— Бывало, что она подводила меня, но никогда, если ей, как сейчас, помогало сердце.
— Тогда я рискну попросить еще об одной услуге. Я видел вчера, как гордится Мессала своей колесницей — и по праву, ибо лучшей нет и у цезаря. Не сможешь ли ты выяснить, тяжела она или легка? Я хотел бы знать точный вес и все размеры. Но даже если тебя постигнет неудача во всем остальном, выясни точное расстояние от оси до земли. Ты понял, Малух? Я не хочу предоставлять ему никаких существенных преимуществ. Внешний вид меня не интересует; в случае моей победы он только усугубит его позор. Но если есть настоящие преимущества, я должен знать о них.
— Понимаю, понимаю, — сказал Малух. — Перпендикуляр, опущенный из центра оси — вот, что тебя интересует.
— Совершенно верно, и могу тебя обрадовать: это последняя просьба. А теперь вернемся в довар.
У входа в шатер они встретили слугу, наполнявшего бутылки свежим лебеном, и остановились освежиться. Вскоре Малух уехал в город.
Пока их не было в доваре, оттуда выехал хорошо вооруженный гонец с поручениями, рекомендованными Симонидом. Гонец был арабом и не вез никаких записей.
ГЛАВА IIIЧары Клеопатры
— Ира, дочь Балтазара, послала меня к тебе с приветом и поручением, — сказал слуга Бен-Гуру, отдыхающему в шатре.
— Передай же поручение.
— Угодно ли тебе сопровождать ее в прогулке по озеру?
— Я сам приду с ответом. Передай ей.
Принесли обувь, и через несколько минут Бен-Гур отправился на поиски прекрасной египтянки. Тень горных вершин наползала на Пальмовый Сад, предвещая скорую ночь. Из-за деревьев доносилось звяканье овечьих колокольчиков, мычание скота и голоса пастухов, ведущих стада домой. Напомним, что жизнь в Саду ничем не отличалась от жизни в отдаленнейших уголках пустыни.
Шейх Ильдерим присутствовал на вечерней тренировке, которая во всем повторяла утреннюю, а затем отправился в город по приглашению Симонида; он мог успеть домой к ночи, но, учитывая, сколь многое предстояло обсудить друзьям, это было маловероятно. Оставшийся в одиночестве Бен-Гур проследил за лошадьми, смыл пот в озере, сменил полевую одежду на свое обычное одеяние саддукея высокой крови, рано поужинал и, благодаря молодости и здоровью, вполне восстановил сои истраченные бешеным напряжением тренировки силы.
Можно ли представить себе тонкую душу, нечувствительную к красоте? История Пигмалиона и его статуи столь же естественна, сколь поэтична. Красота — необоримая сила; и сейчас она влекла Бен-Гура.
Египтянка была для него сказочно прекрасной женщиной. В мыслях она всегда являлась ему такой, как была у источника, и он чувствовал воздействие ее голоса, более сладкое благодаря звучавшим в нем слезам благодарности, и ее глаз — больших, мягких, черных миндалевидных глаз ее расы — глаз, выражающих больше любых слов. Столь же неразрывна с мыслями о ней была высокая, красивая, грациозная, изысканная фигура в богатых и свободных одеждах, ожидающая, как Суламифь, своего господина и в то же время опасная, как армия под развернутыми знаменами. Стоило подумать о ней, как в памяти вставала вся Песнь Соломона. С такими чувствами и такими ощущениями он шел, собираясь проверить, оправдывает ли она их на самом деле. Его вела не любовь, но восхищение и любопытство, которые могли предвещать ее.
Пристань была нехитрым сооружением: лестница и платформа, снабженная несколькими фонарями на столбах; однако поднявшись, он остановился, очарованный увиденным.
На воде покоился легкий, как яичная скорлупа, ялик. Эфиоп — погонщик верблюда у Кастальского Ключа — сидел на веслах, и его чернота подчеркивалась сияющей белизной ливреи. Вся корма была укрыта коврами и подушками тирского пурпура. На руле сидела сама египтянка, завернутая в индийские шали и облачко тончайших шарфов и покрывал. Обнаженные до плеч руки были не просто безупречны — казалось, они призывали внимание позой, движениями, неким выражением; ладони и даже пальцы обладали собственной фацией и значением; каждая часть в отдельности являла чудо красоты. Плечи и шею защищал от ночной прохлады — но не скрывал от взглядов — большой шарф.
Впрочем, Бен-Гур не обратил внимания на детали. Произведенное на него впечатление было подобно яркому свету — ощущению, а не предмету анализа и классификации. Как лента алая губы твои; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы уже показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей — таково было впечатление, если перевести его в слова.
— Спускайся, — сказала она, — спускайся, или я подумаю, что ты боишься воды.
Румянец на его щеках стал гуще. Знала ли она что-нибудь о его жизни на море? Одним прыжком он оказался на платформе.
— Я испугался, — сказал он, садясь рядом с ней.
— Чего?
— Что потоплю лодку, — ответил он, улыбаясь.
— Подожди, пока не выплывем на глубокое место, — сказала она, давая знак черному гребцу, и они отчалили.
Если любовь и Бен-Гур были врагами, то никогда еще последний не был так беззащитен, как сейчас. Египтянка сидела так, что он не мог не видеть ее, которую успел возвести в своих мыслях до идеального образа Суламифи. Перед этими льющими свет глазами он не заметил бы появления звезд на небе, да так и случилось, когда показались звезды. Ночь могла разлить свой мрак по всему миру — ее взгляд давал достаточно света. К тому же всякому, кто был молод и знал общество прелестной спутницы, известно, что нигде, как на глади затихших вод, под спокойным ночным небом и в теплом летнем воздухе, мы не бываем столь подвластны фантазии. В такое время и в таком месте так легко перенестись из мира реальности в идеальный мир.
— Дай мне руль, — сказал он.
— Нет. Это значило бы поменяться ролями. Разве не я пригласила тебя погулять? Я твоя должница и хочу начать платежи. Ты можешь говорить, а я буду слушать; или я буду говорить, а ты — слушать. Выбор за тобой. Но цель и путь к ней выбирать буду я.
— И где же наша цель?
— Ты снова встревожен?
— О прекрасная египтянка, я лишь задаю обычный вопрос каждого пленника.
— Называй меня Египет.
— Лучше я буду называть тебя Ира.
— Можешь называть меня так в мыслях, но вслух — Египет.
— Но Египет — это страна, и в ней живет много людей.
— Да, да! И какая страна!
— А! Так мы едем в Египет!
— Если бы так. Я была бы так счастлива!
Она вздохнула.
— Значит, тебе нет дела до меня, — сказал он.
— По этим словам я вижу, что ты никогда не был там.
— Никогда.
— Это страна, где нет несчастных, желанная земля для всех, кто не живет там, мать всех богов, а потому и благословенная превыше всех. Там, о сын Аррия, там счастливые становятся счастливее, а несчастные, попробовав сладкой воды из священной реки, смеются и поют, радуясь, как дети.
— Разве нет там бедняков, как везде на земле?
— Бедняки в Египте просты в желаниях и путях своих, — ответила она. — У них нет желаний, превышающих достаточное, а как это ничтожно мало, не сможет понять ни грек, ни римлянин.
— Но я не грек и не римлянин.
Она засмеялась.
— У меня есть розовый сад, и в центре его растет куст, чье цветение богаче всех. Откуда он, как ты думаешь?
— Из Персии, родины роз.
— Нет.
— Тогда из Индии.
— Нет.
— А! с какого-нибудь из греческих островов.
— Я скажу тебе, — сжалилась она, — путешественник нашел его, погибающим от солнца у дороги в Рефаимской долине.
— В Иудее!
— Я посадила его в землю, обнажившуюся после разлива Нила, его овевал мягкий южный ветер, прилетевший из пустыни, и солнце целовало его нежно и бережно. Он не мог не вырасти и не расцвести. Теперь я стою в его тени и он благодарит меня щедрым благоуханием. Не то же ли и с людьми Израиля? Где, как не в Египте, достигают они совершенства?
— Моисей был только одним из миллионов.
— Но был еще толкователь снов. Ты забыл о нем?
— Дружественные фараоны умерли.
— О да! Река, у которой они жили, поет им в их гробницах; однако, то же солнце согревает тот же воздух для тех же людей.
— Александрия теперь лишь один из римских городов.
— Она только сменила скипетр. Цезарь отнял тот, что повелевал мечами, но остался повелевающий знаниями. Поедем со мной в Брухум, и я покажу тебе школу народов; в Серапеус — увидишь совершенство архитектуры; в Библиотеку — прочтешь бессмертные творения; в театр — услышишь героики греков и индусов; в бухту — найдешь триумф коммерции; спустишься со мной на улицы, сын Аррия, и когда философы рассеются, уведя с собой мастеров всех искусств, а все боги призовут к себе своих поклонников, и не останется ничего, кроме радостей дня, тогда ты услышишь истории, которые развлекали людей от начала времен, и песни, которые никогда, никогда не умрут.
Слушая, Бен-Гур переносился в ночь, когда на крыше иерусалимского дома его мать с той же поэзией патриотизма рассказывала об ушедшей славе Израиля.
— Теперь понимаю, почему ты хочешь называться Египет. Споешь мне, если назову этим именем? Я слышал тебя прошлой ночью.
— Это был гимн Нилу, — ответила она, — плач, который я пою, когда мне чудится дыхание пустыни и шум древней реки; давай лучше подарю тебе творение индийского гения.
Когда мы будем в Александрии, я отведу тебя на угол улицы, где ты сможешь услышать дочь Ганга, у которой я училась. Капила, как ты должен знать был одним из самых почитаемых индийских мудрецов.
Затем, естественно, как продолжение речи, она запела:
Капила
I.
Капила, Капила, честен и юн,
Мечтаю быть славен, как ты.
Ответь среди пения луков струн,
Добуду ли Доблесть мечты?
Капила сквозь многих столетий прах
Дает ответ, не тая:
«Кто любит, того оставляет страх —
В любви отвага моя.
Мне женщина душу свою отдала
И в душу ко мне вошла.
Так Доблесть явилась мне.
И лучшей дороги нет.
II.
Капила, Капила, древен и сед,
Царица зовет меня.
Я медлю, чтоб твой услыхать ответ,
Как смог ты весь мир понять?
Капила стоит у входа в храм —
Священник-анахорет.
«Не так, как знанье дается умам,
Дарован Мудрости свет.
Мне женщина сердце свое отдала
И в сердце мое вошла.
Так Мудрость явилась мне.
И лучшей дороги нет.
Не успел Бен-Гур поблагодарить за песню, как киль лодки заскрипел по песку, и в следующее мгновение нос лег на берег.
— Короткое путешествие, о Египет! — воскликнул он.
— И еще более краткая остановка! — ответила она в то время, как сильный толчок эфиопа бросил лодку обратно на воду.
— Теперь дай мне руль.
— О нет, — сказала она, смеясь. — Тебе — колесница, мне же — лодка. Мы просто пересекли озеро, а я получила урок и не буду больше петь. В Египте мы побывали, отправимся в Рощу Дафны.
— Без песни в дороге? — спросил он в отчаянии.
— Расскажи о римлянине, от которого ты спас нас вчера.
Вопрос не понравился Бен-Гуру.
— Лучше бы это был Нил, — сказал он уклончиво. — Цари и царицы, проспавшие много веков, могли бы спуститься из своих гробниц и плыть с нами.
— Они были колоссами и потопили бы нашу лодку. Тут бы лучше подошли пигмеи. Но расскажи мне о римлянине. Он очень дурной человек, не так ли?
— Не могу сказать.
— Он из благородной семьи и богат?
— Я не могу говорить о его богатствах.
— Как прекрасны были его лошади! А колесница из золота и колеса из слоновой кости! И какая наглость! Толпа смеялась, когда он уезжал, но она едва не оказалась у него под колесами!
Воспоминание рассмешило ее.
— Толпа, — горько повторил Бен-Гур.
— Это должен быть один из тех монстров, которых, говорят, порождает Рим: Аполлон, ненасытный, как Цербер. Он живет в Антиохии?
— Где-то на Востоке.
— Египет подошел бы ему больше, чем Сирия.
— Вряд ли, — ответил Бен-Гур. — Клеопатра мертва.
В это мгновение показались лампы у входа в шатер.
— Довар, — воскликнула она.
— Значит мы не были в Египте. Я не видел Карнака, Фил и Абидоса. Это не Нил. Я просто услышал песню Индии, пока лодка возила меня в сны.
— Филы, Карнак. Скорби лучше, что не видел Рамзеса в Абу Симбел, глядя на которого, легко думать о Боге, творце неба и земли. Давай поплывем по реке; и если я не могу петь, — она засмеялась, — потому что сказала: «не буду», то могу рассказывать тебе сказки Египта.
— Начинай же! Говори, пока не наступит утро, потом вечер и новое утро! — пылко воскликнул он.
— Но о чем же будет моя сказка? О математиках?
— О нет!
— О философах?
— Нет, нет.
— О магах и гениях?
— Если желаешь.
— О войне?
— Да.
— О любви?
— Да…
— Я расскажу о лекарстве от любви. Это история о царице. Слушай с почтением. Папирус, с которого ее прочитали жрецы Фил, был вырван из руки самой героини. Она верна по форме и должна быть правдивой.
Не-не-хофра
Нет параллелей в человеческих жизнях.
Ни одна жизнь не ложится прямой линией.
Самая совершенная жизнь движется по кругу и обрывается в начале, так что нельзя сказать: вот исток, а вот конец.
Совершенные жизни — сокровища Бога; от великих дней он носит их на безымянном пальце руки своего сердца.
Не-не-хофра жила в доме близ Асуана, а еще ближе к первому порогу — так близко, что звук вечной битвы реки и скал был частью этого места.
Она хорошела день ото дня, так что о ней говорили, как о маках в саду ее отца: «Что же будет, когда она расцветет?»
Каждый год ее жизни был началом новой песни, более прекрасной, чем все, певшиеся прежде.
Это было дитя от союза Севера, который ограничивало море, и Юга, который ограничивала пустыня за Лунными горами; и один дал ей свою страсть, а другой — свой гений; так что когда они видели ее, оба смеялись и говорили не низкое: «Она моя», но великодушное: «Ха-ха! она — наша».
Все совершенства природы воплотились в ней и ликовали, видя ее. Приходила она или уходила, птицы приветствовали ее плеском крыльев, беззаконные ветры превращались в прохладные зефиры; белые лотосы поднимались из речных глубин, чтобы взглянуть на нее; торжественная река задерживала свое течение; пальмы, кивая, встряхивали плюмажами; казалось, они все говорили другу: я дала ей свою грацию, А я — свою живописность, А я — свою чистоту.
В двенадцать лет Не-не-хофра была радостью всего Ассуана; в шестнадцать слава ее красоты облетела весь мир; когда же ей исполнилось двадцать лет, не было дня, который бы не приводил к ее дверям князей пустыни на быстрых верблюдах и египетских вельмож на позолоченных баржах; и все они уходили с отказом, рассказывая повсюду: «Я видел ее, и это не женщина, но сама Атор».
Из трехсот тридцати наследников славного царя Менеса восемнадцать были эфиопами, как Орэт, а Орэту было тогда сто десять лет. Он правил семьдесят шесть лет. При нем люди благоденствовали, а земля полнилась изобилием. Деяния его были мудрыми, ибо, много видев, он познал жизнь и себя. Он жил в Мемфисе, где находились его главный дворец, арсеналы и сокровищница. Нередко посещал он Бутос, чтобы побеседовать с Латоной.
Жена славного царя умерла. Она была слишком стара даже для бальзамировщиков, но он любил ее и скорбел по ней безутешно; и видя это, один из приближенных заговорил с ним так однажды:
— О Орэт, я поражен, что человек столь великий и мудрый не знает, как излечить подобную скорбь.
— Открой мне средство, — сказал царь.
Трижды целовал пол вельможа, прежде чем ответил, злая, что мертвая не услышит:
— В Ассуане живет Не-не-хофра, прекрасная, как сама Атор. Пошли за ней. Она отказала всем князьям и вельможам, и множеству царей; но кто может сказать «нет» Орэту?
Не-не-хофра спустилась по реке на барже, богаче которой не видели прежде, сопровождаемая армадой барж, лишь немного уступающих первой своим богатством. Вся Нубия и весь Египет, и мириады из Ливии, и толпы троглодитов, и макробии из-за Лунных гор усеяли берег, чтобы увидеть кортеж, влекомый благовонными ветрами и золотыми веслами.
Через поле сфинксов и присевших на задние лапы крылатых львов пронесли ее и поставили перед Орэтом, сидящим на новом троне, и он посадил ее рядом с собой, застегнул урей[7] на ее руке, поцеловал ее, и Не-не-хофра стала царицей цариц.
Но этого было не довольно мудрому Орэту; он хотел любви и хотел, чтобы царица была счастлива его любовью. И он был нежен с ней, показывал ей свои владения, города, дворцы, народ; свои армии, корабли; держа за руку, он провел ее по своей сокровищнице и сказал: «О, Не-не-хофра, один поцелуй любви, и все это — твое».
И думая, что может быть счастлива, если не счастлива еще, она поцеловала его, и еще раз, и третий — поцеловала трижды, несмотря на его сто десять лет.
Первый год она была счастлива, и он пролетел очень быстро; на третий год она была несчастна, и он тянулся очень долго; и она поняла, что принимала за любовь к Орэту ослепление его могуществом. Как жаль, что ослепление прошло! Дух покинул ее, она проводила долгие часы в слезах, и служанки забыли, когда слышали ее смех; от роз на ее щеках остался лишь пепел; она таяла и увядала медленно, но неуклонно. Некоторые говорили, что это эринии преследуют ее за жестокость к влюбленным, другие — что ее поразил некий позавидовавший Орэту бог. В чем бы ни была причина недуга, чары магов оказались бессильны перед ним, и предписания докторов принесли не больше пользы. Не-не-хофра шла навстречу своей смерти.
Орэт выбрал для нее место в гробницах цариц, собрал в Мемфис скульпторов и художников и дал им работу, какой не было в роскошнейших из царских гробниц.
— О ты, прекрасная, как сама Атор, моя царица! — сказал царь, чьи сто тринадцать лет не уменьшили любовного пыла. — Скажи мне, молю, какая хворь съедает тебя на моих глазах.
— Ты разлюбишь, если я скажу, — отвечала она в сомнении и страхе.
— Разлюблю? Я полюблю тебя еще больше. Клянусь в этом гениями Аменты! Перед лицом Осириса клянусь в этом! Говори же, — воскликнул он, страстный как любовник и властный как царь.
— Тогда слушай, — сказала она. — В одной из пещер Ассуана живет отшельник, старейший и святейший из всех.
Имя его — Менофа. Он был моим учителем и опекуном. Пошли за ним, о Орэт, и он ответит на твой вопрос; он скажет и средство от моей хвори.
Орэт встал, просветлев. Он вышел, чувствуя себя моложе на сто лет.
— Говори, — сказал Орэт Менофе во дворце Мемфиса.
И Менофа ответил:
— Могущественнейший царь, будь ты молод, я не ответил бы, ибо все еще дорожу жизнью, но ты таков, как есть, и я говорю, что царица, как другие смертные, платит за свое преступление.
— Преступление!? — гневно воскликнул Орэт.
— Да, перед самой собой.
— Мне не до загадок, — сказал царь.
— То, что я говорю, не загадка, как ты увидишь сейчас. Не-не-хофра выросла на моих глазах, поверяя мне все, что случалось в ее жизни. Среди прочего — свою любовь к сыну садовника в доме ее отца. Его имя Барбек.
Как ни странно, хмурое лицо Орэта начало разглаживаться.
— С этой любовью в сердце, о царь, она пришла к тебе; от этой любви она умирает.
— Где сейчас сын садовника? — спросил Орэт.
— В Ассуане.
Царь вышел и отдал два приказа. Одному придворному он сказал: «Езжай в Ассуан и привези юношу по имени Барбек. Ты найдешь его в саду отца царицы». А другому: «Собери работников, инструмент и рабочий скот и построй для меня на озере Хеммис остров, который, неся на себе храм, дворец и сад со всевозможными плодовыми деревьями и всеми сортами винограда, плавал бы, движимый ветром. Остров должен быть готов, когда начнет убывать луна».
Затем он сказал царице:
— Радуйся. Я знаю все и послал за Барбеком.
Не-не-хофра целовала его руки.
— Он будет твой и ты будешь его; и целый год никто не будет мешать вашей любви.
Она целовала его ноги; он поднял ее и поцеловал в ответ; и розы вернулись на ее щеки, губы заалели и сердце засмеялось.
Целый год Не-не-хофра и садовник Барбек плавали увлекаемые ветрами, на острове в озере Хеммис, который стал одним из чудес света, ибо не было еще более прекрасного дома для любви. Целый год они не видели никого и не существовали ни для кого, кроме друг друга. Потом она пришла во дворец Мемфиса.
— Кого же ты любишь больше теперь? — спросил царь.
Она поцеловала его в щеку и сказала:
— Забери меня, славный царь, ибо я излечилась.
Орэт засмеялся, и смех его не был хуже оттого, что царю было сто четырнадцать лет.
— Значит, Менофа был прав, говоря, ха-ха-ха, говоря, что лекарство от любви — любовь.
— Он был прав, — отвечала она.
Внезапно манеры его изменились, и взгляд стал ужасен.
— А я так не думаю, — сказал он.
Она отпрянула в страхе.
— Ты преступница! — продолжал он. — Орэт-человек прощает тебе обиду, но преступление перед Орэтом-царем должно быть покарано.
Она бросилась к его ногам.
— Молчи! — воскликнул он. — Ты мертвая!
Он хлопнул в ладоши, и вошла ужасная процессия — процессия бальзамировщиков с орудиями и снадобьями своего мрачного искусства.
Царь указал на Не-не-хофру.
— Она мертва. Делайте свое дело.
Не-не-хофра Прекрасная была перенесена через семьдесят два дня в гробницу, избранную для нее год назад и положена рядом с царственными предшественницами; но не было в ее честь процессии на священном озере.
К концу рассказа Бен-Гур сидел у ног египтянки, и ее рука на руле была накрыта его большой ладонью.
— Менофа ошибался, — сказал он.
— В чем?
— Любовь живет любовью.
— Значит, от нее нет лекарства?
— Есть. Орэт нашел его.
— Что же это?
— Смерть.
— Ты хороший слушатель, сын Аррия.
Так за разговорами и рассказами пролетели часы. Выходя на берег, она сказала:
— Завтра мы едем в город.
— Но ты будешь на играх? — спросил он.
— О да.
— Я пришлю тебе свои цвета.
На этом они расстались.