на время, настроение у него испортилось. Он не обращал внимания на встречных, ни звука не исторгли из него придорожные чудеса, он шагал молча, даже мрачно.

Мысли Бен-Гура занимал Мессала. Будто и часу не прошло с тех пор, как жестокие руки оторвали его от матери; и часу не прошло с тех пор, как римляне запечатали ворота отцовского дома. Он возвращался к лишенному надежды прозябанию на галерах, когда помимо бесконечного труда у него было только одно — мечты о мести, в каждой из которых занимал свое немалое место Мессала. Ее может избегнуть — не раз говорил он себе — Гратус, но Мессала — никогда! И, чтобы сделать нерушимым свой приговор, он снова и снова повторял тогда: «Кто указал на нас карателям? А когда я просил его о помощи — не для себя — кто издевался надо мной и ушел, смеясь?» И всегда мечты завершались молитвой: «В день, когда я встречу его, помоги мне, Бог моего народа! — помоги найти ему достойную казнь!»

И вот встреча стала реальностью.

Быть может, окажись Мессала больным бедняком, чувства Бен-Гура были бы иными; но было не так. Он нашел врага более чем преуспевающим в свете солнца и блеске золота.

Вот так то, что Малух счел упадком духа было напряженным обдумыванием, когда должна произойти встреча и как сделать ее наиболее запоминающейся.

Через некоторое время они свернули на дубовую аллею, где сновали в обоих направлениях группы людей, пеших, конных, женщины в паланкинах и, изредка, грохочущие колесницы.

В конце аллеи дорога плавно спускалась в низину, где с одной стороны поднимались серые отвесные скалы, а с другой — лежал свежий зеленый луг. Тут им открылся знаменитый Кастальский ключ.

Пробравшись сквозь толпу, Бен-Гур увидел струю воды, бьющую из каменного гребня в середине бассейна из черного мрамора, в котором она, покипев, исчезала, как в воронке.

У бассейна, в вырубленном в скале портике, сидел жрец, старый, бородатый, морщинистый, в просторном плаще с капюшоном — настоящий отшельник. Невозможно сказать, что более поражало пришедших сюда людей: вечно неиссякающий ключ или вечно неотлучный жрец. Он видел, слышал, его видели все, но он никогда не говорил. Время от времени паломник протягивал ему руку с монетой. Хитро мигнув глазами, тот забирал монету и давал в обмен лист папируса.

Получивший спешил сунуть папирус в бассейн, после чего, держа на солнце мокрый листок, получал в награду проявившуюся стихотворную надпись, и слава фонтана редко страдала от скудных достоинств поэзии. Не успел Бен-Гур воспользоваться услугами оракула, как на лугу показались новые гости, привлекшие внимание толпы у бассейна, и Бен-Гур не был исключением.

Сначала он увидел верблюда — очень высокого и очень белого, которого вел поводырь верхом на лошади. Беседка на верблюде поражала не только необычайным размером, но и окраской — она была малиновой с золотом. За верблюдом следовали еще два всадника на лошадях с копьями в руках.

— Чудесный верблюд, — сказал кто-то в толпе.

— Князь приехал издалека, — предположил другой.

— Скорее — царь.

— Будь под ним слон, я так и сказал бы — царь.

У третьего было совершенно особое мнение.

— Верблюд, да еще белый! — заявил он авторитетно. — Клянусь Аполлоном, друзья, там едут — вы же видите, что на верблюде двое — не цари и не князья; это женщины!

В разгар диспута незнакомцы прибыли к своей цели.

Вблизи верблюд выглядел не хуже, чем издалека. Более высокого и статного зверя этой породы не видел никто из собравшихся, хотя там были путешественники из дальних стран. Какие огромные черные глаза! Какая тонкая и белая шерсть! Как он подбирает ногу, как бесшумно ставит ее, и какое тогда у него широкое копыто! — никто не видел верблюда, равного этому! И как идет ему все это шелковое и золотое убранство! Серебряный звон колокольца плывет перед ним, а сам он шагает, будто не замечая ноши.

Но кто же мужчина и женщина в беседке?

Все глаза вопросительно обратились к ним.

Если первый был князем или царем, философы толпы должны были бы признать индифферентность времени. Видя изможденное лицо под огромным тюрбаном, кожу мумии, не позволявшую определить национальность, они с удовлетворением отметили бы, что срок жизни великих такой же, как и у малых. Если чему и можно было позавидовать, глядя на эту фигуру, то разве что шали, ее покрывавшей.

Женщина сидела по восточному обычаю среди шалей и кисеи превосходного качества. На ее руках выше локтя были надеты браслеты в виде кусающих собственный хвост змеек, скрепленные золотыми цепочками с браслетами на запястьях. Если не считать этих украшений, руки были обнажены, открывая взглядам свою естественную грацию. Одна из маленьких, как у ребенка, ладоней лежала на бортике беседки; пальцы блистали золотом колец и перламутром ногтей. На волосах ее была сетка, украшенная коралловыми бусинами и золотыми монетами, нити которых спускались на лоб и на спину, теряясь в массе прямых иссиня-черных волос, настолько прекрасных, что покрывало не могло ничего добавить к их красоте, а служило разве что защитой от солнца и пыли. Со своего высокого сидения она взирала на людей, столь занятая изучением их, что, казалось, не замечала интереса, который вызывала сама; и что было самым необычным — нет, вопиюще противоречащим обычаям знатных женщин, показывающихся на людях, — она смотрела, не закрывая лица.

Это было миловидное лицо, юное, овальное по форме, цвет же его не белый, как у гречанок, не смуглый, как у римлянок, не светлый, как у галлов, но с тем оттенком солнца, который дарит только Верхний Нил, и подарен он был коже столь прозрачной, что кровь просвечивала сквозь нее, как лампа сквозь абажур. Огромные глаза были тронуты по векам черной краской, какой с незапамятных времен пользовался Восток. Губы чуть приоткрыты, и в их алом озере блестели снежной белизной зубы. Ко всей этой красоте внешности читатель должен, наконец, добавить впечатление от гордой посадки маленькой классической головки на длинной и стройной шее — это была царственная женщина.

Как будто удовлетворенное людьми и местом чудесное создание обратилось к обнаженному до пояса богатырю-эфиопу, который вел верблюда, и животное опустилось на колени у бассейна, после чего женщина подала поводырю чашу, которую тот поспешил наполнить. В это мгновение раздался стук колес и копыт, нарушивший тишину, которая установилась с появлением красавицы, а затем стоявшие рядом с криками бросились в разные стороны.