Глядя на это спокойное, полное благоволения лицо, самая мысль о войне и завоеваниях, о тщеславной жажде власти казалась глубоко неуместной. И в душе он почувствовал, что Валтасар был прав, а Симонид ошибался. Этот человек явился не для того, чтобы восстановить престол Соломона, он не обладает ни духом, ни званием Ирода, царем он может быть, но не другого царства и не более могущественного, чем Рим.
Понятно, что это было не заключение, к которому пришел Бен-Гур, а только ряд его впечатлений. А пока он смотрел на это чудное видение, что-то смутное стало воскресать в его памяти. "Конечно, – думал он, – я видел этого человека и прежде, но где и когда?" Что этот взгляд, спокойный, полный сострадания и любви, так же некогда покоился на нем, как теперь на Валтасаре, становилось для него все более и более несомненным. Наконец словно луч солнца блеснул в его памяти и пред ним воскресла сцена у колодца в Назарете, когда римская стража гнала его на галеры, и он затрепетал всем существом. Это те самые руки, которые помогли ему, когда он погибал. Воспоминания так сильно переполнили его, что он не слышал пояснений проповедника, за исключением последних чудесных слов, звучащих в мире до сих пор: "Сей есть Сын Божий".
Бен-Гур вскочил с лошади, чтобы поклониться своему благодетелю, но Ира закричала:
– Сын Гура, помоги, мой отец умирает.
Он остановился, оглянулся и поспешил ей на помощь. Она дала ему чашу, и, предоставив слуге поставить верблюда на колени, он побежал к реке за водой. Когда он вернулся, незнакомца уже не было.
Наконец Валтасара привели в чувство. Протянув вперед руки, он сказал слабым голосом:
– Где Он?
– Кто? – спросила Ира.
Глубокое чувство блаженства выразилось на лице доброго старца, как будто его последняя воля была исполнена, и он отвечал:
– Искупитель, Сын Божий, Которого я удостоился видеть.
– Ты так же думаешь? – тихо спросила Ира у Бен-Гура.
– Время полно чудес, подождем, – был его ответ.
На следующий день, когда все трое ожидали Его, назареянин прервал свою проповедь, воскликнув с благоговением:
– Вот Агнец Божий.
Глядя в ту сторону, куда он указывал, они снова увидели незнакомца. У Бен-Гура при виде Его стройной фигуры и божественно прекрасного лица, полного святой грусти, мелькнула новая мысль.
– И Валтасар, и Симонид – оба правы. Разве не может Искупитель быть и Царем?
И он спросил у стоявшего рядом человека:
– Кто это идет?
– Сын плотника из Назарета, – ответил тот.
Часть 8
1. Соперницы
Я есмь воскресение и жизнь.
– Эсфирь, Эсфирь! Скажи слуге, чтобы он принес мне воды.
– Не хочешь ли вина, отец?
– Пусть принесет и то, и другое.
Разговор этот происходил в павильоне на крыше старинного дворца Гуров в Иерусалиме. Приблизясь к тому месту парапета, откуда был виден двор, Эсфирь позвала стоявшего там человека...
В ту же минуту другой человек вошел по лестнице и почтительно поклонился.
– Посылка господину, – сказал он, подавая ей письмо, завернутое в холст, связанное и запечатанное.
Для удовлетворения любознательности читателя мы поспешим сказать, что это происходило 21 марта, спустя приблизительно три года после появления Христа в Вифаваре.
Тем временем Бен-Гур, который не мог больше выносить запустения и упадка своего наследственного дома, при посредничестве Маллуха выкупил дом у Понтия Пилата. При покупке ворота, дворы, лестницы, террасы, комнаты, крыши были вычищены и отреставрированы, так что в доме не только не осталось и следа печального происшествия, послужившего к разорению семейства, но, напротив, все было восстановлено роскошнее, чем прежде. И действительно, посетитель на каждом шагу встречал очевидные доказательства развитого вкуса, приобретенного молодым владельцем во время долгого пребывания на вилле Мизенума и в столице.
Но из этого объяснения не следует, что Бен-Гур открыто заявил свои права на собственность. По его мнению, время для этого еще не пришло. Он также не назывался и собственным своим именем. Иногда сын Гура являлся в Святой Город и останавливался в родном доме, всегда, впрочем, как чужестранец и гость. Трудясь над реставрацией галереи, он терпеливо выжидал определенных действий назареянина, становившегося в его глазах день ото дня все таинственнее и приводившего его творимыми на его глазах чудесами в состояние недоумения относительно характера его миссии.
Валтасар и Ира поселились во дворце Гуров. Очарование молодой египтянки все еще влияло на него своей оригинальной свежестью, тогда как отец, несмотря на телесную слабость, находил в нем неустанного слушателя рассказов об удивительной силе, доказывающей божественность странствующего чудотворца, от Которого все они так много ждали.
Что же касается Симонида и Эсфири, то они прибыли из Антиохии только за несколько дней до того времени, на котором остановился наш рассказ. Путешествие это, несмотря на терпеливость купца, было крайне для него утомительным, так как ему пришлось сидеть в паланкине[55], качавшемся между двух верблюдов, не всегда шедших нога в ногу. Но теперь по прибытии добрый человек, казалось, не мог наглядеться на родную страну. Он наслаждался, проводя большую часть дня на террасе кровли, сидя в кресле, подобном тому, которое хранилось у него в Антиохии. В тени навеса он мог упиваться животворящим воздухом родных холмов. Он наблюдал восход солнца, следил за его движением и закатом и находил в этом каждый день новую прелесть. Когда же около него находилась Эсфирь, он чувствовал себя так легко, так близко к небу, что ему представлялась другая Эсфирь, любовь его юности, его жена, привязанность к которой с годами все увеличивалась. Однако он не был нерадив и к делам. Каждый день посланник привозил ему депешу от Санбаллата, уполномоченного вести его коммерческие дела, и каждый день он в свою очередь отправлял депешу Санбаллату с самыми подробнейшими указаниями, исключавшими всякое постороннее вмешательство и предвидевшими все последствия, за исключением тех, которые Всемогущий не дал возможности предвидеть даже умнейшему человеку.
Когда Эсфирь вернулась в павильон, то солнце, мягко освещавшее кровлю, рельефно обрисовало фигуру женщины – маленькую, грациозную, с правильными чертами лица, цветущую здоровьем и молодостью. Лицо ее было озарено умом и обаянием преданной натуры. Женщина эта внушала любовь, потому что сама была полна неудержимой любви.
Возвращаясь к отцу, она посмотрела на пакет, остановилась, еще раз посмотрела внимательнее, чем прежде, и вдруг румянец вспыхнул на ее щеках: она узнала печать Бен-Гура. Симонид тоже несколько мгновений рассматривал печать. Сломав ее, он подал Эсфири сверток, заключавшийся в пакете.
– Прочти, – сказал он.
Говоря это, он глядел на нее, и вдруг выражение тревоги появилось на его лице.
– Я вижу, что ты знаешь, от кого письмо.
– Да... от... нашего господина.
Хотя жесты ее и были сдержаны, но взгляд, встретившийся со взглядом отца, был полон искренности. Подбородок Симонида медленно опустился на тяжело дышащую грудь.
– Ты его любишь, Эсфирь? – спросил он тихо.
– Да, – отвечала она.
– Подумала ли ты, что из этого выйдет?
– Я старалась, отец, не думать о нем иначе, как о своем господине, которому я многим обязана. Но усилия мои ни к чему не привели.
– Добрая девочка, точно такая же, как и мать, – сказал он, впадая в задумчивость, из которой она вывела его, разворачивая сверток.
– Да простит меня Бог, но... но твоя любовь могла бы не остаться неразделенной, если бы я удержал у себя все, что имел право удержать. Деньги – большая сила.
– Для меня было бы хуже, если бы ты поступил так, отец, я была бы недостойна взглянуть ему в глаза и не могла бы гордиться тобой. Прочесть ли письмо?
– Cию минуту, – сказал он. – Позволь мне ради тебя, дитя мое, указать тебе самое худшее. Разделенное со мной, оно не будет так ужасно для тебя. Любовь его, Эсфирь, уже отдана другой.
– Я знаю это, – сказала она спокойно.
– Египтянка держит его в своих сетях, – продолжал он. – Она обладает лукавством своей нации и вдобавок красотой. Удивительная красота и страшная хитрость! Но она, как и все ее соотечественники, не имеет сердца. Дочь, презирающая отца, принесет мужу только горе.
– Разве она так относится к отцу?
Симонид продолжал:
– Валтасар – мудрый человек, чудом обращенный из язычества в новую веру, а она смеется над ним. Я слышал, как она вчера сказала: "Глупости простительны юности, но в старости привлекательна только мудрость, и тот, кто утратил ее, должен умереть". Жестокие слова, приличные римлянке. Я применил их к себе, зная, что скоро подобная же старость наступит и для меня... да, она недалеко. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь обо мне: "Лучше бы ему умереть".
Со слезами на глазах она поцеловала его, прошептав:
– Я – дочь моей матери.
– Да, и моя дочь, которая для меня то же, что для Соломона был храм.
Помолчав, он положил ей руку на плечо и сказал:
– Когда египтянка сделается его женой, он, Эсфирь, вспомнит о тебе с раскаянием и сердечным сожалением, потому что в конце концов он откроет, что служит только исполнителем ее гадкого честолюбия. Рим – центр грез. Для нее он сын Аррия, дуумвира, а не сын Гура, князя Иepycaлимского.
Эсфирь не делала попытку скрыть впечатление, произведенное этими словами.
– Спаси его, отец. Еще не поздно, – сказала она с мольбой.
Он отвечал с улыбкой, выражавшей сомнение:
– Утопающий может быть спасен, но влюбленный – нет.
– Но ты имеешь на него влияние. На свете он одинок. Укажи ему опасность. Объясни, что это за женщина.
– Это может спасти его от нее, но приведет ли это его к тебе, Эсфирь? Нет, – сказал он, и брови его нахмурились. – Я такой же раб, какими были из поколения в поколение и мои предки, но я никогда не скажу ему: "Возьми, господин, мою дочь, она лучше египтянки и любит тебя больше". Нет, я пользовался многими годами свободы и независимости. Язык мой не повернется сказать эти слова. Камни на этих старых холмах перевернулись бы от стыда, если бы я дошел до этого. Нет, клянусь патриархами, Эсфирь, я бы охотнее уложил нас обоих рядом с твоей матерью, чтобы заснуть тем сном, к