Я отдал честь и пошел к выходу, но он подозвал снова. «Да, — сказал он, — я забыл. Дай схему нижнего яруса». Я подал, и он развернул ее на столе. «Вот, Гесий, — сказал он, — видишь эту камеру? — он положил палец на номер V. — Там содержатся трое — отчаянные типы, неким способом проникшие в государственную тайну и пострадавшие за свою любознательность, которая — он сурово посмотрел на меня, — в таких случаях хуже, чем преступление. Все трое ослеплены, лишены языков и помещены туда пожизненно. Они не должны получать ничего, кроме еды и питья через отверстие с заслонкой, которое ты найдешь в стене камеры. Слышишь, Гесий?» Я ответил. «Хорошо, — продолжал он, — и еще одна вещь, о которой ты не должен забывать, либо… — он посмотрел на меня угрожающе. — Дверь этой камеры — камеры номер V на нижнем ярусе — этой, Гесий, — он снова указывал пальцем на камеру, желая вбить ее в мою память, — никогда не откроется ни для какой цели; ни выпуская, ни впуская кого бы то ни было, включая тебя». «А если они умрут?» — спросил я. «Если они умрут, — сказал он, — камера будет их могилой. Они помещены туда для смерти и забвения. Камера прокаженная. Ты понял?» С этим он отпустил меня.
Гесий остановился и достал из-за пазухи туники три пергамента, пожелтевшие от времени и частого использования; выбрав один, расстелил его перед трибуном, сказав:
— Это нижний ярус.
Все устремили взгляды на
СХЕМУ
— Вот, трибун, что я получил от Гратуса. Видишь, здесь камера номер V, — сказал Гесий.
— Вижу, — ответил трибун, — продолжай. Он сказал, что камера прокаженная.
— Я хотел бы задать вопрос, — сдержанно сказал надзиратель.
Трибун позволил.
— Не имел ли я права в описанных обстоятельствах считать схему подлинной?
— А как еще ты мог считать?
— Но схема неверна.
Начальник удивленно поднял глаза.
— Схема неверна, — повторил надзиратель. — Она показы вает только пять камер на этаже, а на самом деле их шесть.
— Ты говоришь, шесть?
— Я покажу тебе, как выглядит этаж на самом деле… или насколько я знаю теперь.
Гессий нарисовал на своей табличке следующую диаграмму и подал ее трибуну:
— Молодец, — сказал трибун, изучая рисунок и думая, что рассказ закончен. — Я прикажу исправить схему или, лучше, сделать новую. Придешь за ней утром.
Сказав это, он встал. — Но выслушай меня до конца, трибун.
— Завтра, Гесий, завтра.
— То, что я должен сказать, не терпит отлагательств.
Трибун сел. — Я постараюсь не задерживать тебя, — говорил смущенный смотритель, — но позволь задать еще один вопрос. Не имел ли я права поверить Гратусу в том, что сказал он мне об узниках камеры номер V?
— Да. Твоим долгом было считать, что в камере три узника — государственных преступника — слепых и лишенных языков.
— Так вот, — сказал надзиратель, — это тоже не соответствовало истине.
— Не может быть! — к трибуну вернулся интерес.
— Слушай и суди сам, о трибун. Выполняя распоряжение, я обошел все камеры, начиная с первого яруса и кончая нижним. Приказ не открывать дверь камеры номер V выполнялся — все эти восемь лет еда и питье подавались через отверстие в стене. Вчера я подошел к двери, желая увидеть, наконец, несчастных, которые, против ожидания, прожили так долго. Замок не поддавался. Мы слегка нажали и дверь упала, сорвавшись с проржавевших петель. Войдя, я обнаружил только одного человека, старого, слепого, безъязыкого и голого. Свалявшиеся волосы свисали до пояса. Кожа походила на пергамент. Он протягивал к нам руки с ногтями, длинными и загнутыми, как птичьи когти. Я спросил, где его товарищи. Он отрицательно замотал головой. Мы обыскали всю камеру. Пол и стены были сухими. Если сюда заперли троих, и двое умерли, то должны были остаться хотя бы кости.
— Следовательно, ты полагаешь…
— Я полагаю, о трибун, что все эти восемь лет в камере был только один заключенный.
Начальник бросил на надзирателя пронзительный взгляд и сказал:
— Осторожнее, ты обвиняешь Валерия больше, чем во лжи.
Гесий кивнул, но сказал:
— Он мог ошибаться.
— Нет, он был прав, — мягко возразил трибун. — По твоему собственному утверждению, он был прав. Разве не сказал ты только сейчас, что все восемь лет еда и питье поставлялись на троих?
Окружающие согласились с проницательностью начальника, однако Гесий не выглядел обескураженным.
— Ты выслушал только половину, о трибун. Когда узнаешь все, вероятно, согласишься со мной. Ты знаешь, что я сделал с этим человеком: послал его в баню, приказал подстричь и одеть, отвести к воротам и отпустить на свободу. Я умыл руки. Но сегодня он пришел и был доставлен ко мне. Знаками и слезами он дал понять, что хочет вернуться в свою камеру, и я приказал выполнить это желание. Когда его уводили, он вырвался и целовал мои ноги, жалобным мычанием немого моля, чтобы я пошел с ним. Я пошел. Загадка трех узников не давала мне покоя. Теперь я рад, что снизошел к его просьбе.
Все присутствующие затаили дыхание.
— Когда мы пришли в камеру, и узник понял это, он схватил меня за руку и подвел к отверстию, подобному тому, через которое ему подавалась пища. Несмотря на то, что туда прошел бы твой шлем, я не заметил эту дыру вчера. Не выпуская моей руки, немой сунул голову в дыру и замычал. Оттуда слабо донесся ответный звук. Я был поражен, оттащил старика и крикнул: «Эй, там!» Ответа не было. Я крикнул еще раз и услышал слова: «Славен будь, Господь!» Но что самое поразительное, трибун, голос был женский. Я спросил: «Кто ты?» и получил ответ: «Женщина Израиля, погребенная здесь со своей дочерью. Помогите нам скорее, или мы умрем». Я велел им держаться и поспешил к тебе за приказом.
Трибун торопливо встал.
— Ты был прав, Гесий, — сказал он, — теперь я понимаю.
Схема была ложью, как и сказка о трех преступниках. Валерий Гратус — не лучший из римлян.
— Да, — сказал надзиратель. — Я выяснил от узника, что он регулярно предавал женщинам еду и питье, которые получал.
— На это и был расчет, — ответил трибун и, взглянув на лица друзей, а также подумав, что хорошо будет иметь свидетелей, добавил: — Спасем женщин. Идем все.
Гесий был доволен. — Придется пробить стену, — сказал он. — Я нашел, где была дверь, но она замурована.
Трибун задержался, чтобы приказать писцу: — Пришлешь рабочих с инструментами. Поторопись, но док лад задержи, потому что его придется исправить.
И не медля более, все вышли.
ГЛАВА IIПрокаженные
«Женщина Израиля, погребенная здесь со своей дочерью. Помогите нам скорее, или мы умрем».
Таков был ответ, полученный надзирателем Гесием из камеры, которая появилась на исправленной схеме под номером VI. Услышав его, читатель, несомненно, догадается, кто были эти несчастные, и скажет себе: «Наконец нашлись мать Бен-Гура и его сестра Тирза!»
И будет прав.
После ареста они были доставлены в Крепость, где Гратус предполагал убрать их с дороги. Он выбрал Крепость, поскольку та находилась под его присмотром, и камеру номер VI, поскольку, во-первых, это было наиболее укромное место, и во-вторых, она была заражена проказой, а узниц следовало не просто надежно спрятать, но спрятать туда, где ждет неизбежная смерть. Именно в такое место и доставили их ночью рабы, сами впоследствии исчезнувшие бесследно. При всем стремлении избавиться от возможных обвинителей, Гратус учитывал возможность разоблачения и, предпочитая в этом случае обвинение в неправомерном наказании двойному убийству, поместил в камеру номер пять слепоглухого, который должен был передавать женщинам воду и питье, но ни в коем случае не смог бы рассказать, кто они такие, и кто обрек их на ужасную медленную смерть. С такой изобретательностью, не обошедшейся без Мессалы, римлянин, под видом наказания мятежного рода, расчищал себе дорогу к конфискации состояния Гуров, ни крохи из которого никогда не попало в имперские сундуки.
Последним пунктом плана было удаление прежнего надзирателя, который слишком хорошо знал нижний ярус. Ново-назначенный Гесий получил специально для него изготовленные схемы и инструкцию, что, вместе взятое, делало и камеру, и ее обитательниц навсегда потерянными для мира.
Чтобы понять, какой была жизнь матери и дочери на протяжении этих восьми лет, нужно вспомнить об их воспитании и прежних привычках. Условия становятся приятными или ужасными в зависимости от нашей восприимчивости.
Повторяем, чтобы получить истинное представление о страданиях, перенесенных матерью Бен-Гура, читатель должен подумать о ее духе не менее, если не более, чем об условиях заключения. И теперь мы можем сказать, что именно подготавливая эту мысль, мы столь подробно описывали сцену в летнем доме на крыше семейного дворца в начале второй книги. И для того же был предпринят труд детального описания дворца Гуров.
Другими словами, давайте вспомним чистую, счастливую, блестящую жизнь в княжеском доме, чтобы яснее был контраст с существованием в нижнем каземате крепости Антония; и тогда читатель в своем старании постичь несчастье женщины не остановится на физических условиях, которые найдут сострадание в его сердце; но, пойдя далее, он разделит муки ума и души, чтобы измерить которые, довольно будет вспомнить, как она говорила сыну о Боге, народах и героях: в одно мгновение — философ, в другое — учитель и всегда — мать.
Желая сильнейшим образом уязвить мужчину, бьют по его самолюбию; желая же уязвить женщину, целят в ее чувства.
Вспомним, кем были прежде наши несчастные, спустимся в подземелье, чтобы увидеть, каковы они теперь.
Камера номер VI имела форму, соответствующую рисунку Гесия. Размеры ее оценить трудно — достаточно сказать, что помещение было просторным, грубым, с неровными стенами и полом.
Первоначально македонский замок отделялся от Храма узким, но глубоко уходящим в землю скалистым утесом. Строители углубились в скалу с севера, последовательно высекая под естественной кровлей камеры V, IV, III, II, I, из которых только пятая сообщалась с шестой. Затем прорубили коридор и лестницу на верхний ярус. Когда работа была закончена, шестую камеру отгородили от мира стеной из огромных каменных глыб, между которыми были оставлены отверстия, напоминающие современные вентиляционные отдушины. Ирод, когда Храм и Крепость стали его владением, еще усилил стену и заделал все отдушины за исключением одной, сквозь которую проникало немного живительного воздуха и луч света, далеко не достаточный, чтобы рассеять тьму каземата.