В то же время прибыли индейцы во главе с вождем племени могавков Тийаногой, также известным как Хендрик Петерс. Его взгляд источал презрение. На Шесть наций не обратили внимания, сказал он, «а когда вы не обращаете внимания на дело, этим пользуются французы». В другой раз он добавил: «Посмотрите на французов! Они мужчины, они закрепляются повсюду. Нам стыдно говорить это, но все вы — словно женщины».
После недельного обсуждения уполномоченные дали индейцам ряд обещаний: гарантированные консультации по вопросам поселений и торговых маршрутов, расследования по поводу продажи некоторых земель, издание законов, ограничивающих торговлю ромом. Индейцы, не особенно разбираясь, приняли подарки и объявили, что соглашение о союзе с англичанами «торжественно возобновляется». Франклин не впечатлился. «Мы улучшили отношения, — писал он Питеру Коллинсону, — но, на мой взгляд, не дождемся никакой помощи в конфликте с французами, пока сами не объединимся и не сможем поддержать их в случае нападения».
Пытаясь создать союз в Олбани, Франклин выбрал основным союзником состоятельного купца-морехода из Массачусетса по имени Томас Хатчинсон (запомните это имя; позже он станет его злейшим врагом). Проект, одобренный комитетом, основывался на плане, написанном Франклином. Предстояло создать национальный конгресс, состоящий из представителей каждого штата, в приблизительном соотношении с населением и достатком. Исполнительная власть должна была быть представлена генеральным председателем, назначать которого предстояло королю.
По сути, это была новая концепция, ныне известная как федерализм. Центральное правительство станет заниматься такими вопросами, как национальная оборона и экспансия на западные земли, но каждая колония будет управляться собственной конституцией и местной властью. Хоть Франклин и был не пророком, а только практичным человеком, в Олбани он помог разработать принципы федерализма — упорядоченность, сбалансированность и просвещение, — те самые, что в конечном счете сформировали основу для объединения американской нации.
Десятого июня, неделю спустя после отъезда индейцев из Олбани, группа уполномоченных в полном составе наконец проголосовала за план. Некоторые делегаты из Нью-Йорка, такие как Айзек Норрис, квакерский лидер Ассамблеи Пенсильвании, были настроены против, но тем не менее план прошел довольно легко. Присутствующие внесли всего лишь несколько поправок в проект, в общих чертах обрисованный в «Советах», которые Франклин привез с собой в Олбани, данные поправки он принял как компромисс. «При таком большом количестве людей, с различными мнениями которых нужно считаться, когда затеваешь новое дело, — объяснял он своему другу Кедуолладеру Колдену, — человек просто обязан иногда отказываться от менее значительных деталей, чтобы добиться более серьезных вещей». Это отношение позднее отразилось в схожих словах, когда тридцать три года спустя он стал основным посредником во время Конституционного конвента.
Уполномоченные решили, что план нужно отослать для одобрения как в колониальные правительства, так и в парламент, и Франклин в кратчайший срок развернул общественную кампанию в пользу плана. Это включало энергичный обмен открытыми письмами с губернатором Массачусетса Уильямом Ширли, возражавшим против того, что король, а не колониальные правительства будут выбирать федеральный конгресс. Отвечая, Франклин озвучил принципиальную позицию, которая послужила основой грядущей борьбы: «Предполагается несомненное право англичан не облагаться налогом, но с их согласия, данного через своих представителей».
Все это не принесло никаких плодов. План Олбани был отвергнут всеми колониальными правительствами, поскольку посягал на их власть, а в Лондоне — отложен в долгий ящик, поскольку давал слишком много власти избирателям и поощрял опасное единение среди колоний. «Ассамблеи не приняли его, поскольку все подумали, будто в нем слишком много привилегий, — вспоминал Франклин, — а в Англии его посчитали чересчур демократическим».
Оглядываясь на эти события уже почти в конце жизненного пути, Франклин был убежден: если бы его план приняли в Олбани, это помогло бы избежать революции и водворить согласие в империи. «Колонии, объединенные таким образом, были бы достаточно сильны, чтобы защитить себя, — рассуждал он. — Тогда не возникло бы нужды вводить войска из Англии; безусловно, не предъявлялись бы требования по обложению Америки налогами и кровавой борьбы, последовавшей вслед за этим, можно было бы избежать».
Вероятно, на этот счет он заблуждался. Дальнейшие конфликты по поводу права Британии облагать налогами колонии и держать их в зависимости были почти неизбежны. Однако на протяжении двух последующих десятилетий Франклин боролся за поиск мирного решения, даже когда лишний раз убеждался в необходимости колониального объединения[184].
Кэтрин Рэй
После конгресса в Олбани Франклин отправился в поездку по своим почтовым регионам, которая завершилась визитом в Бостон. Он не возвращался туда со времени смерти матери, которая случилась двумя годами ранее, и провел некоторое время со своей разваливавшейся семьей, договариваясь о рабочих местах и ученичестве. В гостях у брата Джона Франклин встретил обворожительную молодую женщину, которая стала первым примером из множества его амурных и романтических — но, вероятно, ничем не завершившихся — увлечений.
Кэтрин Рэй была полной жизни свежей двадцатитрехлетней женщиной. Она родилась на Блок-Айленде, ее сестра вышла замуж за пасынка Джона Франклина. Франклин, которому исполнилось сорок восемь, тотчас был очарован и очаровывал сам. Кэтрин была великолепным собеседником; Франклин, когда хотел польстить, также становился таковым. Помимо этого, прекрасно умел слушать. Оба увлеклись игрой, в которой он пытался угадать ее мысли; она называла его волшебником и наслаждалась его вниманием. Кэтрин готовила драже, а Франклин утверждал, будто это самые лучшие сладости, которые он когда-либо пробовал.
Когда спустя неделю ей пришло время уезжать из Бостона в Ньюпорт с визитом к еще одной сестре, он решил составить ей компанию. В пути плохо подкованные лошади с трудом продвигались по заледеневшим холмам; путешественников настигли холодные дожди, однажды они не в том месте свернули с дороги. Но годы спустя оба вспоминали, как весело им было беседовать часами, анализировать свои мысли и легко флиртовать. Двумя днями позже он проводил ее на судно, державшее путь на Блок-Айленд. «Я стоял на берегу, — писал он ей вскоре после этого, — и смотрел на вас до тех пор, пока силуэт уже нельзя было различить даже в подзорную трубу».
Франклин возвращался в Филадельфию медленно и с неохотой, на недели задерживаясь в пути. Когда наконец прибыл домой, от Кэтрин пришло письмо. На протяжении последующих нескольких месяцев он написал ей шесть раз, а за всю жизнь они обменялись более чем сорока письмами. Франклин не сохранил большинство писем, вероятно, из благоразумия, но дошедшая до нас переписка открывает историю удивительной дружбы и дает возможность понять отношения Франклина с женщинами.
Когда мы читаем их письма, раскрывая смысл между строк, возникает впечатление, будто Франклин сделал несколько игривых попыток сблизиться, которые Кейти мягко отклонила, и, казалось, он стал уважать ее за это еще больше. «Я пишу это письмо во время северо-восточной снежной бури, — рассказывал он в первом письме, которое послал после их встречи. — Густо падающий снег, такой же чистый, как ваше целомудрие, белый, словно ваше прекрасное сердце, — и, подобно ему, такой же холодный». В письме, написанном несколькими месяцами позже, он говорил о своей жизни, математике и значении «размножения» в браке, шаловливо прибавляя: «Я бы с радостью сам преподал вам этот урок, но вы решили, что у вас будет время заняться этим позже, и не стали учиться».
Тем не менее письма Кейти, адресованные ему, полны страсти. «Отсутствие скорее увеличивает, чем уменьшает мои чувства, — писала она. — Любите меня одну тысячную долю от того, как сильно я люблю вас». Письма свидетельствуют о чувствительности и печали, главных ее чувствах к нему, и содержат описания ухаживавших за нею людей. Она умоляла, прочитав послания, уничтожать их. «Я произнесла тысячу слов, на которые никакой соблазн не вправе меня толкнуть».
Франклин заверял ее, что будет молчать. «Вы можете безбоязненно писать все, что посчитаете нужным, нисколько не опасаясь, что кто-либо помимо меня увидит ваши письма, — обещал он. — Я очень хорошо знаю, что самые невинные выражения теплой дружбы… между людьми разного пола будут неверно истолкованы подозрительными умами».
Итак, нам достался ряд уцелевших писем, которые заполнены не чем иным, как увлекательным флиртом. Она посылала ему драже, которое помечала (как можно предположить) поцелуем. «Все они подслащены, как вам прежде нравилось», — писала она. Он отвечал: «Драже доставили в целости и сохранности, они были такими сладкими по упомянутой вами причине, что я почти не почувствовал вкуса сахара». Он говорил об «удовольствиях жизни» и замечал: «Все они по-прежнему подвластны мне». Она писала о том, как плела длинный виток ниток, а он отвечал: «Если бы можно было ухватить его за один конец и притянуть вас ко мне».
Как же его верная и терпеливая жена Дебора воспринимала эти ухаживания на расстоянии? Как ни странно, казалось, он использовал ее словно прикрытие, и с Кейти, и с другими молодыми женщинами, с которыми играл в своего рода игру, чтобы удержать свои отношения на безопасном и приличном расстоянии. Франклин неизменно упоминал имя Деборы и хвалил ее добродетели почти в каждом письме, адресованном Кейти. Казалось, он хотел, чтобы Кейти сохранила свою страсть на будущее и чтобы понимала: при всей подлинности чувств его ухаживания — только игра. Или, возможно, раз его сексуальные желания отвергли, он хотел показать (или притвориться), что они не были так уж серьезны. «Я почти забыл, что у меня есть дом», — писал он