Судебный процесс в Каире вызвал в Израиле бурю эмоций. Накануне первого заседания проживающий в Египте еврей по имени Кармонах покончил с собой (по другой версии он был до смерти избит египетской полицией). 21 декабря в тюремной камере сводит счеты с жизнью Макс Беннет. Находящаяся в числе обвиняемых молодая женщина совершает две попытки суицида. Немногие догадываются о том, что декабрь 1954 и январь 1955 годов оборачиваются для израильских руководителей настоящим кошмаром. С одной стороны, они разворачивают перед иностранными державами обреченную на провал кампанию, пытаясь спасти обвиняемых в Каире; с другой стороны, комиссия Ольшана — Дори раскрывает чудовищное переплетение лжи, интриг и антагонизма в среде высших чинов министерства обороны.
Лавон возлагает большие надежды на комиссию, но быстро расстается со своими иллюзиями, увидев, что все свидетели, за одним исключением, настроены против него. Он понимает, что руководители спецслужб фальсифицировали вещественные доказательства и оказали давление на свидетелей. Находясь в нарастающем нервном напряжении, он теряет хладнокровие и по секрету сообщает одному из своих верных друзей, что Даян и Перес «организовали заговор с целью его устранения из общественной жизни» и что «поскольку ему не удается доказать свою невиновность в Каирском деле, он покончит с собой». В последующие дни он неоднократно подтверждает свои намерения, что производит большое впечатление на других руководителей Рабочей партии Израиля.
Заседания комиссии проходят в обстановке полной секретности и длятся десять дней. Информированный о ходе событий Шарет убежден, что Лавон будет признан виновным. Однако выводы, представленные комиссией 13 января, весьма неопределенны:
«Мы не получили бесспорных доказательств того, что начальник армейских спецслужб не получал указанных приказов министра обороны. В то же время мы не убеждены, что министр обороны отдавал приказы, которые ему приписываются».
Ознакомившись с этим двусмысленным текстом, Шарет начинает опасаться реакции министра обороны. И страхи эти небезосновательны. 18 января Лавон, вне себя от гнева, врывается в его кабинет: «Я стал свидетелем слепой ярости», — отмечает Шарет. Лавон возмущайся выводами комиссии («Лживый документ, вопиющая несправедливость», — кричит он), грубо критикует ее членов и заявляет премьер-министру, что будет требовать парламентского расследования. Ошеломленный Шарет пытается опровергнуть его обвинения, напоминает, как тот был доволен составом комиссии и обращает его внимание на тот факт, что обращение за помощью в парламент было бы эквивалентно выставлению дела на всеобщее обозрение. «В определенных условиях, — отвечает Лавон, — человека уже не волнует реакция общественности».
Все более и более обеспокоенный Шарет созывает своих друзей по Рабочей партии Израиля, большинство из которых осуждает Лавона. Только Эшколь выступает против его исключения из правительства и призывает Шарета «сделать все возможное и остановиться, пока не поздно». Все помнят об угрозе Лавона покончить с собой и, возможно, именно в этом кроется объяснение того, почему руководители Рабочей партии Израиля никак не придут к однозначному решению. Отчаявшись, они отправляются за советом к Бен-Гуриону. На этой стадии «Дело Лавона» и все, что с ним связано, тщательно засекречено Израилем. Министры, не принадлежащие к Рабочей партии Израиля, равно как и члены Кнессета, даже не подозревают, что происходит в верхах.
Однако 27 января 1955 года военный трибунал города Каира выносит приговор: двое оправданы за недостатком улик, шестеро приговорены к длительным срокам тюремного заключения (от семи лет до пожизненного заключения), двое — Шмуэль Азар и доктор Моше Марзук — приговорены к смертной казни. Со всего мира поступают прошения о помиловании. Государственные и политические деятели, высокопоставленные священнослужители и представители интеллигенции ходатайствуют перед египетскими властями, но все напрасно. 31 января двое приговоренных к смерти казнены через повешение во дворе каирской тюрьмы.
1 февраля делегация представителей «высшего ранга» приезжает в Сде Бокер. Мнение Бен-Гуриона выражено четко и ясно: «Лавон должен уйти!». Вечером об этой встрече узнает некое заинтересованное лицо, и на следующее утро одна из газет сообщает, что в Сде Бокер прошли консультации по вопросу о «внутренних перестановках в составе кабинета министров — членов Рабочей партии Израиля». Это тяжелый удар для Лавона, и он подает Шарету заявление об отставке. Можно было подумать, что выход из критической ситуации найден, если бы в заявлении Лавона не было одного маленького абзаца:
«Я оставляю за собой право сообщить партии, а также комиссии Кнессета по иностранным делам и обороне о причинах моей отставки. Я не намерен публично брать на себя ответственность за египетское дело, и никакая партийная дисциплина не заставит меня сделать обратное».
Руководители Рабочей партии Израиля, намеревавшиеся не предавать это дело огласке, пересматривают свою позицию и просят Лавона остаться. Именно на это он и рассчитывал; теперь он считает свою позицию достаточной крепкой, чтобы открыто заявить о требованиях, которые он выставил Шарету еще во время работы комиссии: отставка Шимона Переса и Биньямина Джибли, радикальная реформа министерства обороны.
Чтобы его успокоить, Шарет готов на любые уступки. 11 февраля без ведома начальника главного штаба он вызывает к себе Джибли. Рассказывает Нехемия Аргов:
«Премьер-министр сказал ему, что совершенно ясно, что Биньямин [Джибли] не совершал этих действий [в Египте] без соответствующего приказа, но что он должен был не допустить его выполнения, даже если бы приказ исходил от самого министра обороны, и что он соответственно был вынужден снять с себя обязанности начальника секретного отдела. Биньямин был поражен. Он пробормотал что-то невнятное, повторяя, что это несправедливо. Если его снимут с должности, он расскажет всем о причинах своего увольнения и не уйдет в отставку по собственному желанию. Премьер-министр вызвал начальника главного штабы Даяна… и сказал ему, что единственным условием, при котором Лавон согласен остаться на посту, является немедленная отставка Биньямина и Шимона Переса. Значит, Джибли должен уйти. Начальник генерального штаба говорит Шарету: «Пять евреев пришли к выводу, что должен уйти Лавон. Это Шарет, Дори, Ольшан, Саул Авигур и Бен-Гурион. Они признали, что имя Лавона связано с бедой. Но вместо того чтобы тихо смотать удочки, он требует невинных жертв. Как можно это оправдать? Если иного выхода нет и мы решаем, что Лавон остается, то это возможно только при одном условии: восстановить статус-кво везде. И никаких уступок Лавону. Не нравится — пусть уходит. Ни о каких уступках не может быть и речи. И если мне прикажут взять на себя решение об увольнении Биньямина [Джибли], то я приказу не подчинюсь».
Выслушав эту тираду, Шарет вынужден отступить: он отменяет свое приглашение Пересу явиться к нему в кабинет и решает ничего не предпринимать. Никого не заставят уйти в отставку. Теперь Лавон приперт к стене. 17 февраля он заявляет о своей решительной отставке. В этот день Бен-Гурион записывает в своем черном блокноте:
«Это был «белый день», если о дне можно сказать так же, как о «белой ночи». В восемь часов утра приехал Нехемия [Аргов]. Моше [Шарет] попросил его как можно быстрее встретиться со мной и сказать, что Пинхас Лавон по-прежнему хочет уйти в отставку и представить свои доводы в Совет министров и комиссию по иностранным делам [и обороне]. Саул [Авигур] отказывается занять эту должность (другой кандидатуры нет)».
Визитеры идут один за другим. Бен-Гурион пишет:
«Уход Лавона очевиден, но нет никого, кто занял бы его место. Они уговаривают меня. Я не выдержал и решил, что должен уступить их настояниям и вернуться на пост министра обороны. Оборона и армия важнее всего».
Новость о возвращении Старика была воспринята с восторгом. Последний информационный бюллетень сообщил, что Бен-Гурион вернулся в правительство с портфелем министра обороны. Моше Шарет отправил в Сде Бокер теплую телеграмму:
«Я восхищаюсь вашим решением как примером гражданственности и свидетельством глубокого товарищеского отношения к нам. Я понимаю масштаб приносимой вами жертвы. Пусть восторг армии и нации послужит вам утешением. Буду у вас в воскресенье, после заседания Совета министров. Крепитесь! Моше».
Глава 13Тучи сгущаются
21 февраля 1955 года у входа в Кнессет восторженная толпа приветствует появление Бен-Гуриона и Паулы. Загорелый, пышущий здоровьем, он одет в костюм цвета хаки и пальто с воротником. Его возвращение в министерство обороны отмечается как победа: никогда еще его популярность не была столь велика. Но он не разделяет всеобщей радости. «Если бы не обеспокоенность военным положением, — писал он другу, — меня не вытащили бы из Сде Бокера и сотней бульдозеров».
Накануне возвращения к нему приехал Шарет. Бен-Гурион в рабочей одежде и премьер-министр в пиджачной паре обменялись перед газетчиками приличествующими случаю улыбками, затем мужчины ушли в дом и приступили к яростному обсуждению межминистерских отношений. На следующее утро Бен-Гурион отправил Шарету жесткое письмо с требованием четко разграничить компетенции премьер-министра и министра иностранных дел.
«Поскольку в настоящий момент оба эти поста слиты воедино, то обмен мнениями с министром иностранных дел являет собой обмен мнениями с премьер-министром. Но узнать точку зрения министра иностранных дел — это одно, а постоянное вмешательство МИДа и его сотрудников в вопросы обороны — совсем другое. Ничего подобного я не потерплю. Если в ближайшем будущем я узнаю, что МИД вмешивается в вопросы обороны […] и что премьер-министр как глава правительства Это одобряет, вам придется взять себе портфель министра обороны или найти кого-нибудь на мое место».