Валтасар опустился на колени.
– Сын Гура, – сказал Симонид с возрастающим волнением, – сын Гура, если Иегова не протянет сейчас же Своей десницы, то Израиль погиб и все мы погибли.
Бен-Гур спокойно отвечал:
– Я понял, Симонид, почему все это свершилось и должно было свершиться. Такова воля назареянина, воля Бога. Будем же поступать, как египтянин: хранить тишину и молиться.
На холме тем временем продолжалась работа. Стража сняла с назареянина одежду, и Он стоял нагой перед миллионной толпой. Кровавые рубцы от ударов, нанесенных Ему утром, горели на Его спине. Люди безжалостно пригвоздили Его руки к поперечной перекладине. Гвозди были острыми, и потребовалось немного ударов, чтобы вбить их в Его ладони. Затем они приподняли Его колени, чтобы подошвы ног плотно прилегали к дереву, положили одну ступню на другую и пригвоздили их обе разом. Глухие удары молотка раздавались и в других местах ограждаемого воинами пространства. Те же, кто не мог слышать их, при виде взмахов молотка леденели от ужаса. Но ни стона, ни крика, ни жалобы не издал страдалец.
– На какую сторону лицом? – грубо спросил солдат.
– К храму, – отвечал первосвященник. – Я хочу, чтобы, умирая, Он видел, что священная обитель нимало не пострадала от Него.
Рабочие взяли крест и отнесли его на указанное место. По команде они опустили древко в яму, и тело Иисуса тяжело повисло на окровавленных руках. И снова ни крика, ни жалобы, только один возглас, божественнее которого никто никогда не произносил:
– Отче, прости им, ибо не ведают, что творят!
Крест, возвышавшийся теперь над всей окрестностью, одиноко возносясь к небу, встречен был взрывом восторженных криков, и все, кто мог видеть и разобрать надпись, прибитую над головой назареянина, спешили прочесть ее. Прочтенные слова передавались из уст в уста – и мгновение спустя вся могучая толпа огласила воздух приветствиями:
– Царь Иудейский! Привет тебе, Царь Иудейский!
Первосвященник, ясно понимавший все значение этой надписи, старался прекратить эти крики, но тщетно. Именуемый Царем, смотревший умирающими глазами с высоты холма, у ног Своих видел город отцов Своих, так позорно отвергнувший Его.
Время близилось к полудню. Холмы любовно выставили солнцу свою темную грудь, более далекие горы красовались, разряженные в пурпур. Городские храмы, дворцы, башни и купола утопали в ослепительном блеске, как бы сознавая, какой гордостью они наполняли сердца миллионов людей, время от времени обращавших на них свои взоры.
Но вдруг тьма начала заволакивать небо и спускаться на землю – сначала как едва заметные сумерки, как вечер, проскальзывающий при блеске полудня, но наконец спустилась и обратила на себя внимание всех. Крики и смех утихли. Люди, не доверяя собственным чувствам, с любопытством оглядывали друг друга, солнце, горы, небо, дальние окрестности, потонувшие в тени, и холм, где совершалась страшная драма. Снова взглянув друг на друга, они бледнели и отворачивались, храня немое молчание.
– Это туман или набежавшая туча, – ласково сказал Симонид встревоженной Эсфири. – Скоро прояснится.
Но Бен-Гур думал иначе:
– Это не туман и не тучи, – сказал он. – Говорю тебе по истине, Симонид, что распинаемый здесь есть Сын Божий.
Он оставил Симонида, пораженного этими словами, и, подойдя к коленопреклоненному Валтасару, положил свою руку на плечо доброго человека.
– О мудрый египтянин! Ты один был прав: назареянин воистину есть Сын Божий.
Валтасар привлек его к себе и тихо сказал:
– Я видел Его ребенком, когда Он лежал еще в яслях. Неудивительно, что я узнал Его лучше, чем вы, но зачем я дожил до этого дня?! Лучше мне было умереть с моими братьями! Счастливый Мельхиор! Счастливый, счастливый Гаспар!
– Мужайся! – сказал Бен-Гур. – Без сомнения, и они незримо присутствуют здесь.
Сумерки сменились темнотой, затем наступил полный мрак, но и он не устрашил отважную толпу. Один за другим распяты были разбойники, и кресты их водружены на холме. Стража отступила, и толпа свободно устремилась к холму и наполнила его.
– Ха, ха, ха! Если ты Царь Иудейский, спаси себя! – глумился солдат.
– Ну, – говорил священник, – пусть Он сойдет теперь с креста, и мы уверуем в Него.
Некоторые глубокомысленно злословили, говоря:
– Э! Разрушающий храм и в три дня созидающий! Спаси Себя Самого и сойди со креста!
Другие прибавляли:
– Уповал на Бога, пусть теперь Бог избавит Его, если Он угоден Ему, ибо сказал Он: "Я – Божий Сын".
Никто не говорил, в чем, собственно, состояла вина распинаемого. Назареянин никогда не причинял ни малейшего зла людям, большинство из них до этой минуты никогда не видели Его и не слышали о Нем, и однако же – удивительное противоречие! – Его осыпали бранью и сочувственно относились к разбойникам.
Необычайная тьма, спустившаяся на землю, устрашила Эсфирь и тысячи других более смелых и отважных людей.
– Пойдем домой! – умоляла она отца. – Это гнев Божий, отец. Как знать, какие ужасы могут случиться еще? Мне страшно!
Но Симонид упорно оставался на месте. Он говорил мало, но видно было, что он сильно возбужден. К концу первого часа, заметив, что буйство толпы несколько улеглось, по его настоянию он и его друзья подались вперед, чтобы занять место поближе к крестам. Бен-Гур подал руку Валтасару, но и при помощи ее египтянин поднялся с трудом. С того места, где они теперь находились, назареянин был плохо виден. Но они могли слышать Его вздохи, указывавшие, что Он переносил страдания с гораздо большим терпением, чем разбойники, которые при каждом перерыве шума толпы оглашали воздух пронзительными стонами и мольбами.
Второй час после распятия прошел так же, как и первый: в оскорблениях, поношениях и медленной смерти. Он во все это время заговорил только однажды. Несколько женщин пришли и преклонились у подножия Его креста. Среди них Он увидел Свою мать и любимого ученика.
– Жено! – сказал Он, возвысив голос. – Се, сын Твой!
Потом сказал ученику:
– Се, Матерь твоя!
Наступил третий час, а народ все еще толпился на холме, удерживаемый какой-то непонятной силой, чему, вероятно, немало содействовала и ночь, наступившая среди белого дня.
Толпа была тише, чем в предыдущей час, и только по временам одна часть перекликалась с другой. Заметно было, что, приближаясь к назареянину, люди подходили к кресту, молча смотрели и молча же отходили. Эта перемена замечалась даже среди стражи, незадолго перед тем метавшей жребий из-за Его риз. Она стояла со своими начальниками несколько поодаль, устремив свои взоры на распинаемого, а не на приливы и отливы толпы. Если Он тяжело вздыхал или качал головой от нестерпимых мук, они тотчас же напрягали свое внимание. Удивительнее же всего была перемена в поведении первосвященника и окружавших его книжников, участвовавших в ночном судилище. При наступлении мрака они начали терять свою самоуверенность. Среди них было немало людей, знакомых с астрономией и явлениями природы, устрашавшими в те времена толпу. Когда солнце на их глазах начало затмеваться, а горы и холмы погружаться во мрак, они столпились вокруг первосвященника и стали обсуждать это явление. "Теперь полнолуние, – говорили они уверенно, – и это не может быть затмение". И так как никто не мог разрешить этого вопроса, то во глубине души каждый относил таинственное явление к Иисусу и проникался трепетом, еще более усилившимся продолжительностью этого мрака. Со своих мест позади солдат они следили за каждым словом и движением назареянина, дрожали при каждом Его вздохе и шептали: "Этот человек может быть Мессией, и тогда..."
Между тем в душу Бен-Гура ни разу не закралось прежнее сомнение. Полный мир царил в ней. Он просто молился, чтобы конец наступил скорее. Он знал образ мыслей Симонида и то, что тот колебался, принимая новую веру. Он видел его массивную голову, склонившуюся в глубоком раздумье, он ловил его встревоженные взоры, обращенные к солнцу, как бы вопрошающие о причине темноты. От его внимания не ускользнуло и то, с какой заботливостью относилась Эсфирь к своему отцу, побеждая свой страх, чтобы только исполнить его желание. Бен-Гур слышал, как Симонид говорил ей:
– Не бойся, будем ждать вместе. Ты можешь прожить вдвое больше, чем прожил я, и не увидеть ничего важнее этого дня.
В половине третьего часа несколько человек из черни, ютившихся в пещерах близ города, подошли к среднему кресту, встали против него – и глумились вволю. При этом один из разбойников, перестав стонать, сказал назареянину:
– Если Ты Мессия, спаси Себя и нас.
Народ одобрительно захохотал. Пока все ждали ответа, другой разбойник сказал первому:
– Или не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? Мы осуждены справедливо, потому-то достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал.
Присутствующие были изумлены, и в воцарившейся тишине разбойник продолжал:
– Помяни меня, Господи, когда приидешь в царствие Твое.
Симонид был страшно поражен: "Когда приидешь в царствие Твое". Это был главный источник его сомнений, то, о чем он так часто спорил с Валтасаром.
– Слышал? – сказал ему Бен-Гур. – Царство Его не может быть от мира сего. Он свидетельствует, говоря, что царь грядет в Свое царство...
– Молчи! – ответил Симонид таким повелительным тоном, каким он никогда не обращался к Бен-Гуру. – Молчи, умоляю тебя! Если бы Иисус ответил...
Иисус ответил уверенным и ясным голосом:
– Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.
Симонид получил, наконец, должную награду. Здоровье разбитого тела, конечно, не могло уже быть восстановлено, не могли забыться пережитые страдания или вернуться загубленные ими годы, но перед ним внезапно раскрылась новая жизнь, которую никто не мог у него отнять, – новая жизнь за пределом настоящей, и имя ей – рай. Там обретет он царство и царя, о которых мечтал всю жизнь. И мир снизошел в его душу.
Тем временем толпа у креста была сильно удивлена. Назареянин провозгласил себя Мессией и был за это возведен на крест. И что же? На кресте Он еще увереннее, чем когда-либо, не только подтвердил свое назначение, но и обещал злодею блаженство рая. Они трепетали перед тем, что совершали. Первосвященник, несмотря на все свое высокомерие, был испуган. Что, кроме истины, могло дать человеку такую уверенность? И истина эта то, что Он Бог?