м центре, очарованным изобилием товаров и умным маркетингом. В то же время он восхищался бы всеми проявлениями гражданской активности молодых американцев и тем, как взрослые американцы в общественных организациях используют религию в благих целях.
Франклин в течение многих лет несправедливо подвергался нападкам, отмечал Брукс, со стороны романтиков, мишенями для которых были капитализм и буржуазная мораль среднего класса. «Но сейчас главную проблему представляет чрезмерный франклинизм, и мы должны задуматься над тем, как привнести в жизнь сегодняшней Америки ощущение трагизма и моральной ответственности, которых было так мало в ее основателе-яппи»[640].
Бухгалтерская книга
Отсутствие моральной ответственности и духовной глубины является самым серьезным обвинением против Франклина. И в своей жизни, и в своих сочинениях он иногда демонстрировал дефицит преданности, душевных страданий, поэтичности или души. Фраза из письма сестре Джейн (1771) отражает самодовольство и недостаток душевной страсти: «В целом я склонен любить мир таким, каким его нахожу, и подвергать сомнению мои собственные суждения о том, что могло бы его исправить»[641].
Его религиозные верования, особенно в начале жизни, во многом определялись его оценками того, во что людям полезно верить, а не являлись выражениями внутренних убеждений. Деизм выглядел привлекательным, но оказался не слишком полезным, и поэтому Франклин дал ему моральное толкование и редко беспокоил свою душу вопросами о милосердии, спасении, божественном происхождении Христа или другими глубокими проблемами, которые не влекли за собой практических выводов. Он находился на другом краю спектра по отношению к пуританам, занятым мучительными поисками души. Так как он не имел фактических свидетельств существования божественных внушений, то усвоил простое представление о том, что наилучший способ служить Богу — делать добро другим.
Его моральные убеждения также были простыми и приземленными, сосредоточенными на способах приносить реальную пользу ближнему, и он мало интересовался воспитанием в себе более высоких нравственных устремлений. Он больше боролся с тем, что называл «опечатками», чем непосредственно с грехом.
Как ученый, Франклин занимался преимущественно физической стороной нашего мира и демонстрировал мало интереса к абстрактными теориям или высоким материям. Он был великим экспериментатором и талантливым изобретателем, сосредоточенным на том, что может приносить пользу, но не имел ни склонности, ни научной подготовки, чтобы делать глубокие обобщения.
В большинстве начинаний, предпринимавшихся его душой и разумом, масштаб достигался в основном благодаря практицизму, а не глубине мысли или поэтическому таланту. В науке Франклин был более Эдисоном, чем Ньютоном, в литературе — более Твеном, чем Шекспиром, в философии — более доктором Джонсоном, чем епископом Беркли, а в политике — больше Бёрком, чем Локком.
В его личной жизни также наблюдался дефицит душевной преданности и глубокого чувства. Образно говоря, он бывал во многих прихожих, но редко заходил во внутренние покои. Его любовь к путешествиям отражала дух молодого беглеца, сбежавшего от семьи из Бостона, затем от Деборы после первых мыслей о браке и от Уильяма накануне его свадьбы. На протяжении жизни он имел мало эмоциональных привязанностей, способных удержать его на одном месте, и, по-видимому, так же легко перемещался в физическом пространстве, как и в пространстве человеческих отношений.
Его дружба с мужчинами часто оканчивалась разрывом: с братом Джеймсом, с друзьями молодости Джоном Коллинсом и Джеймсом Ральфом, с партнерами по печатному бизнесу Сэмюэлом Кеймером и Хью Мередитом. Он был общительным человеком, любил посещать клубы, в которых велись просвещенные беседы, но дружеские отношения, устанавливавшиеся с мужчинами, были скорее приятельскими, чем душевно близкими.
Он очень сердечно относился к своей жене, но его любовь к ней была не настолько сильна, чтобы помешать ему прожить за океаном пятнадцать из последних семнадцати лет их супружества. Его отношения с ней диктовались соображениями пользы, как и отношения с лондонской домохозяйкой Маргарет Стивенсон. Со своими многочисленными почитательницами он предпочитал флиртовать, а не устанавливать серьезные отношения, и быстро давал задний ход при первых признаках опасности. Самые горячие чувства он проявлял к сыну Уильяму, но затем пламя превратилось в лед. Лишь внук Темпл неизменно вызывал у него пламенную любовь.
Он мог также, вопреки открыто признаваемой вере в необходимость искренности, смотреть на собственное двуличие сквозь пальцы. Он написал свою первую мистификацию в шестнадцать лет, а последнюю — на смертном одре; он вводил в заблуждение своего работодателя Сэмюэла Кеймера, когда планировал выпускать газету; он совершенствовал уклончивость как метод ведения дискуссии; он в равной мере использовал и реальную добродетель, и видимость ее. «В эпоху, прославлявшую искренность, но практиковавшую неискренность, Франклин казался слишком умелым во втором, — отмечает Тейлор. — По причине вкрадчивости своих манер и частой смены тактик Франклин вызывал подозрения, даже когда не собирался прибегать к обману»[642].
Все это подтолкнуло некоторых критиков к тому, чтобы даже успехи Франклина на ниве общественного благоустройства представлять как следствия приземленных устремлений мелкой душонки. Апофеозом такой критики является следующий отрывок из знаменитых «Основных течений американской мысли» Вернона Паррингтона:
Человек, который меньше интересуется золочеными мостовыми в Граде Божьем, чем ровной укладкой булыжников на Честнат-стрит в Филадельфии, который меньше беспокоится о спасении души от вечного горения в огне, чем о защите соседних домов посредством организации эффективной пожарной команды, который менее внимателен к свету, никогда не появлявшемуся на море и на суше, чем к новой модели уличного фонаря, освещающего дорогу запоздавшему путнику, — такой человек, очевидно, не понимает истинной природы людских устремлений[643].
Высокомерное использование Паррингтоном слова «очевидно» дает нам подходящую исходную точку для защиты Франклина. Возможно, это «очевидно» для Паррингтона и других людей с утонченными чувствами, вклад которых в развитие общества не является таким прозаическим, как создание библиотеки, университета, пожарной команды, бифокальных очков, новой конструкции печи, молниеотвода или демократической конституции. Их надменность отчасти порождена стремлением к возвышенным идеалам, которого, как иногда может показаться, так не хватало душе Франклина. Однако отчасти это и проявление снобизма в отношении земных забот и ценностей среднего класса, которые были так дороги Франклину.
Так как же мы, в соответствии с пожеланиями Франклина-бухгалтера, могли бы подвести баланс в бухгалтерской книге его жизни? Подобно тому, как поступал он сам, составляя собственную версию моральных расчетов, мы может перечислить все «за» на одной стороне листа и определить, перевешивают ли они (в чем я сам абсолютно уверен) все «против».
Но сначала мы должны спасти Франклина от карикатур в школьных учебниках — в виде гениального чудака, запускающего под дождем воздушных змеев и изрекающего доморощенные сентенции о том, что сбереженный пенни — это заработанный пенни. Мы должны также спасти его от критики, которая путала его с персонажем, тщательно выписанным им в «Автобиографии»[644].
Когда Макс Вебер заявляет, что этика Франклина основана только на стремлении заработать больше денег, а Д. Г. Лоуренс доказывает, будто Франклин всю жизнь лишь копил деньги и произносил поучения, оба они демонстрируют полнейшее незнание жизни человека, который ушел из бизнеса в сорок два года, посвятил себя общественным делам и научным исследованиям, отказывался от жалованья на многих занимаемых им государственных должностях, сознательно не брал патенты на свои изобретения и постоянно заявлял, что аккумулирование чрезмерного богатства и праздное купание в роскоши не должно одобряться обществом. Франклин рассматривал накопление денег не как цель, а как путь, позволяющий молодым ремесленникам научиться проявлять высокие моральные качества, чувство общности и гражданскую ответственность. «Пустой мешок трудно поставить вертикально», — утверждали и сам Франклин, и его Бедный Ричард[645].
Чтобы должным образом оценить Франклина, мы должны рассмотреть его во всей его сложности. Он не был ни легкомысленным, ни поверхностным, ни заурядным человеком. В нем, спокойно стоящем перед нами и скромно замаскированном, как для истории, так и для самого себя, под самого обыкновенного типа, не увенчанного париком и лишенного других украшений, необходимо разглядеть несколько слоев.
Давайте начнем с поверхностного слоя, с Франклина, служащего молниеотводом для громов и молний, которые мечут в него с олимпийских высот те, кто презирает ценности среднего класса. Здесь есть что сказать — и Франклин высказывался об этом подробно и часто — в защиту таких личных качеств, как прилежание, честность, трудолюбие и умеренность. Особенно когда они рассматриваются как средства к достижению более благородной и возвышенной цели.
То же самое верно и в отношении гражданских добродетелей, которых придерживался Франклин и которые проповедовал. Созданные им ассоциации для проведения работ по городскому благоустройству и другие общественные начинания помогли установлению социального порядка, способствовавшего повышению общественного благосостояния. Немногие люди когда-либо работали столь старательно или сумели сделать так много, чтобы привить добродетели и позитивные черты характера себе и своим согражданам