римеров святости, являвшую чудо. Идеал его веры был перед ним, совершенный лицом, фигурой, одеждой, движениями, возрастом; он видел и, видя, узнавал. О, если бы произошло нечто, отметающее все сомнения!
И нечто произошло.
В точное мгновение, будто поддерживая дрожащего египтянина, назорей повторил свой возглас:
— Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира!
Балтазар упал на колени. Ему не нужны были объяснения, и, будто зная это, назорей обернулся к другим, глядящим в удивлении, и продолжал:
— Сей есть, о Котором я сказал: «за мною идет Муж, который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня». Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю. Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем. Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде сказал мне: «на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым». И я видел и засвидетельствовал, что сей есть… — он подождал, все указывая посохом на человека в белом одеянии, будто желая придать больше убеждения и словам, и содержащемуся в них, — я засвидетельствовал, что Сей есть СЫН БОЖИЙ!
— Это он, это он! — вскричал Балтазар, подняв полные слез глаза. В следующее мгновение он упал без чувств.
В это время, заметим, Бен-Гур изучал лицо незнакомца, хотя и с совершенно иным интересом. Он не остался слеп к чистоте черт, задумчивости, нежности, смирению и святости, но в этот момент его сознание вмещало только одну мысль: «Кто этот человек? Мессия или царь?» Невозможно было представить внешность менее царственную. Нет, при виде этого спокойного, благожелательного лица сама идея войны и завоеваний, жажды власти казалась оскверняющей. Он сказал, будто обращаясь к собственному сердцу: «Балтазар прав, а Симонид ошибается. Этот человек пришел не для того, чтобы восстановить трон Соломона; в нем нет Ирода; он будет царем, но не нового Рима».
Понятно, что это было не умозаключением, но непосредственным впечатлением, и, пока оно складывалось, стало пробуждаться воспоминание. «Несомненно, — говорил он себе, — я видел этого человека, но где и когда?» Этот взгляд, спокойный, сочувствующий, любящий — несомненно, он устремлялся на него когда-то в те времена, когда видел этот взгляд Балтазар. Сначала смутный, а потом яркий свет, вспышка солнечного сияния — встала сцена у колодца в Назорете, когда римские стражники волокли его на галеры. Бен-Гур затрепетал всем своим существом. Эти руки помогли ему в величайшем несчастье. Это лицо было одной из картин, которые с тех пор не покидали его. В возбуждении чувств все объяснения проповедника были забыты, все, кроме последних слов — слов столь чудесных, что мир до сих пор звенит ими:
— Сей есть СЫН БОЖИЙ!
Бен-Гур спрыгнул с коня, чтобы преклониться перед своим благодетелем, но Ира крикнула ему:
— Помоги, сын Гура, помоги, или мой отец умрет!
Он остановился, оглянулся и поспешил на помощь. Она подала чашу, и, предоставив рабу опустить верблюда на колени, он поспешил к реке за водой. Когда вернулся, незнакомец уже ушел.
Наконец сознание вернулось к Балтазару. Простирая руки, он слабо вопрошал:
— Где он?
— Кто? — спросила Ира.
Лицо праведника струило неиссякаемый свет, будто удовлетворено было его последнее желание.
— Он… Спаситель… Сын Божий, которого я увидел снова.
— Ты веришь в это? — тихо спросила Ира, обращаясь к Бен-Гуру.
— Наше время полно чудес. Подождем, — кратко ответил он.
На следующий день, когда все трое слушали назорея, тот прервался на полуслове, благоговейно произнеся:
— Вот Агнец Божий!
Взглянув, куда он указывал, они снова увидели незнакомца. Рассматривая тонкую фигуру и святое, прекрасное лицо, полное печали, Бен-Гур вдруг подумал:
«Балтазар прав, но прав и Симонид. Почему Спаситель не может быть также и царем?»
И он спросил у стоявшего рядом:
— Кто это идет там?
Тот ответил, презрительно рассмеявшись:
— Сын плотника из Назорета.
КНИГАВОСЬМАЯ
Кто в мире устоит перед ней? — Она
Дышала нектаром; ее волна
В счастливые края меня несла.
И как младенца на руки взяла
Она меня средь роз, и я приговорен,
Ток жизни моей прежней прегражден,
И пред капризной царицей чувств
Склонился я, встревоженный вассал.
ГЛАВА IГости в доме Гура
— Эсфирь, Эсфирь! Скажи слуге принести чашку воды.
— Не выпьешь ли лучше вина, отец?
— Пусть принесет то и другое.
Это происходило в летнем доме на крыше старого дворца Гуров в Иерусалиме. Перегнувшись через парапет, Эсфирь крикнула человеку во дворе, и в это же время другой слуга, поднявшись по лестнице, почтительно приветствовал ее.
— Пакет для господина, — сказал он, подавая письмо в полотняном запечатанном пакете.
Удовлетворяя любознательность читателя, прервемся, чтобы сказать: был двадцать первый день марта, почти три года спустя после явления Христа у Вифавары.
За прошедшее время Малух, действуя по указанию Бен-Гура, который не мог более терпеть пустоты и заброшенности отцовского дома, выкупил его у Понтия Пилата, ворота, дворы, лестницы, террасы, комнаты и крыша были вычищены и полностью восстановлены, так что теперь не только не напоминали о губительных для семьи обстоятельствах, но стали еще богаче, чем прежде. В любой детали посетитель мог заметить тонкий вкус хозяина, воспитанный годами жизни на вилле близ Мисен и в Риме.
Но не следует делать вывод, что Бен-Гур стал официальным владельцем. По его мнению, час для этого еще не пришел. Не принял он и своего настоящего имени. Проводя время в галилейских приготовлениях, он терпеливо ждал действий Назорея, который с каждым днем становился для него все более загадочным, а чудеса, совершаемые нередко на его глазах, подогревали сомнения в характере Мессии. Временами он приезжал в Святой Город, но останавливался в отцовском доме под видом чужеземца и гостя.
Нужно также отметить, что визиты Бен-Гура имели своей целью не только отдых от трудов. В доме обосновались Балтазар и Ира, а чары дочери не утратили ни силы, ни свежести, тогда как отец, хотя и сильно ослабевший, неизменно оказывался жадным слушателем рассказов о поразительной силе странствующего чудотворца.
Что до Симонида и Эсфири, они прибыли из Антиоха лишь за несколько дней до описываемых событий — утомительное путешествие для купца, который передвигался в паланкине, качающемся меж двух верблюдов, не всегда шагавших в ногу. Зато теперь он не мог насмотреться на родную землю. Большую часть дня проводил на крыше, сидя в кресле — точной копии того, что осталось в кабинете дома над складом. В тени летнего дома он мог упиваться бодрящим воздухом знакомых гор, видел восход солнца, его путь по небу и закат, и рядом с Эсфирью под открытым небом Израиля легче было призывать из прошлого другую Эсфирь, любовь его молодости, все усиливавшуюся с годами. Однако не забывал он и о деле. Каждый день гонец приносил депешу от Санбалата, которому было поручено вести торговлю, и каждый день Санбалату отправлялась депеша со столь детальными указаниями, что исключалась всякая иная воля и всякая случайность, за исключением тех, которые Всемогущий не позволяет предусмотреть даже самым мудрым.
Когда Эсфирь повернулась, мягкий солнечный свет залил ставшее уже женственным лицо с правильными чертами, розовой, благодаря молодости и здоровью, кожей, светящееся умом и чистой преданной душой — лицо женщины, рожденной быть любимой, ибо любовь была неотъемлемой частью ее жизни.
Она взглянула на пакет, потом еще раз, внимательнее, и щеки ее покраснели — там была печать Бен-Гура. Она поспешила к отцу.
Симонид некоторое время тоже изучал печать. Сломав ее он подал дочери свиток.
— Читай.
Он смотрел ей в лицо с тревогой.
— Ты знаешь, от кого это, Эсфирь?
— Да… от… нашего господина.
Несмотря на запинающуюся речь, она встретила взгляд со скромной искренностью. Подбородок старика медленно опустился в жирные складки.
— Ты любишь его, Эсфирь?
— Да, — ответила она.
— Ты хорошо все обдумала?
— Я пыталась, отец, думать о нем только как о господине, с которым связана долгом. Это не прибавило мне сил.
— Славная девочка, славная девочка, такой же была твоя мать, — сказал он, погружаясь в воспоминания, от которых она отвлекла его, развернув письмо. — Да простит меня Господь, но… Но твоя любовь не осталась бы безответной, держи я то, что имел, крепко, как мог бы. Деньги — большая сила!
— Так хуже было бы для меня, отец, тогда я была бы недостойна взглянуть на него и не могла бы гордиться тобой. Не начать ли мне чтение?
— Чуть погодя, — сказал он. — Позволь мне ради тебя открыть самое плохое. Быть может, тебе будет не так ужасно узнать это из моих уст. Его любовь отдана.
— Я знаю, — спокойно ответила она.
— Египтянка поймала его в свои сети, — продолжал он. — Она обладает хитроумием своей расы и красотой. Большой красотой и великим хитроумием, но, как свойственно этой расе, лишена сердца. Дочь, презирающая отца, принесет горе мужу.
— Она презирает отца?
Симонид продолжал:
— Балтазар — мудрый человек, удивительно для гоя отличенный Богом, но она смеется надо всем этим. Я слышал, как она говорила о нем вчера: «Дурачества простительны молодости, а у старости не остается ничего достойного восхищения, кроме мудрости, когда же уходит и она, старикам лучше умирать». Жестокая речь, достойная римлянина. Я примерил ее к себе, зная, что дряхлость Балтазара придет и ко мне — уже скоро. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь: «Лучше бы он умер». Нет, твоя мать была дочерью Иуды.
Со слезами на глазах она поцеловала его, сказав:
— Я дочь моей матери.
— Да, и моя дочь — моя дочь, которая для меня все, чем был Храм для Соломона.