Мышление, однако, служит тебе: какой бы подсознательный процесс ни руководил ходом твоих мыслей, что-то в тебе знает, как поступать, — вот ты весь вечер стараешься не думать о том, о чем сейчас необходимее всего думать, а в то же время исподволь, издали, по касательной все же дотрагиваешься до того, чего боишься коснуться.
2
У Леся Витрука такое ангельское личико, чубчик над поблескивающими шелковыми бровями такой мягонький и большие глаза так лазурно смотрят на мир, что хочется улыбнуться ему, хочется, чтобы он заговорил, ведь наверняка он скажет что-нибудь приятное и надолго приведет в хорошее настроение.
Лесь Витрук лазурно смотрит на мир и говорит:
— Мама, идите вы ко всем чертям.
Леся сызмала научили обращаться к матери на «вы», и теперь в этом «Мама, и д и т е ко всем…» столько фарисейства и тонкой иронии, все это так четко прочитывается в его тоне, что мать даже не знает, как отвечать.
Лесь надевает курточку, она у него новенькая, чистая, без единого пятнышка, он очень аккуратный мальчик, этот Лесь, и штанишки у него выглажены, башмаки он чистит, старательно моет шею, зачесывает мягкие волосики, — нет, он совсем не похож на тех озорников, что частенько стоят в подворотнях, курят, матерятся и пропускают уроки. Лесь уроков не пропускает, тетради у него такие же чистенькие, как руки и розовые ноготки; учебники обернуты в прозрачную бумагу, и в дневнике — хорошие отметки. Лесь надевает курточку, мама просит не выходить во двор так поздно, и сынок отвечает ей ровным, спокойным, ангельским голоском:
— Мама, идите вы ко всем чертям…
Выйдя на улицу, Лесь оглядывается по сторонам. Его цепкий, точный взгляд замечает то, что могут не заметить рассеянные и легкомысленные люди: Лесь во всем на свете видит чудесные возможности развлечься. Развлекается он тонко, деликатно и всегда за счет ближнего.
— Ты трус, — говорит Лесь своему соседу по парте, — ты трус.
Всякий другой за такое утверждение схлопотал бы по уху, но Лесь смотрит так сочувственно, с таким видимым желанием помочь и посоветовать, что сосед, оторопев, только пожимает плечами: ах, отстань! У Леся счастливый характер — ему по непонятным, неведомым и таинственным причинам прощают такие вещи, каких не простили бы никому.
— Ты трус, — с сожалением и еще более выразительным сочувствием, чуть ли не со вздохом говорит Лесь. — Вчера ребята лазили на колокольню, а ты не смог бы.
«Не смог бы, — размышляет сосед по парте Юрко Березюк, — и правда не смог бы, но к чему мне это?»
Смеясь, он признается в своей «трусости», он еще беззаботен, и настроение у него хорошее, только что была алгебра, он получил пятерку, вечером пойдет в кино, в кармане у него полтинник, и вообще на дворе солнечно.
— И школу тебе не поджечь, — с тем же сожалением констатирует Лесь.
— Ты что — сдурел? — изумляется Юрко. Он и в самом деле не может и не хочет поджигать школу, не видит в этом никакого героизма, но количество дел, которых он не сможет сделать, бесконечно возрастает, увеличивается. Да, это правда, что он, Юрко Березюк, не полезет на колокольню, не сожжет школу, не переплывет Днепр, не подерется с десятиклассником, не отправится тайно в далекие странствия.
— Так на что же ты, в конце концов, способен? — провоцирует ангельский голосок Леся Витрука, он смотрит на Юрка с улыбочкой и ласково предлагает еще один, последний выход из положения, последнюю возможность: — А ты сумеешь снять фары с автомобиля, который ставят на нашей улице? Знаешь, у дома двадцать, там к одной тетеньке каждый вечер приезжает элегантный высокий дяденька с бакенбардами, в джинсовом костюме. Он просиживает у тетеньки не один час, вот и помоги мне за это время снять фары с его автомобиля, а? Есть, понимаешь, идея…
Юрко прекрасно сознает, что ему вовсе не нужны эти фары, ни к чему ему такой подвиг, но из всего, о чем говорил Лесь Витрук, это все-таки самая лучшая, самая удобная возможность доказать свою смелость, продемонстрировать свою независимость от нудных условностей, которыми заполнили мир взрослые: этого нельзя, этого не надо, а так не следует и нехорошо…
— Ты что, не веришь, что я могу снять фары с автомобиля? — хватается Юрко за легчайший способ еще как-нибудь спастись. Вот скажет Лесь: да верю, чего там, — и можно будет не трогать эти фары.
Но Лесь в ответ говорит:
— Конечно, не верю, где тебе снять фары…
И Юрко заверяет, что сделает это, пусть только Лесь стоит в воротах на «атасе», всякое ведь случается; и пусть он будет свидетелем, что Юрко может это сделать.
Уже прилетели аисты, всего несколько дней минуло с тех пор, как прилетели аисты, все эти лелеки, бузьки, буслы, черногузы, лельки, — как много украинских имен у этих прелестных птиц! — жаль, что их, говорят, становится все меньше и меньше, их не спасает от гибели это большое количество имен, ласковых, точных, деликатных имен, им нет спасения и от злого, последнего в этом году мороза и снега; почему-то, как назло, часто бывает — прилетят птицы, а мороз вдруг надумает вернуться, хотя вроде бы уже давно потемнел, осклиз грязный последний снег, и набухли почки, заворковали голуби, осторожно, озираясь, выбился из-под земли бледно-зеленый стебелек ириса, крыши приобрели такой зеленый, такой черепичный, такой весенний цвет — и вот вдруг снова снег, мороз, совсем ненужный, лишний, как проходимец, которого больше не ждали, от которого вроде бы уже избавились.
Прилетели аисты, им холодно, голуби удивленно нахохлились, даже воробьи приумолкли, — тень-телень, цинь-цвиринь, — некуда деться от мороза, который явился так не вовремя… А Лесь Витрук стоит в воротах в новой курточке и ждет, пока Юрко отважится снять фары с чужого автомобиля.
Ты ничего не знаешь, Юрко Березюк ни словечком не обмолвится о каком-то там Лесе, он не может сказать, что это Лесь подговорил его, потому что тогда к дурному поступку добавился бы еще и позор, от которого никогда не будет избавления: все узнали бы, что его можно подбить на такое, что он бесхарактерный, трус да ко всему еще и ябедник.
Юрку Березюку нет оправданий, он сам не ищет их, и его молчание вызывает возмущение и гнев у взрослых. Негодный мальчишка, хорошо, что наконец попался с фарами, кто его знает, что он еще до этого натворил…
— Нет, нет, он никогда ничего дурного не делал, — заверяет мать.
Ты слушаешь эти заверения и смотришь на ее лицо: не очень красивое, не очень симпатичное даже, с тонкими губами и подсиненными веками; но ты знаешь, что не имеешь права на субъективное восприятие событий, на антипатии или симпатии; разумеется, запас доброты и понимания никогда не бывает неисчерпаем, но его должно хватить на то, чтобы понять поступок этого мальчика, которого ты видишь впервые, хотя судьба его в твоих руках.
Пока ты не пошла работать в школу, ты ничего не знала ни об общественном совете по делам несовершеннолетних при ЖЭКе, ни о том, что к ЖЭКу обязательно прикреплен педагог-воспитатель, а вот теперь ты сама член этого совета. Ты валишься с ног от усталости, но должна поработать еще и эти два часа — вокруг тебя несколько женщин, большинство — пенсионерки, и вот ты, приглашенная, впервые в жизни принимаешь участие в разборе подобного дела: надо выяснить, можно ли снять с учета Юрка Березюка, который за попытку украсть фары около года значится в списках хулиганов, правонарушителей, потенциальных воров.
Ты присматриваешься к этим женщинам, которые сейчас решат судьбу Юрка, видишь, что они все утомлены не меньше тебя, — и вместо того чтобы полностью сосредоточиться на деле, раздумывают в это же время о своих больных ногах, стоптанных туфлях, о домашних делах, о всяких там незначительных пустяках, — ведь ты считаешь, что все остальное, по сравнению с судьбой Юрка Березюка незначительные пустяки, — во всяком случае, все это должно быть оставлено там, за порогом этой комнаты, где они заседают. Здесь пахнет канцелярией, чернилами, усталостью, подписанными справками. Педагог-воспитатель информирует о сути дела: Юрко Березюк учится в седьмом классе, ему четырнадцать лет, поведение в школе удовлетворительное, дурного влияния на товарищей не оказывал, но в последнее время стал хуже учиться, часто выходит куда-то из дому, подрался с одноклассником Лесем Витруком, — ты укоряешь себя, что не зашла накануне к Юрку домой, не поговорила с ним, ты знаешь за собой это непринужденное, непосредственное умение вступить с ребенком в откровенный разговор, и все же…
— Нет, нет, плохого он ничего не делал, я сама никак не могу понять, как это случилось, с теми фарами…
— Матерям свойственно понимать меньше, чем общественности, — демонстрирует афористичность мышления педагог-воспитатель. — Матери обычно ослеплены, они по большей части…
Далее следует целая серия безупречно отшлифованных штампов, красноречивый воспитатель знает свое дело, однако мать Юрка Березюка не теряется под лавиной красноречия, ее лицо покрыто красными пятнами, но она готова защищать своего ребенка, а ты почему-то начинаешь сомневаться в справедливости ее доводов.
Выгляди Юрко так мило и привлекательно, обладай он таким ангельским голоском, как Лесь Витрук, все дело пошло бы, наверное, иначе. Хотя ты не знаешь Леся, но для тебя уже давно несомненно, что личные симпатии и антипатии часто решают такие проблемы, которые им решать не надлежит.
Лицо Юрка Березюка содержит в себе нечто от выражения взрослого, сформировавшегося уже человека, у него такие же узкие поджатые губы, как у матери, и ты ничего не можешь с собой поделать, — это настораживает, вызывает недоверие, а когда он хрипловатым голосом отвечает на вопросы — совсем равнодушно, коротко, не пытаясь пробудить симпатию и даже не заботясь о тоне, — это еще больше раздражает усталых женщин-пенсионерок, и они убеждены, что Юрко готов хоть сейчас пойти и снять еще десяток автомобильных фар, больше того — наверно, готов на любую подлую выходку, лишь бы допечь взрослых и снова заставить их тратить время здесь. Наблюдение за такими необходимо, — таково общее мнение,