В сумерках приходил под окна самый красивый парень в селе. Все об этом знали, и Василина знала, хоть и не отворяла ставни. А днем он, бывало, дразнит ее, смеется: «Славно, Василинка, живешь: есть жених — и нету его!.. Прикрой, голубка, колени, а то как увижу эти твои белые колени, то так мне и кажется, что ты идешь по селу, как русалка над водой, — одними косами прикрыта».
И шепчет прямо в лицо:
— Отопрешь мне, Василинка? Когда же отопрешь? Чего боишься? Чего упираешься? Все равно ведь отопрешь!
Она ударила его наотмашь, а он рассмеялся:
— Люблю тебя, Василина! Если б отперла, не полюбил бы, а так люблю!
Василина ощущала на себе его взгляд и взгляд матери Федора. Она, мать, видела Василину даже тогда, когда не могла видеть, и подстерегала Василину и словно ворожила: отступись, отступись, ты должна отступиться, не может быть, чтобы не вышло по-моему!
И когда ночью в трубе шумел ветер, Василина слышала шепот того парня:
— Отопри! Слушай, ты же отопрешь, разве ты сможешь быть одна? Так не все ли равно, нынче или завтра?
— Уходи, неужели не стыдно? — боролась она с этим шепотом.
А парню и в самом деле не стыдно было, смеялся:
— А тебе не стыдно было с Федором в лес ходить? Тогда не стыдно было? Чего ж теперь застыдилась?
— Убирайся, слышишь, не тронь меня, убирайся!
— Ладно уж, ладно, пойду. Пойду, но знаю, что все равно дождусь тебя, дождусь, сама знаешь, а коли тебе так уж хочется играть в добродетель, ну что ж, поиграй, я тебя понимаю, только не слишком долго, Василинка!
— Ты пьяница и подлец, не подходи ко мне больше.
Под Новый год Журилиха вышла встречать сына, дорога была неблизкая — село располагалось вдали от шоссе, — Федору хотелось бежать, чтобы поскорей встретиться с Василиной, но мать шла медленно, тяжело дыша, и часто останавливалась передохнуть.
— Чего вы пошли к автобусу?
— Спросить тебя хочу… Ты и вправду думаешь на Василине жениться?
— Вы же давно знаете! Стоило выходить в поле, чтобы спросить об этом! — засмеялся Федор.
— Я тебе говорила когда-то — легко у ней пошло с тобою, легко будет и с другим. Чего она в город ехать не хочет — спрашивал?
Федор промолчал.
— А потому что ходит тут один под окнами — и летом и осенью ходил, а теперь по снегу и следы видно, — говорила мать и сама верила тому, что говорила.
— Молчите, мама.
Василина смотрела на Федора из темных глубин непонимания — так, словно она очутилась где-то на самом дне реки, а он склонился над ней. Губы ее на морозе пересохли и запеклись, между трещинками выступали капельки крови. Федор вдруг почувствовал, как его руку невольно тянет коснуться этих губ. Но он опустил руку, в глазах у Василины мелькнуло изумление, она смотрела на Федора, ожидая его ласки, а он не мог больше выдержать молчания, он должен был сказать что-то — и все равно молчал, только не смотрел на девушку. Василина тоже не разжимала губ — ей хотелось спросить: что ты, Федор, чего молчишь? — но она не спросила.
Наконец он заговорил:
— Правда, что люди рассказывают? Пускаешь к себе парней на ночь, чтобы пригрели сиротинку? Или в город ехать неохота? — Он произнес все это и, если б мог, закрыл бы себе рот ладонью, а пройди еще минута, и вовсе б смолчал, но уже сказал, жалеть было поздно.
«Так ты вот как, Федор, — не веришь мне. Но почему же? А не говори ничего, коли не веришь, — о чем же и говорить станем? Или ты, может, хочешь что-нибудь от меня услышать? Ни слова не услышишь больше, так и знай. Пустое все на свете, если уж ты мне не веришь».
Василина молчала, и тут только Федор услыхал, как она кричит: не в голос, молча, но так, что все у нее оборвалось. Он хотел заткнуть уши, но крик, верно, слышал бы все равно. О чем кричала она?
Она шевельнула губами, словно под конец надумала что-то ответить Федору или все-таки крикнуть в голос, и крикни она, Федор подхватил бы ее на руки, ласкал бы, целовал, не верил бы больше никому и ничему, только ее глазам и поцелуям, слушал бы ее слова — но она молчала. Она только шевельнула губами и смотрела на него — прямо на него и в то же время мимо него, куда-то дальше, — уже навсегда без него…
Актер, ссутулясь, втиснулся в кресло и был похож на птицу, подстерегающую добычу, — глаза у него были зоркие, веки опускались грузно, как будто он не то не выспался, не то слишком долго пробыл на ветру. Недавнее впечатление, что он мог бы подойти на роль моего героя, в эту минуту исчезло, и я уже пожалела, что привела сюда незнакомого человека, который полчаса назад напоминал мне мальчугана, охваченного пустым желанием блеснуть эрудицией, потом стал похож на моего героя, а теперь больше всего смахивал на усталого старикашку, который и понятия не имеет, зачем он очутился здесь, в нашем обществе.
— Неправда все это, — сказал актер вяло. — Все это о ком-то другом.
— Конечно, все это не так, изначально не так, — подтвердил Журило.
Ну, положим, это я и сама знала, что неправда, что это совсем другой Федор, но могло же и с ним случиться что-либо подобное? А может быть, потому неправда, что он повел бы себя совсем иначе?
Меня всегда радовало, что он и в четырех стенах чувствует себя свободно и ему хватает пространства, словно он постоянно в широком поле. Он даже говорил так, что от его слов пахло хлебом, только что выпеченным, горячим ржаным хлебом, он высокого роста, весь вроде бы очень большой, и все же ему нигде не тесно, вещи при нем становятся маленькими, неприметными, и потому кажется, что вокруг достаточно просторно, чтобы он мог свободно передвигаться даже в маленькой комнатке, заставленной мебелью, да еще в присутствии вольготно рассевшихся двоих гостей, — Богдана пока с нами не было, он вышел в соседнюю комнату и прикрыл за собой дверь.
Федор Журило вымолвил свои слова, немного стесняясь, ему вроде бы неловко было ловить меня — не на обмане, скажем, но на явном несоответствии рассказанного реальным фактам.
— Не так все это, изначально не так. Не было никакой Василины, — повторил он и пошутил: — А то ведь, кто знает, будь у меня такая Василина, может, я и до сей поры сидел бы возле нее, а уж что женился бы, так это наверняка.
Шутка была приправлена смехом, но что-то горьковатое почудилось мне в нем, и я, как бывало не раз, словно бы на миг снова заглянула в душу этого человека.
— А мать… ее памяти я просил бы не касаться, но если на то пошло… она бы так не сделала, она бы при Василине, прямо в глаза — все, что думала… Ну да ведь это все байки, вы не знали моей матери, и так не было, было иначе… совсем просто, обыкновенно: прикинул я как-то, что недурно бы стронуться с места, повидать побольше… А Львов казался мне в ту пору таким краем света, что дальше некуда, к тому же люди уверяли, что там можно найти работу хорошую, интересную, заводам нужны были рабочие, — ну, я и сказал матери, что еду во Львов, и поехал, как сказал, хоть мать и не больно рада была моему решению. Конечно, теперь такое не диво, и никто никого в таких случаях за полы не держит, теперь вроде весь мир сошел с места и все движется, а тогда здесь, у нас, на такое надо было решиться. Надо было кому-то первому начать, правильно я говорю? — Он помолчал, а потом продолжал, словно хотел не только нам, но и самому себе пояснить все это еще раз как следует: — Потом полсела в города уехало, стоило только кому-то первому стронуться с места. И то еще взять: тогда город и впрямь очень нуждался в наших руках — только кончилась война, да и на земле оставалось немало молодого и сильного народа, а потом словно бы и не было такой необходимости ехать крестьянам в города, уже появилась потребность держать тех, кто помоложе, на земле, да они уже сами не больно-то этого хотели и уезжали не потому, что город нуждался в них, а потому, что они в нем нуждались… Да и город ждал их совсем не такой, как нас тогда, но мы другого не видали, ну и думали, что так и должно быть, это после, со временем, поумнели и сами стали переиначивать то да се.
Актер, не переставая моргать словно еще более отяжелевшими веками, совсем ушел в кресло и тихонько следил за речью хозяина.
Ну а как все это видела я? В самом ли деле все было так просто и нетрудно, как говорил Журило? Он никогда не любил преувеличивать, это мне нравилось, но и мешало, потому что не давало присмотреться к его жизни, — а может, он нарочно так все обходил, уклонялся, чтобы не подпустить меня ближе?
Василины не было, это правда, но старая Журилиха была, это тоже правда. Она умела объезжать лошадей, и когда муж пошел на фронт, только она одна могла подозвать к себе норовистого жеребца, который прежде слушался лишь ее супруга. Умела делать любое дело, и все ей давалось, так что люди говорили — у нее, Журилихи, свой леший: это он помогает. Журилиха смеялась, но, чтобы удовлетворить соседское любопытство, нарочно размалевала стены в хате разными диковинными фигурами, среди которых были воины с саблями, багряные и впрямь похожие на леших плясуны и красавицы в длинных юбках, и Федор в снах потом долго видел эти стены, и фигуры на них словно бы двигались, как в кинокадре.
Старший Журило с войны не вернулся — на него пришла похоронная, и никто так и не видел, плакала Журилиха или нет, — она заперлась в своей хате на целые сутки, а когда на рассвете вышла, была такая же, как всегда, и, как всегда, сразу принялась за будничную работу.
Одно только в селе заметили — когда Журилиха весной снова красила стены в хате, она совсем забелила веселых, диковинных плясунов, и хата стала такой же, как у всех в Подгорцах.
Федор был здоровяк, так же, как мать, постигал любое дело, разве что был поспокойнее, поласковее и характер имел более открытый, — этим он пошел в отца, и это было хорошо для матери: будь он таким же норовистым, как она, не ужиться бы им в одной хате.
Но однажды оказалось, что при ласковой и доброй натуре Федор может все же, как и мать, стоять на своем, хоть тут гром греми и земля дрожи!
В Подгорцы приехали люди из Львова — это были заводской механик и его помощник, который недавно пришел на завод. Оба рассказывали много интересного про Львов, говорили, что после оккупации от предприятий остались одни только здания и теперь необходимо доставать оборудование со всех концов страны, а механику, может, придется даже ехать в Германию, отбирать награбленное фашистами. Люди слушали все это со вниманием и интересом, но когда дошло до того, что львовяне предложили подгорским ехать работать на завод, многие стали приглядываться к ним с недоверием, и родители запретили молодым ребятам соглашаться.