Ставки были необычайно высоки, как утверждал Франклин, избранный одним из делегатов от Пенсильвании, в письме Джефферсону в Париж. «Наша федеральная конституция обычно считается несовершенной, и конвент, впервые предложенный Виргинией и затем рекомендованный Конгрессом, должен собраться здесь в следующем месяце, чтобы пересмотреть ее и предложить поправки. <…> Если он не пройдет успешно, то это причинит большой вред, так как покажет, что мы не обладаем достаточной мудростью, чтобы самим управлять собой»[578].
Итак, они собрались необычно жарким и влажным летом 1787 года, чтобы разработать в обстановке строжайшей секретности новую американскую конституцию, которая оказалась бы наиболее совершенной из всех написанных когда-либо человеческой рукой.
Делегаты образовали, по словам Джефферсона, «ассамблею полубогов». Если его оценка верна, то «полубоги» были в основном молодыми людьми. Гамильтону и Чарльзу Пинкни — по двадцать девять лет (тщеславный Пинкни заявлял, что ему всего двадцать четыре года, чтобы считаться самым молодым делегатом съезда, которым в действительности был двадцатишестилетний Джонатан Дейтон из Нью-Джерси). Франклин, которому исполнился восемьдесят один год, был на пятнадцать лет старше следующего за ним по возрасту делегата, а средний возраст остальных делегатов составлял около сорока[579].
Когда генерал Вашингтон прибыл 13 мая в Филадельфию, он первым делом нанес визит Франклину, который приготовил для гостя бочонок темного пива и принял его в новой столовой. Среди многих ролей, сыгранных прославленным филадельфийским мудрецом на этом конвенте, была роль символического хозяина. Его сад с тенистым тутовым деревом, расположенный всего в нескольких сотнях ярдов от здания законодательного органа штата, стал местом, где делегаты могли перевести дух после жарких дебатов и спокойно поговорить друг с другом за чашкой чая, послушать рассказы Франклина и настроиться на поиски необходимых компромиссов. Среди шестнадцати больших фресок в Зале Великого эксперимента в вашингтонском Капитолии, отображающих сцены большой исторической важности — от подписания соглашения на борту «Мэйфлауэра» и до маршей суфражисток, — есть одна, на которой нарисованы Гамильтон, Мэдисон и Джеймс Уилсон, беседующие с Франклином под тенистым тутовым деревом.
Если бы Франклин был полностью здоров и имел соответствующие амбиции, он мог бы оказаться единственным человеком, помимо Вашингтона, имевшим шансы председательствовать на конвенте. Однако он предпочел, чтобы эту должность занял Вашингтон. К сожалению, проливной дождь и сильные почечные колики вынудили его пропустить первое заседание 25 мая, и поэтому он попросил другого члена делегации выдвинуть кандидатуру Вашингтона. В своем дневнике того периода Мэдисон отмечал: «предложение было любезно сделано от Пенсильвании, так как доктор Франклин мог рассматриваться как единственный конкурент».
В понедельник 28 мая Франклин прибыл на второе заседание конвента, чтобы занять место за одним из четырнадцати круглых столов в Восточном кабинете здания Законодательного собрания, в котором он проработал так много лет. Согласно некоторым поздним отчетам, это был грандиозный выезд: чтобы минимизировать страдания Франклина, его целый квартал несли в закрытом портшезе, привезенном из Парижа, четверо заключенных из тюрьмы, расположенной на Уолнат-стрит. Они высоко держали портшез на гибких жердях и шли очень медленно, чтобы не допустить болезненных толчков[580].
Самообладание и любезность, которые демонстрировал Франклин, каждое утро занимая свое место, и предпочтение, которое он отдавал ироничным притчам перед пылкими ораторскими выступлениями, добавляли заседаниям спокойствия. «Он ежедневно демонстрировал пример необыкновенной доброжелательности, пунктуально посещая заседания конвента», — сказал Бенджамин Раш, добавив, что Франклин назвал конвент «наиболее величественным и уважаемым собранием, на котором он когда-либо присутствовал».
Иногда у Франклина могли заметно дрожать руки, он мог быть недостаточно сосредоточенным в своих речах и выдвигать озадачивавшие присутствующих предложения. Однако делегаты проявляли к нему уважение и всегда давали возможность высказаться. Эта смесь чувств нашла красноречивое отражение в записях одного из участников съезда, Уильяма Пирса из Джорджии:
Доктор Франклин известен как величайший философ нашего времени; ему понятны все явления природы, даже небеса подчиняются ему и тучи позволяют укрощать молнии с помощью громоотводов. Но какова обоснованность его претензий на то, чтобы считаться политиком, покажет время. Очевидно, что он не слишком блещет на публичных заседаниях. Он не оратор и, по-видимому, не позволяет политике завладевать всем его вниманием. Однако он является выдающейся личностью и рассказывает истории более увлекательно, чем кто-либо другой, кого мне доводилось слышать.
В последующие четыре месяца многие из любимых мыслей Франклина — об однопалатной легислатуре, о молитвах, об учреждении исполнительного совета вместо должности президента и об отказе от выплаты жалованья должностным лицам — вежливо выслушивались и, иногда с легким недоумением, клались под сукно. Однако Франклин обладал тремя уникальными качествами. Они-то и сделали его ключевой фигурой в ситуации, когда достигнутый конвентом исторический компромисс спас нацию.
Во-первых, Франклин лучше понимал суть демократии, чем большинство делегатов, относившихся к этому слову и к самой идее как к чему-то скорее опасному, чем желательному. «Трудности, которые мы переживаем, — заявлял Элбридж Джерри из Массачусетса, — проистекают от избытка демократии». Граждане, вторил ему Роджер Шерман из Коннектикута, «должны как можно меньше вмешиваться в дела правительства». Франклин придерживался диаметрально противоположной точки зрения. Не признавая власти толпы, он при этом выступал за прямые выборы, доверял среднему человеку и противился всему, что несло в себе дух элитарности. Конституция, разработанная им для Пенсильвании, предполагала прямые выборы в однопалатную легислатуру и была самой демократичной из всех конституций новых штатов.
Во-вторых, Франклин путешествовал больше всех остальных делегатов и хорошо знал не только государства Европы, но и тринадцать штатов, и прекрасно понимал, что у них общего и чем они различаются. Должность почтмейстера помогала создавать единство Америки. Он был одним из немногих, кто чувствовал себя как дома и в обеих Каролинах, и в Коннектикуте, так как в этих штатах когда-то открывал свои типографии. Он мог обсуждать особенности выращивания индиго с плантатором из Виргинии и вопросы торговли с коммерсантом из Массачусетса.
В-третьих, что оказалось самым важным, Франклин был воплощением толерантности и прагматичного компромисса, характерных для века Просвещения. «Обе стороны должны поступаться частью своих требований», — проповедовал он в одном из выступлений, и это выражение стало его мантрой. «Мы посланы сюда, чтобы консультироваться, а не спорить друг с другом», — говорил он в другой раз. «Его обезоруживающе искренняя манера маскировала исключительно сложную личность, — писал исследователь американской конституции Ричард Моррис, — но его уживчивая натура раз за разом примиряла противоборствующие интересы»[581].
Эти характеристики оказались бесценными для разрешения основных вопросов, стоявших перед конвентом. Главный заключался в том, останется ли Америка конфедерацией тринадцати независимых штатов, станет ли единым государством или — если «полубоги» сумеют доказать свою изобретательность — волшебным сочетанием того и другого, как предлагал Франклин в плане, подготовленном для конференции в Олбани в 1754 году. Этот вопрос имел множество важных аспектов. Будет ли Конгресс напрямую избираться населением или же формироваться на основании решений легислатур штатов? Будет ли представительство пропорциональным населению штата или же одинаковым для всех штатов? Будет ли верховная власть принадлежать центральному правительству или правительствам штатов?
Эти вопросы вызывали глубокий раскол в американском обществе. Часть населения, к которой принадлежал и Франклин, выступала за создание верховного национального правительства и подчиненную роль штатов. Другая часть состояла из яростных противников любого ограничения самостоятельности штатов, закрепленной в Статьях Конфедерации.
Уже созыв конвента ясно указывал, что целью станет пересмотр Статей, а не их отмена. Наиболее радикальные сторонники прав штатов даже отказались присутствовать на конвенте. «Я чую недоброе», — заявил Патрик Генри. Сэмюэл Адамс оправдывал свое отсутствие следующими словами: «Дело начато неудачно. Я предвижу национальное правительство вместо федеративного союза суверенных штатов»[582].
Делегация Виргинии, возглавляемая Мэдисоном и Эдмундом Рэндольфом, прибыла в Филадельфию заблаговременно и предложила то, чего боялись сторонники сохранения прав штатов: полностью отменить Статьи и начать все заново, с новой конституции для сильного национального государства. Оно должно было возглавляться обладающей большими полномочиями палатой представителей, избираемой прямым голосованием на основе пропорционального представительства. Палата представителей должна была избирать верхнюю палату, президента и судей.
Франклин долгое время отдавал предпочтение однопалатной легислатуре, избираемой прямым голосованием. Он не видел причин для контроля за демократическим волеизъявлением народа и именно такую систему разработал для Пенсильвании. Но в первую неделю работы конвент решил, что эта система чересчур демократична. Мэдисон вспоминал: «Положение о том, что „Национальная легислатура должна состоять из двух палат“, было согласовано и принято без возражений всеми, за исключением Пенсильвании, которая, вероятно, действовала так из почтения к доктору Франклину, известному стороннику однопалатного законодательного органа». В план, разработанный Виргинией, внесли одно изменение. Чтобы предоставить правительствам штатов определенную «долю» в новом Конгрессе, делегаты решили: верхняя палата, названная Сенатом по аналогии с древнеримской предшественницей, избиралась бы легис