«Это маловероятно, — ответил Чатем. — В Англии слишком много людей считают недопустимым идти на дальнейшие уступки, потому что Америка намерена создать собственное независимое государство». «Америка не стремилась к независимости, — воскликнул Франклин. — Уверяю вас, что не единожды объездил континент почти от края и до края и, бывая в компании самых разных людей, ел, пил и откровенно беседовал с ними, но никогда не слышал ни от одного человека, пьяного или трезвого, слов о желании отделения».
Здесь Франклин не был честен до конца. Прошло десять лет с его последней поездки в Америку, и он прекрасно знал, что небольшая, но постоянно растущая группа радикальных колонистов, пьяных и трезвых, активно желала независимости. Даже сам он начал задумываться о такой возможности.
Джозайя Квинси-младший, фанатичный бостонский патриот и сын старого друга Франклина, посетивший его той осенью, рассказывал: они говорили о «полном освобождении колоний» как о наиболее вероятном исходе[345].
Следующий акт драмы начался с любопытного приглашения от одной светской дамы, имевшей большие связи. Однажды она заявила, что хотела бы сыграть с Франклином в шахматы. Даму звали Каролина Хау — сестра адмирала Ричарда Хау и генерала Уильяма Хау. Братья командовали военно-морскими и сухопутными силами Британии во время революции, но в то время они оба в какой-то мере еще симпатизировали борьбе американцев (их сестра была вдовой дальнего родственника братьев Хау и поэтому всем известна как миссис Хау)[346].
Когда в начале декабря Франклин приехал к миссис Хау, нашел, что она «способна вести умные беседы и обладает прекрасными манерами». Они с удовольствием сыграли несколько партий в шахматы, и Франклин «весьма охотно» принял приглашение хозяйки сыграть с ней снова через несколько дней. На этот раз их беседа носила иной характер. Сначала они поговорили о ее интересе к математике, который, по словам Франклина, «не часто встречается у женщин», а затем миссис Хау обратилась к вопросам политики.
«Что нужно сделать, — спросила она, — в споре между Великобританией и колониями?»
«Они должны поцеловаться и стать друзьями», — ответил Франклин.
«Я часто говорила, что хотела бы, чтобы правительство привлекло вас к участию в разрешении этого спора, — сказала она. — Уверена, что никто не мог бы сделать это лучше вас. Вы считаете это осуществимым?»
«Разумеется, мадам, если стороны расположены к примирению, — ответил он. — Обе страны поистине не имеют противоположных интересов. Это вопрос, который разумные люди могли бы уладить за полчаса».
Однако он добавил: «Правительство никогда не согласится привлечь меня к выполнению этой полезной работы, оно скорее станет поносить меня».
«Да, — согласилась собеседница, — оно недостойно вело себя по отношению к вам. И действительно, некоторые из министров стыдятся теперь своего поведения».
Позже, тем же вечером, Франклин ужинал с двумя своими старыми друзьями, квакерами Джоном Фотергиллом и Дэвидом Барклаем, которые высказали то же желание видеть его в качестве посредника на переговорах. «Возьмитесь за перо, — убеждали они, — и составьте проект примирения».
Он так и сделал. Его «Тезисы к дискуссии» включали семнадцать пунктов, в том числе следующие: Массачусетс должен расплатиться за уничтоженный чай; пошлины на чай должны быть отменены; правила регулирования промышленного производства в колониях должны быть пересмотрены; все деньги, собранные в виде торговых пошлин, должны быть переданы в казначейства колоний; никакие войска не должны размещаться в колонии без согласия ее легислатуры; все полномочия по введению новых налогов должны быть сосредоточены в руках колониальных легислатур, а не парламента. Друзья попросили позволения показать этот перечень некоторым «умеренным министрам», и Франклин согласился.
Эти приватные переговоры были прерваны в середине декабря, когда Франклин наконец-то получил резолюции, одобренные Первым Континентальным конгрессом. На съезде в Филадельфии, продолжавшемся до конца октября, подтвердилась лояльность Америки короне — но не парламенту. Кроме того, было принято решение бойкотировать британские товары, если парламент не отменит драконовские законы.
В Лондоне многие из дипломатических агентов колоний отказались поддержать резолюции конгресса. Поэтому Франклин вместе с другими агентами от Массачусетса взялся доставить эти документы лорду Дартмуту, который «сказал нам, что это была сдержанная и приличная петиция и что он охотно берется представить ее Его Величеству».
В день Рождества Франклин заехал к миссис Хау на партию в шахматы. Едва он вошел, как она сказала, что ее брат адмирал Хау хотел бы с ним встретиться. «Вы позволите мне послать за ним?» — спросила она.
Франклин охотно согласился, и приехавший вскоре лорд Хау начал осыпать его комплиментами. «Ни один человек не смог бы сделать больше для примирения наших разногласий», — заявил адмирал и попросил Франклина подготовить несколько предложений, которые он мог бы передать соответствующим министрам.
Франклин, опасаясь оказаться между двух огней, указал, что Континентальный конгресс ясно выразил, чего хотят колонии. Но он согласился на другую тайную встречу, также замаскированную под игру в шахматы с миссис Хау, через неделю.
На этот раз беседа оказалась не столь сердечной. Лорд Хау спросил Франклина, не считает ли тот полезным для Англии направить в Америку своего эмиссара для поиска компромисса. Это могло бы оказаться «чрезвычайно полезным», ответил Франклин, особенно, если бы этот эмиссар был «высокого звания и общественного положения».
Тут в разговор вмешалась миссис Хау и предложила на эту роль своего брата, тонко намекнув на слухи об отправке другого ее брата, армейского генерала, с менее миролюбивой миссией. «Я хочу, чтобы вы, мой брат, были бы посланы туда с таким поручением, — сказала она. — Я хотела бы этого больше, чем отправки туда генерала Хау во главе армии».
«Думаю, мадам, — многозначительно ответил Франклин, — что следовало бы найти для генерала Хау более почетную миссию».
Затем лорд Хау достал лист бумаги с текстом и спросил, знакомо ли его содержание Франклину. Это был экземпляр «Тезисов к дискуссии». Франклин сказал, что его роль в составлении этого документа должна сохраняться в тайне, но он охотно признает свое авторство. Хау ответил, что «был огорчен», узнав, что предложения составлены Франклином, потому что нет никакой надежды на то, что правительство согласится их принять. Он настоятельно посоветовал Франклину пересмотреть предложения и составить новый план, «который оказался бы приемлемым». Миссис Хау могла бы переписать его своей рукой, так что авторство Франклина осталось бы в тайне. Если бы Франклин сделал это, намекнул лорд Хау, то мог бы «рассчитывать на получение любой награды, предоставление которой находится во власти правительства». Такая неявная попытка подкупа возмутила Франклина. «Для меня это было то, что французы называют „плевком в суп“», — отмечал он позднее. Тем не менее он продолжал доверять Хау и решил подыграть ему. «Мне нравилась его манера общения, — признавался он, — и я был склонен ему доверять».
Документ, доставленный на следующий день миссис Хау, не содержал серьезных уступок. Вместо этого в нем более четко формулировалась позиция Америки и заявлялось о необходимости «крепить дружественный союз». Хотя переговоры с Хау продолжались на протяжении всего февраля, поддерживаемые главным образом надеждами адмирала на назначение эмиссаром в Америку, они так и не продвинулись ни на шаг вперед к взаимоприемлемому результату.
Тем временем Франклин принимал участие в ряде других тайных переговоров и консультаций, в том числе и с лордом Чатемом. Бывший премьер-министр пригласил его в свой загородный дом, чтобы познакомить с несколькими предложениями, которые планировал представить парламенту, а затем сам заехал к нему на два часа на Крейвен-стрит для продолжения дискуссии. Посещение лордом Чатемом скромных меблированных комнат Франклина — все это время его экипаж стоял на виду у всей улицы — вызвало настоящий переполох в ближайших кварталах. «Приезд такого выдающегося человека по столь важному делу немало польстил моему тщеславию», — признавался Франклин. Это событие оказалось особенно приятным, потому что пришлось в точности на первую годовщину унижения Франклина в Кокпите.
Компромисс, предложенный Чатемом, в то время как они с Франклином сидели в маленькой гостиной в доме миссис Стивенсон, позволил бы парламенту регулировать торговлю в империи и посылать войска в Америку. Но лишь легислатуры колоний имели бы право вводить налоги, а Континентальному конгрессу придавался бы официальный и постоянный статус. Хотя Франклин и не одобрил всех предложенных деталей, охотно согласился поддержать план, который Чатем собрался представить палате лордов 1 февраля.
Чатем красноречиво изложил суть своих предложений, и лорд Дартмут от имени правительства назвал их «очень серьезными и значительными и поэтому требующими дополнительного рассмотрения». На тот момент Франклину казалось, что все его тайные переговоры и лоббистские усилия способны принести плоды.
Затем взял слово лорд Сэндвич, который как первый лорд адмиралтейства проводил жесткую линию в вопросах отношений с колониями. В «неистовой, гневной» речи он раскритиковал проект Чатема, а затем избрал мишенью Франклина. Невозможно поверить, сказал он, что план вышел из-под пера английского пэра. Напротив, он показался ему творением кого-то из американцев. Франклин пересказывал потом эту сцену: «Повернув лицо ко мне, [он] сказал, что видит перед собой человека, составившего этот план, одного из самых злобных и опасных врагов, которых когда-либо имела Британия. Это заставило многих лордов обратить на меня взор, но… я хранил невозмутимое выражение, как если бы мои черты были вырезаны из дерева». Чатем ответил: план составлен им, но он не стыдится того, что консультировался с «человеком, превосходно знакомым со всеми американскими делами, с джентльменом, на которого делались намеки и так несправедливо бросалась тень». Затем он воздал хвалу Франклину как человеку, «которого вся Ев