Придвинувшись ближе, она почти шептала:
— Ты жил в Риме. Представь, что эти вещи повторят для известных тебе ушей. Ага! Ты изменил цвет.
Бен-Гур отпрянул, как человек, намеревавшийся поиграть с котенком и наткнувшийся на тигрицу, а она продолжала:
— Ты знаком со двором и знаешь господина Сежануса. До пустим, ему скажут — с доказательствами или без, — что тот же еврей — богатейший человек на Востоке… нет, во всей империи. Рыбы Тибра растолстеют, не копаясь в иле, не так ли? А пока они будут обедать — ха! Сын Гура — какие прекрасные представления пойдут в цирке! Развлекать римский народ — тонкое искусство, добывать деньги для этого — тоже искусство и еще более тонкое, а владел ли им кто лучше господина Сежануса?
Бен-Гур был ошеломлен, но нередко, когда все другие способности отказываются повиноваться, память выполняет свою службу с поразительной верностью. Сейчас она нарисовала сцену в пустыне по дороге к Иордану, и он вспомнил свою мысль о предательстве Эсфири, а это, в свою очередь, вернуло способность думать, и он сказал спокойно, как мог:
— Чтобы доставить тебе удовольствие, дочь Египта, признаю, что интрига удалась — я в твоей власти. Быть может, тебе будет приятно услышать и то, что на пощаду я не рассчитываю. Я мог бы убить тебя, но ты — женщина. Что ж, хоть Рим — известный охотник на людей, я буду нелегкой добычей, потому что в сердце пустыни ярость копий не меньше ярости песков, а непокоренные парфяне не враги пустыне. Ты поставила меня в трудное положение, ты долго дурачила меня, но одно ты должна для меня сделать: скажи, кто открыл тебе мои тайны? В бегстве или в плену, даже умирая, я найду облегчение, прокляв предателя. Кто рассказал тебе все, что ты знаешь обо мне?
Искусство это было или искренность, но лицо египтянки отразило сострадание.
— В моей стране, сын Гура, — сказала она, — есть мастера, создающие картины, собирая после шторма разноцветные раковины и выкладывая их осколки на мраморных плитах. Не видишь ли ты в этом способе намек на то, как разгадываются чужие тайны? У одного я нашла пригоршню мелких деталей, у другого — еще пригоршню, потом сложила их вместе — и была счастлива, как только может быть женщина, получившая власть над жизнью и состоянием мужчины, которого… — она топнула, отвернулась, будто желая скрыть некое чувство, и с выражением почти болезненной решимости закончила: — С которым не знает, что сделать теперь.
— Нет, этого недостаточно, — возразил Бен-Гур, не тронутый игрой, — недостаточно. Завтра ты решишь, что делать со мной. Я могу умереть.
— Верно, — быстро и с нажимом подтвердила она. — Кое-что я услышала от шейха Ильдерима, когда он возлежал с моим отцом в Пальмовом Саду. Ночь была тихой, а стены шатра — плохой защитой от ушей, интересующихся… полетом жуков.
Она презрительно улыбнулась и продолжала.
— Кое-что еще — осколки раковин для картины — я узнала от…
— Кого?
— Сына Гура.
— И больше никого?
— Нет, больше никого.
Бен-Гур облегченно вздохнул и сказан почти весело:
— Не смею более томить господина Сежануса ожиданием встречи с тобой. Еще раз: мир тебе, Египет!
До сих пор он стоял с непокрытой головой, теперь взял висевший на руке платок и, надев, повернулся к выходу. Но египтянка задержала его, порывисто протянув руку.
— Стой.
Он обернулся, но смотрел не на сверкающие перстнями пальцы, а налицо, по которому понял, что главное приберегалось под конец.
— Подожди и поверь мне, сын Гура. Я знаю, почему благородный Аррий избрал тебя своим наследником. Клянусь Исидой, всеми богами Египта клянусь, я содрогаюсь при мысли о том, что ты, такой отважный и великодушный, окажешься в руках безжалостного палача. Часть твоей юности прошла в атриумах великой столицы — подумай, как думаю я, чем будет для тебя жизнь в пустыне. Я жалею тебя, жалею. Если ты сделаешь то, что я скажу, я спасу тебя. И в этом я клянусь священной Исидой!
Молящей интонации немало помогла красота.
— Я почти… почти верю тебе, — сказал Бен-Гур, еще колеблясь, голосом тихим и нетвердым, ибо сомнение боролось с желанием довериться — сомнение, спасшее много жизней и состояний.
— Когда-то у тебя был друг. В детстве. Потом была ссора, и вы стали врагами. Он дурно поступил с тобой. Много лет спустя вы снова встретились в цирке Антиоха.
— Мессала!
— Да, Мессала. Он твой должник. Прости прошлое, прими снова его дружбу, восстанови состояние, потерянное в огромном пари, спаси его. Шесть талантов для тебя ничто — почка, упавшая с дерева, одетого листвой, для него же… Тело его искалечено — если вы встретитесь, он будет смотреть на тебя снизу, распростертый, не в силах подняться. О Бен-Гур, благородный князь, для римлянина его происхождения нищета лишь иное название смерти. Спаси его от нищеты!
Если весь этот поток слов был хитростью, чтобы не дать ему подумать, значит, египтянка либо не знала, либо забыла, что бывают решения, не созревающие из размышлений, а рождающиеся сразу готовыми. Когда она остановилась в ожидании ответа, он увидел за ее плечом лицо Мессалы, и выражало оно не просьбу, не дружелюбие, но все ту же патрицианскую усмешку, и раздражающая надменность его была прежней.
— Так, значит, просьба рассмотрена, и Мессала остался ни с чем! Сейчас же пойду и запишу в свою книгу великих дат: римляне присудили против римлянина! Но он сам… Мессала сам послал тебя с этой просьбой, Египет?
— У него благородная натура, и о тебе он судил по ней.
Бен-Гур взял руку, все еще державшую его запястье.
— Если ты знаешь его так близко, прекрасная египтянка, скажи, сделал бы он для меня то же, поменяйся мы местами? Отвечай перед лицом Исиды! Во имя истины!
Его прикосновение и взгляд были требовательны.
— Но, — начала она, — он же…
— Римлянин, хотела ты сказать. А я — еврей и не должен мерить его обязанности перед собой своими обязанностями перед ним, будучи евреем, я должен простить свой выигрыш, потому что он римлянин. Если ты не все сказала, дочь Балтазара, говори скорее, ибо, клянусь Господом Богом Израиля, кровь во мне готова закипеть, и тогда я забуду, что передо мной женщина, и прекрасная! Я могу увидеть в тебе лишь шпиона, служащего хозяину, тем более ненавистному, что он — римлянин. Говори же скорее!
Она вырвала руку, отступила назад, на освещенное место, и вся ее порочная натура вылилась во взгляде и голосе.
— Подонок! Как смел ты думать, что я могу любить тебя, раз увидев Мессалу! Такие, как ты, рождены прислуживать ему. Он готов был удовлетвориться возвращением шести талантов а я говорю, что к шести ты добавишь двадцать — двадцать, слышишь ты? Ты недостоин поцеловать мой мизинец, а разве, служа ему, я не таскалась за тобой, не изображала нежность, не терпела тебя?
Ты заплатишь за это! Этот купец распоряжается твоими деньгами. Если завтра к полудню он не получит от тебя указание выплатить Мессале двадцать шесть талантов — ты запомнил сумму? — встретишься с господином Сежанусом. Будь благоразумен и — прощай.
Она пошла к двери, но Бен-Гур загородил дорогу.
— Старый Египет жив в тебе, — сказал он. — Увидишь ли ты Мессалу завтра или послезавтра, здесь или в Риме, передай мои слова. Скажи, что я вернул деньги, которые он украл, ограбив имение моего отца, скажи, что я выжил на галерах, куда он послал меня, и в силе своей радуюсь его нищенству и бесчестию, скажи, что я считаю его увечье проклятием Господа Бога Израиля, более смерти подходящим за преступления над беззащитными, скажи ему, что мои мать и сестра, которых он послал в камеру крепости Антония на смерть от проказы, живы и здоровы благодаря власти Назорея, которого ты презираешь, скажи, что, наполняя чашу моего счастья, они возвращены мне, и что отсюда я иду к их любви, которую полагаю более, чем сладостным возмещением нечистым страстям, которые ты уносишь ему, скажи ему — это порадует тебя, демон злокозненности, равно, как и его, — что когда господин Сежанус протянет руку за моим состоянием, он схватит пустоту, ибо наследство дуумвира, включая виллу в Мизене, продано, а деньги растеклись по рынкам всего мира векселями, что этот дом, товары, корабли и караваны, приносящие в руках Симонида царские прибыли, защищены императорской охранной грамотой — за нее была предложена хорошая цена, и Сежанус предпочел разумный подарок большему улову из моря крови и грязи, скажи ему, что я не посылаю проклятия на словах, ибо лучшим выражением моей неумирающей ненависти я посылаю ему ту, которая заменит все проклятия, и когда он увидит тебя, повторяющей мои слова, дочь Балтазара, римская проницательность подскажет ему, что я имел в виду. А теперь иди — и я пойду.
Он провел ее до двери и церемонно придержал портьеру.
— Мир тебе, — сказал он в удаляющуюся спину.
ГЛАВА VIIБен-Гур возвращается к Эсфири
Бен-Гур покидал гостиную далеко не с той живостью, с какой входил. Открытие, что человек со сломанной спиной может сохранять деятельный ум, следовало обдумать.
Поскольку задним числом нетрудно заметить приметы обрушившейся беды, мысль, что он даже не заподозрил египтянку в пособничестве Мессале, а годами все более отдавал в ее власть себя и друзей, тяжело ранила самолюбие. «Ведь я помню, — говорил он себе, — что она ни словом не упрекнула римлянина у Кастальского ключа! Помню, как восхищалась им на озере в Пальмовом Саду! И — конечно — он остановился и ударил себя в грудь, — загадка со свиданием во дворце Идерна — не загадка более».
Заметим, однако, что ранено было самолюбие, а к счастью от таких ран умирают редко, и даже болеют недолго. Тем более, что Бен-Гур имел к кому направить мысли, ибо вот уже он восклицает: «Слава Богу, я освободился наконец от этой женщины! Теперь я вижу, что не любил ее!»
И будто сбросив, по крайней мере, часть груза, он пошел бодрее. Добравшись до террасы, откуда одна лестница вела вниз, во внутренний двор, а другая — на крышу, он избрал последнюю. На верхней ступеньке новая мысль заставила его остановиться.