три больших шатра: для самого шейха, для гостей и для любимой жены с ее женщинами; и три меньших, занятых рабами и соплеменниками, избранными в качестве телохранителей — воинами испытанной храбрости, искусно владеющими луком, копьем и конем.
Чтобы обеспечить безопасность, а также по обычаю, соблюдаемому в городе не меньше, чем в пустыне, и, наконец, потому, что никогда не следует ослаблять повод дисциплины, внутренняя часть довара была отдана коровам, верблюдам, козам и подобному имуществу, на которое могли покуситься львы или воры.
Отдавая справедливость, нужно сказать, что Ильдерим равно соблюдал все обычаи своего народа, не пренебрегая и самым малым; в результате чего жизнь в Саду была продолжением жизни в пустыне; а это, в свою очередь, означало, что она прекрасно воспроизводила древние патриархальные каноны — пасторальную жизнь первобытного Израиля.
Перенесемся в то утро, когда караван прибыл в Пальмовый Сад.
— Здесь. Ставьте его здесь, — сказал шейх, останавливая коня и втыкая в землю копье. — Дверью на юг, к озеру; и рядом с этими верными детьми пустыни, чтобы сидеть под ними на закате.
С последними словами он приблизился к трем огромным пальмам и похлопал по стволу одной из них, будто это была шея его скакуна или щека любимого ребенка.
Кто кроме шейха мог приказать каравану остановиться, а шатру подняться? Копье было извлечено из земли, дерн на его месте взрезан, и вкопан первый столб, указывающий середину входа в шатер. Затем установили еще восемь стоек — всего три ряда по три столба в ряд. Затем настал черед женщин и детей распаковать и развернуть полотнища. Кто кроме женщин мог заниматься этим? Разве не они остригли коричневых коз? ссучили пряжу? соткали из нитей полотнища? и сшили их вместе, получив великолепную кровлю, темно-коричневую, но кажущуюся издали черной, как шатры Кедара? И наконец, с какими шутками и смехом полотнища были натянуты между столбами и укреплены растяжками! А когда были установлены стены из тростниковых матов — завершающий штрих в строительстве жилища пустыни — с каким нетерпеливым волнением ожидали суждения шейха! Он вошел в свой дом и снова вышел, проверяя расположение относительно солнца, отмеченных деревьев и озера, а затем сказал, удовлетворенно потирая руки:
— Молодцы! Теперь разбейте довар, и вечером мы сдобрим свой хлеб араком, молоко — медом, и на каждом очаге будет жариться козленок. Бог с нами! Здесь не будет недостатка в хорошей воде, ибо озеро послужит нам колодцем; не будут голодать и стада, ибо здесь вдоволь зеленого корма. Бог с нами, дети мои! За работу.
И все шумно занялись установкой собственных жилищ, оставив только несколько человек для внутреннего обустройства шейха; мужчины-рабы повесили полог на центральный ряд столбов, образовав два помещения: правое для самого шейха и другое — для лошадей — его главного сокровища, — которых ввели и, поцеловав, предоставили собственной воле. На центральном столбе устроили арсенал шейха — богатый набор дротиков и копий, луков, стрел и щитов; отдельно висел меч вождя, изогнутый, как молодой месяц, и клинок соперничал блеском со сверканием камней рукояти. На одном конце висели попоны, некоторые из которых походили богатством на ливреи царских слуг; на другом — гардероб хозяина: халаты шерстяные и полотняные, штаны и разноцветные головные платки. Работа не останавливалась, пока не была одобрена хозяином.
Тем временем женщины распаковали и установили диван, столь же непременный атрибут шейха, как Ааронова белая борода. Рамы были соединены в форме трех сторон квадрата, открытого ко входу в шатер, устланы подушками и покрыты полотнищем, на которое легли подушечки в полосатых желтокоричневых чехлах, а по углам разместились большие подушки, обтянутые голубым и розовым; затем все пространство вокруг дивана застелили коврами, и когда последний из них протянулся от дивана ко входу, работа была закончена. Осталось только внести большие кувшины, наполнить их водой и подвесить кожаные бутылки с араком — лебен будет готов завтра. Любому арабу понятно, почему Ильдерим не мог не быть счастливым и щедрым в своем шатре у озера с чистой водой, под деревьями Пальмового Сада.
Таков был шатер, в котором мы оставили ненадолго Бен-Гура.
Рабы уже ждали приказаний господина. Один из них снял сандалии Ильдерима, другой распутал ремни римской обуви Бен-Гура, после чего гость и хозяин сменили свои пыльные одежды на свежие полотняные.
— Входи — во имя Бога входи и отдохни с дороги, — радушно сказал хозяин на диалекте Рыночной площади в Иерусалиме, после чего провел гостя к дивану.
— Я буду сидеть здесь, — сказал он, указывая служанке, — а здесь — чужестранец.
Женщина взбила горы подушек для их спин, они сели и дали рабам омыть и насухо вытереть ноги.
— У нас в пустыне говорят, — начал Ильдерим, собирая бороду в кулак и пропуская между пальцев, — что хороший аппетит обещает едоку долгую жизнь. Не жалуешься ли ты на свой?
— Если дело за этим, добрый шейх, жить мне сто лет — я голоден как волк, — отвечал Бен-Гур.
— Но тебя не прогонят, как волка. Я угощу тебя лучшим, что дают мои.
Ильдерим хлопнул в ладоши. — Пойди к чужестранцу в гостевом шатре и скажи, что я, Ильдерим, молю Бога, дабы мир проливался на него нескончаемо, как воды реки.
Раб поклонился, ожидая продолжения.
— И скажи еще, что я вернулся преломить хлеб с другим гостем, и если Балтазар пожелает разделить его с нами, то здесь хватит на троих, и это не уменьшит долю птиц.
Посланный ушел.
— Теперь давай отдохнем.
Сказав это, Ильдерим опустился на диван и сел точно так же, как сидели в тот день купцы на Дамаскских базарах; устроившись удобно, он перестал расчесывать бороду и степенно произнес:
— Поскольку ты мой гость, пил мой лебен и скоро отведаешь моей соли, я почитаю себя в праве спросить, кто ты и из какого рода.
— Шейх Ильдерим, — сказал Бен-Гур, спокойно выдерживая взгляд, — прошу тебя не счесть мои слова за пренебрежение вопросом, но скажи, бывало ли в твоей жизни, что ответить на такой вопрос значило совершить преступление перед самим собой?
— Клянусь славой Соломоновой, да! — ответил Ильдерим. — Предать себя иногда не меньший грех, чем предать свое племя.
— Благодарю, благодарю тебя, добрый шейх! — воскликнул Бен-Гур. — Иной ответ не мог прозвучать из твоих уст. Теперь я знаю, что ты хочешь лишь найти подтверждение доверию, за которым я пришел к тебе, и подтверждение это для тебя интереснее, чем события моей недолгой несчастной жизни.
Шейх кивнул, и Бен-Гур поспешил продолжить.
— Значит, тебе приятно будет услышать, что я не римлянин, как предполагает названное тебе имя.
Ильдерим зажал бороду в кулак, глаза его мерцали под сдвинутыми бровями.
— Далее, — продолжал Бен-Гур, — я израилит из колена Иудина.
Шейх чуть приподнял брови.
— Но и это не все. Шейх, я еврей, претерпевший от Рима такую обиду, по сравнению с которой твоя — лишь детская шалость.
Старик нервно расчесывал бороду, и брови опустились так низко, что скрыли блеск глаз.
— И еще: клянусь тебе, шейх Ильдерим, клянусь заветом Господа с моими отцами, что если ты дашь мне возможность отомстить, деньги и слава победы будут твоими.
Лоб Ильдерима разгладился, голова поднялась, лицо осветилось и, кажется, видно было, как довольство возвращается к нему.
— Довольно! — сказал он. — Если даже у корней твоего языка свернулась ложь, то сам Соломон был бы перед ней бессилен. В то, что ты не римлянин, что как еврей ты хранишь обиду на Рим, и тобою движет месть — в это я верю, и довольно об этом. Но каково твое искусство? Каков твой опыт в гонках на колесницах? И лошади — можешь ли ты превратить их в творения своей воли? Чтобы они узнавали тебя, шли на твой зов? Чтобы по твоему слову бежали из последних сил и дыхания? И можешь ли в решающий момент влить в них силы для могучего рывка? Это, сын мой, даровано не каждому. О, клянусь Богом, я знал царя, который правил миллионами и был несравненным властелином, но не мог завоевать уважения лошади. Заметь, я говорю не о тупых животных, выродившихся телом и кровью, с умершим духом; но о таких, как мои — цари своего племени, чей род восходит к табунам первого фараона, моих друзьях и помощниках, которые, живя в моих шатрах, стали равными мне; которые к своим инстинктам прибавили наш разум, а к своим чувствам — нашу душу, так что теперь знают все о тщеславии, любви, ненависти и презрении; на войне они — герои; тому, кому дарят свое доверие, верны, как женщины. Эй, сюда!
Подошел раб.
— Пусть войдут мои арабы.
Слуга быстро отодвинул полог, открывая взглядам несколько коней, медлящих, будто желая убедиться, что их приглашают войти.
— Входите, — сказал им Ильдерим. — Почему вы медлите? Разве все мое не ваше? Входите, говорю вам!
Они приблизились.
— Сын Израиля! — сказал хозяин, — твой Моисей был великим человеком, но — ха-ха-ха! — я не могу удержать смех, когда думаю, что он позволил твоим отцам держать медлительных волов и тупых ослов, но запретил разводить лошадей. Ха-ха-ха! Думаешь, он поступил бы так, увидев этого… и этого… и того?
Он дотянулся до морды первого коня и похлопал ее с бесконечной гордостью и нежностью.
— Заблуждение, шейх, заблуждение, — мягко возразил Бен-Гур. — Моисей был воином, равно как и законодателем; а разве может воин не любить творений войны, как эти?
Изысканная голова — большие, кроткие, как у оленя, глаза, полускрытые густой челкой, маленькие, остроконечные, подавшиеся вперед уши — приблизилась к его груди. Ноздри ее были расширены, а верхняя губа шевелилась, будто произнося: «Кто ты?»; и вопрос этот не был менее ясным оттого, что не прозвучал вслух. Бен-Гур узнал одного из четырех виденных на стадионе скакунов и протянул прекрасному животному раскрытую ладонь.
— Они скажут тебе, эти святотатцы — да укоротятся их дни и уменьшится их род! — шейх говорил с чувством человека, перенесшего личное оскорбление, — что лучшие наши скакуны происходят с несейских пастбищ Персии. Бог дал первому арабу бескрайние пески, несколько безлесных гор да редкие колодцы с горькой водой и сказал: «Вот твое владение!» А когда несчастный пожаловался, Всемогущий сжалился над ним и сказал еще: «Возрадуйся! ибо будешь дважды благословен среди людей». Араб услышал и вознес благодарность, и с верой в душе отправился на поиски благословений. Сначала он обошел свою землю вокруг, но не нашел ничего; тогда он направил свой путь в глубь пустыни, шел долго и в самом сердце песков нашел островок зелени, приятный взгляду, а в сердце этого острова — стадо верблюдов и табун лошадей! Он взял их и заботился о них во все дни свои, потому что они — лучшие дары Господа. И из этого зеленого острова происходят все лошади земли; они дошли до пастбищ Несеи и на север до ужасных долин, терпящих бесконечные удары с Моря Холодных Ветров. Не сомневайся в этом сказании, ибо если усомнишься, никакой амулет не даст тебе власти над арабом. Нет, я докажу.