Момент этот был полон захватывающего интереса для всех присутствовавших. Симонид опять скрестил руки на груди. Эсфирь была полна страха, Ильдерим пребывал в нервном возбуждении. Никогда человек не подвергается столь сильно искушению, как при избытке счастья.
Приняв свиток, Бен-Гур поднялся, борясь с охватившим его волнением.
– Все это для меня то же, что свет небесный, ниспосланный на смену ночи, которая длилась так долго, что я боялся, что ей не будет конца. Она была так непроглядна, что я потерял всякую надежду увидеть свет, – сказал он хриплым от волнения голосом. – Прежде всего я благодарю Господа, не покинувшего меня, а потом и тебя, о Симонид! Твоя честность перевешивает жестокость других и служит искуплением нашего человеческого естества. "Нет для меня ничего невозможного". Да будет так! Неужели я могу допустить, чтобы в этот момент моей жизни, дающий мне такие могущественные права, – чтобы в этот момент хотя бы один человек мог превосходить меня в великодушии. Будь же моим свидетелем, шейх Ильдерим. Обрати внимание на слова, которые ты сейчас услышишь, и запомни их. Выслушай меня и ты, Эсфирь, добрый ангел этого благородного мужа.
Он протянул к Симониду руку, державшую сверток.
– Все перечисленное в этом отчете, все без исключения: суда, дома, товары, верблюды, лошади, деньги – я возвращаю тебе, Симонид: отдаю в твое полное распоряжение и навеки закрепляю за тобой и твоей семьей.
Эсфирь улыбнулась сквозь слезы. Ильдерим быстро схватил себя за бороду, и глаза его засверкали, как агаты. Один Симонид оставался спокоен.
– Закрепляю навеки за тобой и за твоей семьей, – продолжал Бен-Гур с большим самообладанием, – за одним исключением и при одном условии.
Все слушатели при этих словах затаили дыхание.
– Сто двадцать талантов, принадлежавших моему отцу, ты возвратишь мне...
Лицо Ильдерима просветлело.
– И ты должен стать моим союзником в поисках моей матери и сестры, ничего не щадя из того, что принадлежит тебе, на издержки, которые могут для этого потребоваться, так же, как и я не буду щадить ничего из принадлежащего мне.
Симонид был сильно взволнован. Протянув вперед руку, он сказал:
– Я вижу твою душу, сын Гура, и благодарю Бога, что Он послал мне тебя таким, каков ты есть. Если я честно служил твоему отцу при его жизни и служу его памяти, то не бойся, что я не сумею служить и тебе, но я должен заявить, что не допускаю сделанного тобой исключения.
Затем, взяв отложенный документ, он добавил:
– Ты не получил еще всего отчета. Вот возьми это и читай – читай вслух.
Бен-Гур взял дополнение и прочел:
Отчет Симонида, управляющего имуществом, о рабах Гура:
1) Амра, египтянка, заведующая дворцом в Иерусалиме.
2) Симонид, управитель в Антиохии.
3) Эсфирь, дочь Симонида.
Сколько Бен-Гур ни думал о Симониде, ему ни разу не приходила в голову мысль, что по закону дочь разделяет положение отца. В его думах прелестная Эсфирь всегда представлялась соперницей египтянки и предметом возможной любви. Пораженный этим неожиданным открытием, он покраснел и взглянул на нее, и она, тоже покраснев, под его взором опустила глаза. И в то время как документ сам собой сворачивался в трубку, он сказал:
– Человек с шестьюстами талантами действительно богат и может делать что захочет; но ум, сумевший накопить это богатство, и сердце, оставшееся при этом непорочным, – сокровища гораздо более ценные и редкие, чем даже эта несметная сумма денег. О, не бойся, Симонид, и ты, прелестная Эсфирь. Шейх Ильдерим да будет свидетелем, что с момента, как вы объявили себя моими рабами, я объявляю вас свободными, и эти слова мои я готов засвидетельствовать письменно. Довольно ли этого и не могу ли я сделать нечто большее?
– Сын Гура, – сказал Симонид, – ты делаешь нам рабство легким, но я ошибся, сказав, что ты можешь все. Нет, ты не можешь освободить нас по закону, потому что я раб навсегда. Твой отец подвел меня однажды к двери и в ухе моем до сих пор остался след от шила.
– Неужели же мой отец сделал это?
– О, не осуждай его, – поспешно прервал его Симонид. – Он принял меня в вечные рабы, потому что я умолял его об этом. И никогда мне не пришлось раскаиваться, что я заплатил эту цену за Рахиль, мать моей дочери. Рахиль не соглашалась на иных условиях стать моей женой.
– Разве она тоже была вечной рабой?
– Да.
Бен-Гур шагал по комнате, мучаясь сознанием, что бессилен исполнить желаемое.
– Я был богат, – сказал он, вдруг остановившись. – Я был богат дарами щедрого Аррия. Теперь к этому присоединяется еще большее состояние и ум, сумевший создать его. Неужели в этом не проявляется воля Бога? О, будь моим советником, Симонид! Помоги мне видеть правый путь и следовать по нему. Помоги мне быть достойным имени Гуров и быть на деле для тебя тем, кем ты являешься для меня по букве закона. Да, я всегда буду твоим слугой.
Лицо Симонида просияло.
– О, сын моего покойного господина! Я не только буду помогать, но я буду служить тебе всеми силами ума и сердца. Телесной силы у меня нет. Тело мое искалечено ради твоего дела, но умом и сердцем я готов служить тебе. Клянусь престолом Господа Бога и дарами на Его алтаре. Только сделай меня формально тем, чем я самовольно был до сих пор.
– О, конечно, – поспешно согласился Бен-Гур.
– Все заботы о твоем имуществе будут лежать на мне как на твоем управителе.
– Считай себя отныне моим управителем! Нужно ли, чтобы я письменно подтвердил это?
– Нет, достаточно одного твоего слова. Так было с твоим отцом, и мне не нужно большего от сына. А теперь для полного соглашения...
– Я со своей стороны на все согласен, – сказал Бен-Гур.
– А ты, дочь Рахили, говори! – сказал Симонид, снимая ее руку со своего плеча.
Эсфирь отошла от отца и стояла с минуту в нерешительности, то краснея, то бледнея. Затем, направившись к Бен-Гуру, сказала ему с той женственностью, которая так полна прелести:
– Я не лучше матери, а так как ее уже нет, то, молю тебя, господин, дозволь мне служить моему отцу.
Бен-Гур взял ее руку и, отведя Эсфирь обратно к креслу, сказал:
– Ты доброе дитя. Делай так, как желаешь.
Симонид снова положил ее руку к себе на плечо, и на время в комнате водворилось молчание.
8. Жребий брошен
Симонид приподнял голову и, окинув всех взором господина, спокойно сказал:
– Ночь близится, а нам еще предстоит поговорить. Вели же, Эсфирь, принести нам подкрепиться.
Она позвонила. В ответ появилась прислуга с хлебом и вином и обнесла ими всех присутствующих.
– С моей стороны, добрый господин, – продолжал Симонид, когда все закусили, – высказано еще не все. Отныне наши жизни должны течь вместе, подобно встретившимся и слившимся потокам. Я полагаю, что они будут течь лучше, если в небе над ними не будет ни малейшего облачка. Прошлый раз ты оставил мой дом, предполагая, что я отрицаю твои права, признанные мной теперь без малейшего сомнения, но в действительности я и тогда признал тебя. Свидетельница этого – Эсфирь, а Маллух может подтвердить, покидал ли я тебя с тех пор.
– Маллух! – воскликнул Бен-Гур.
– Человек, прикованный к креслу, как я, если хочет двигать миром, от которого он так жестоко удален, должен иметь много длинных рук. Одной из таких, и при том лучшей, является Маллух. Иногда, – он с благодарностью взглянул на шейха, – я пользуюсь и другими добрыми сердцами, подобно великодушному Ильдериму, доброму и храброму. Пусть он скажет себе, отвергал ли я или забывал ли я тебя когда-нибудь.
Бен-Гур взглянул на араба.
– Итак, это он, добрый Ильдерим, сказал вам обо мне?
Глаза Ильдерима заблистали, и он в знак подтверждения кивнул головой.
– Как, не испытав, можем мы узнать человека? – сказал Симонид. – Я узнал тебя, господин мой, и тотчас же признал в тебе сходство с твоим отцом, но что ты за человек, я не мог знать. Есть люди, для которых богатство служит проклятием. Принадлежишь ли ты к их числу? Чтобы узнать это, я послал Маллуха, и он был в данном случае моими глазами и ушами. Не осуждай его за это. Все, что он сообщил, было в твою пользу.
– Я и не думаю осуждать его, – заметил Бен-Гур. – В твоей доброте заключалась и мудрость.
– Твои слова радуют меня, – сказал купец, – очень радуют. Таким образом рассеялись все мои опасения относительно могущих встретиться недоразумений, и наши воды могут свободно течь одной рекой по направлению, которое укажет им Господь Бог.
После перерыва он продолжал:
– Мне хочется теперь поговорить по душам. Ткач сидит и ткет; челнок движется, размер ткани все увеличивается, рисунок обозначается ярче, а ремесленник тем временем дремлет и дремлет. Так возрастало в моих руках богатство, и я часто сам удивлялся успеху. Казалось, кто-то помимо меня покровительствовал всем моим предприятиям и охранял их. Самумы[49], губившие караваны в пустыне, как бы обходили мои. Бури, разбивавшие корабли, только быстрее пригоняли мои к пристани. Удивительнее же всего было то, что я, зависящий от других, прикованный к одному месту, как неживое существо, никогда не терпел ни малейшей потери ни от одного из помощников. Стихии как бы склонялись служить мне, и все слуги были донельзя верны.
– Это удивительно, – сказало Бен-Гур.
– Так шли дела, и я, наконец, пришел к тому же заключению, что и ты, мой господин: такова Божья воля, и, подобно тебе, задавал себе вопрос "Ради чего?" Разум всегда имеет цель. Верховный же разум всегда проявляет себя во имя чего-нибудь. Все эти годы я носил этот вопрос в своем сердце, дожидаясь ответа. Я был вполне уверен, что если успехом моих предприятий руководит Бог, то Он в надлежащее время проявит свойственным Ему образом ту цель, во имя которой Он содействует мне, и пути Его станут так же ясно видны, как выбеленный дом, стоящий на вершине холма. И мне кажется, что цель Его ясна мне теперь.