Она рассказывала о Москве, о том, что они многому научились, а скоро и сюда к ним приедут москвичи, чтобы уже здесь, на месте, показать, как осваивать новое оборудование; еще рассказала, что в Москве ходила в театр, и вдруг — совсем уж неожиданно для Федора — предложила:
— Пойдем в театр, а? В оперный?
Он еще не был там, даже плохо представлял себе, что это такое — оперный театр, видал только красивое здание, а внутрь так ни разу и не заходил, и еще он знал — это стоит денег, а их, конечно, у него почти не было.
Деньги добывались по-разному, он тоже знал один способ помимо честного заработка, но ему этот способ никак не подходил, он старался об этом не думать, но мысль упорно возвращалась, он не сказал девушке ни «да», ни «нет», прикинулся, что забыл о ее просьбе, она вроде бы тоже не помнила, а может, из гордости не хотела напоминать.
Продукция, которую выпускали на заводе, была в ту пору так дефицитна, что высоко ценилась на черном рынке, и вынести ее пара пустяков — лишь бы миновать вахтера на проходной, а есть и такие вахтеры, что с ними можно договориться и потом поделиться барышом, — лишь бы пройти и вынести, а сбыть за хорошую цену — это уже ерунда, зато после этого можно не только пойти в театр, но и угостить девушку, и купить новые туфли, и еще купить… и еще… Только протяни руку, тихонечко спрячь деталь и с независимым видом постой минутку перед вахтером, который не всегда и не обязательно у каждого проверяет карманы…
Соблазн был велик, деталь липла к парню, он отмахивался и снова слушал, что она ему нашептывает, стыдился своих мыслей и в то же время не мог не думать.
— И как же, взяли вы эти детали или что там еще? — не выдержал актер.
Услышав — через столько лет! — прямой вопрос, Журило разом остановился посреди комнаты, которую перемерял неторопливыми шагами, и посмотрел на актера. Похоже было, что тот наперед знает все, только ему нужно произнесенное вслух признание или просто интересно, как будет выглядеть человек, сообщая об этом давнем происшествии наверняка с легкой снисходительностью в голосе: дескать, это же было так давно! Мы тогда были не только плохо одеты и не могли пригласить девушку в театр, мы были еще и голодны. Так велика ли беда — три маленькие детальки? — и он в воображении вновь возвращается на порог проходной под облезлой картонной вывеской завода, он возвращается на этот порог и снова переступает его с тремя деталями в кармане, и еще раз переступает, и еще раз, и еще… неужто он так никогда и не забудет, как вахтер кивнул ему, прощаясь, — рабочих в ту пору было не слишком-то много, вахтер мог поздороваться и попрощаться с каждым, как мог это тогда сделать и директор, — а Журило вахтер знал так хорошо, что и не подумал осмотреть его при выходе с завода, и это отягощало вину, угнетало еще больше, ведь Журило в глубине души как раз и рассчитывал на то, что ему доверяют и не подумают обыскивать, — а может, лучше отобрали бы тогда то, что он взял?
— И все-таки вы пошли на эти деньги в театр? — без капли жалости допытывался актер.
Пошел, конечно, с Раисой Петровой, но не помнит ни содержания спектакля, ни своего впечатления от него, ему запомнились почему-то только его старые, заплатанные туфли, которые словно бы отдельно и обособленно стояли под белой колонной фронтона, и еще Раисина шинель, которой они прикрылись оба на улице под дождем.
Сын Журило стоял, опершись о дверной косяк — это, видно, и впрямь была его самая любимая поза, — и курил. Слушал нашу беседу и улыбался. Джинсы туго облегали его длинные худые ноги, одну руку он держал в кармане, другая — с сигаретой, и улыбка эдакая чуть снисходительная и недоверчивая, как и должно быть, когда сын слушает, как отца расспрашивают о столь давних и почти нереальных делах. Я подумала, что тема, собственно, не для сыновних ушей, зачем ему знать об отце такие вещи? Неведомо, говорили ли они когда-нибудь об этом и как сын теперь может все это расценить. Тем более что ему и в самом деле недостает отцовского такта. Любопытно, что он скажет по этому поводу?
— Ну и проблема, а, папа? — сказал он. — И что, ты до сих пор себе не простил? Удивительный человек — не простить себе такой мелочи! А как же ты мог поступить — тебе же надо было пойти в театр, раз девушка сама предложила. Удивительно — ты не сказал вслух, что Травянко — фальшивый тип, позволял ему болтать с трибуны и провозглашать общие места, в которые он вовсе не верил: чего стоят твои детальки по сравнению с этим! Ведь ты видел его общественное двуличие, фальшивую демагогию, знал, что он оклеветал вашего механика!
О клевете я слыхала впервые. Сын был лучше осведомлен о фактах заводской биографии. И мне стало жаль, что я не сумела найти подхода к парню, не узнала о многом от него.
Журило улыбнулся:
— Не сердитесь, он у меня горячий. И это наш давний спор.
— Конца ему не будет, — сказал сын.
Гм, конца ему не будет… А что, если рассказать Богдану (этого он, наверное, все же не знает), как зимой в третью смену, когда уже сил не было стоять на ногах и Журило почти засыпал, — как он тогда перед рассветом услышал, что его девушка, Раиса, зовет на помощь? Он не различал слов, слышал только испуг и отвращение в голосе, — один паскуда добивался от нее силой… ну, скажем, добивался склонности, — Журило бил его, ясное дело, не соразмеряя силы своих кулаков, и тот, паршивец, еще осмелился сказать: я знал, что она это с каждым делает, эти девки в шинелях, разве они не прошли войну, утешая солдат, а теперь вот разыгрывает невинность, — и девчата слышали это, и Журило отступился и пальцем не пошевелил, и слова не вымолвил, когда они, девчата эти, всем скопом били насильника до полусмерти там, в холодном цеху, на рассвете, — а человек этот и до сей поры работает на заводе, — так забыл или не забыл Журило этот случай?
— Старый наш спор, — повторил отец. — Ты, сынок, напрасно сейчас вмешиваешься, это все — мое дело.
— Хорошо, твое. Но тогда пусть и другие будут такими, как ты. А то ведь всякий раз слышишь — мы, мы, мы, — так говорят все родители, они встают перед нами в образе святых, безупречных и светлых, скрывают от нас все свои неправильные поступки и ошибки, показывают нам только лучшее, а нас винят во всевозможных грехах, не осознавая нисколько, что все эти грехи не более чем наши отличия от старших… А, старая песня, вечная песня, только я должен был все это сказать, раз мой отец не может простить себе трех деталей!
— Молодой человек, у вас есть претензии к отцу?
— Претензии? Что вы, никаких претензий! Он принадлежит к тем отцам, которые ни словом не напоминают детям о своих благодеяниях. Он не женился, когда моя мать умерла, — считал, что если ему кто и заменит жену, то мне матери никто не заменит. Он играл со мной в кубики и научил меня ездить верхом — найдите-ка в городе десяток парней, которые умели бы вскочить на лошадь! Отец отдал меня в ту школу, где на уроках труда дети во втором классе мастерят автомобили и всякие там другие игрушки не из выструганных палочек, а из купленных в магазине «конструкторов». Пусть так. Может быть, так и надо. Только почему потом иные отцы тычут пальцами нам в спину и твердят: «Сибариты! Равнодушное, сытое поколение! Вот мы!..» А я не сибарит. Я привел свою девушку в дом и знал, что отец позволит мне это сделать, — у моей девушки не было настоящего дома, — но я не заставлял отца кормить нас обоих. Я попросту перевелся на вечернее отделение и устроился на работу. Сибаритства у меня нет. И за то, что я такой хороший, вы мне объясните, почему мой отец берет себе в ученики самых ленивых и пренеприятных мальчишек, которые попадают к ним на завод, почему он тщится избавить их от справедливой кары, когда они влипают во всякие там истории, хулиганят и пьют, — почему за них он готов стоять горой, а когда я позволил себе сказать одному преподавателю в нашем вузе, что я думаю о его лекциях, и меня чуть не вытурили из института, папа и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь мне? Всесильный у меня папа, думал я, он все может и все для меня сделает, я так уютно чувствовал себя за его широкой спиной — и вот вдруг он не поддержал меня, хотя я был прав и не походил на мальчишку, который подрался по пьяной лавочке с таким же подвыпившим другом. Отец стал мне объяснять, что не следует подрывать авторитет… Все те же три детали! Почему он их не может забыть даже теперь, когда остается на заводе, где у его цеха нет почти никакой нагрузки, где его работа почти не нужна, — почему он остается, как музейный экспонат, когда мог бы пойти бригадиром на новое предприятие?
Студент сам ставил вопросы, а мне больше подходило, чтобы он отвечал на мои, тем более что он в запальчивости сильно упрощал значительно более сложную ситуацию. Ведь для старшего Журило работа в том цехе, из которого вырос весь завод, стала частью его души, его цельности, и не может он покинуть цех до самого конца. Теперь Богдан мог бы уйти в свою комнату и заняться подготовкой к лекциям, раз уж не пошел по какой-то причине на свое вечернее отделение.
— Претензии! — Парень снова хмыкнул. — А что вы думаете — есть претензии. К его молчанию насчет подлости Травянко… Это что — страх или неверно трактованное благородство? Или — все молчали, и ты молчал?!
И вдруг он спохватился, по-детски смущенно и робко глянул на отца — не обидел ли резким словом и чрезмерной откровенностью при посторонних?
Сомнений не было, парень горячо и ревниво, болезненно относится ко всему, что касается отца, — видно, он очень любит его, я и раньше знала это, но не настолько.
Журило будто и не заметил ни резких слов, ни смущения сына и совершенно спокойно сказал:
— Сынок, зачем ты заставляешь людей решать то, что я для себя давно сам решил?
— Им самим охота решить для тебя как можно больше проблем, — засмеялся Богдан. — Ты же видишь — из тебя снова хотят сделать героя, ищут соответствующую рамку, соответствующие краски, подходящие факты и не могут найти ничего, что свидетельствовало бы о твоей неординарности. Я хочу им помочь, разве ты не понимаешь? Это же так интересно — человек, который ни за что на свете не хочет простить себе такой давний смешной грешок. Или — человек, не помогающий своему сыну, когда тот оказался в трудном положении. Или — человек, не говорящий ни слова против, когда под его кровом появляется юная особа, претендующая на положение снохи, и начинает с первого же дня ломать жизненный уклад и его, и его сына… Постой, сейчас я припомню кое-что на тему о героизме. Помнишь, ты мне рассказывал, что как-то у вас в цеху было некачественное сырье, вы работали с браком, а потом привезли новую партию нужного материала — не припомню, чего именно, — и одной из лучших, передовых бригад предложили начать все заново, но выйти на работу предстояло второй раз за сутки, в ночную смену. Те отказались: завтра — пожалуйста, с утра, как всегда, а в ночь — нет, даже за двойную плату. И тогда ты собрал свою бригаду, вы уже пятый день работали в третью смену и все-таки вышли