и даже приглашенная на заседание учительница из класса Березюка, хоть и не замечала за мальчиком ничего слишком уж дурного, в конце концов соглашается с мыслью, что Юрка пока снимать с учета нельзя.
И тогда тебя, как всегда в последнее время, ранит острым копьем мысль: постой, а если б это был твой сын?
И вдруг все сдвинулось, изменилось отношение к людям, иначе читаются слова, иначе воспринимаются интонации, иначе увидено выражение лица каждой из присутствующих женщин, — погодите-ка, милочки, погодите, а что если б ваш сын? Ваш, твой, наш, мой?
Это ты стоишь перед судом, это твои щеки покрыты красными пятнами, твои губы — узенькой ниточкой, ты подсинила веки, потому что совсем не хочешь, чтобы кто-нибудь увидел, как они припухли от слез, напудрилась, чтобы никто не прочитал на лице муку, но она просвечивает сквозь каждую морщинку, сквозит в каждой мимолетной гримасе, как бы ты ни заботилась о выражении своего лица. И это твой сын, твой ребенок, ты знаешь, это он снял фары, вот только до сих пор не можешь понять, зачем он сделал это, для чего, ведь всего за полчаса до этого вы говорили об аистах, о том, что они вернулись и вместо весны их встретил дома мороз, холод, снег, им негде притулиться, бедным, беззащитным птицам, — зачем же, зачем же он сразу после разговора об аистах пошел снимать фары? Ты никогда не замечала за ним фальши, за своим мальчиком, даже если он говорил неправду, — это была такая невинная детская ложь, такой жалкий, откровенный способ избежать какого-нибудь маленького наказания, что ты сразу со смехом выводила его на чистую воду, и он больше не врал. Так зачем же ему эти фары? Они стали между вами, породили отчуждение, недоверие, ты выпытывала — он молчал, отец бил его дважды, трижды, ты не пыталась защитить, и мальчик стал убегать из дому от этих расспросов, от молчаливого недоверия, — ты ведь не поверила его объяснению: просто так и больше никогда не буду, честное слово, не буду, — и если уж не поверила ты, как же могут поверить посторонние люди?
Сын твой подрался с каким-то Лесем Витруком, — кто знает, не дразнил ли его этот Лесь украденными фарами; уроков твой сын не учит, ему не до уроков, и губы его сжимаются в ниточку; гладко зачесанные волосы — сероваты и печальны, а взор колючий и замкнутый.
А ты помнишь историю, когда твой сын (настоящий твой сын) потерял чужое кольцо с дорогим камушком, и ты ежедневно допрашивала его — скажи правду, а сын отвечал на все одними и теми же словами. И между вами едва не выросла стена, граница, дистанция безнадежного взаимонепонимания, конец, ты уже чувствовала, что теряешь доверие, утрачиваешь духовную общность, все пропадало, а ты упрямо и настойчиво домогалась правды.
— За что тебя взяли на учет, Юрко?
— Кража автомобиля.
— Ты что — украл автомобиль? Хотел поездить? А ты умеешь?
— Нет. Нет. Нет.
На все три вопроса один ответ. Не автомобиль, а только фары, не хотел ездить, не умею.
— Скажи, сынок, в конце концов правду, — это ты своему сыну.
— Я потерял. Нет. Нет. Нет. Я потерял, это правда, я потерял.
Ох эти повторенные сто раз почти односложные слова!
То, что ты знала, выглядело так.
Девочка жила напротив. Достаточно было перейти улицу — и можно поговорить с нею, можно сесть на велосипеды и поехать по шоссе, ведущему в аэропорт или на Брюховичи, можно купить билеты по двадцать пять копеек в кинотеатр «Маяк» и посмотреть фильм про Чингачгука — Великого Змея, можно купить мороженое, поиграть в мяч, — ты наблюдала за его наивной детской влюбленностью, он иногда украдкой поглядывал в окно, и если девочка вертелась там, внизу, в воротах, на другой стороне улицы, вертелась стремительной юлой, тоненькая, на спичечных ножках, с коротенькими волосами, смешная круглолицая девчушка, он заверял, что все прочитано, все выучено, все решено, и бежал вниз, к ее дому. Ему уже нравилось бродить с нею в дождь по улице, а больше всего — под вечер, когда свет фонарей отражался в лужах; они брели по желтым отблескам вдоль тротуара вниз, вниз, она — в прозрачном плащике с капюшоном, вода стекала по блестящему пластику, а он не надевал на голову ничего, у него была тогда черная кожаная курточка, и он шел в ней, долговязый, неуклюжий, с мокрыми волосами, прилипавшими ко лбу, твой двенадцатилетний сын, влюбленный — впервые в жизни — в девочку из дома напротив. Днем она прыгала на одной ножке, играла в классы, носила с собой скакалку и мяч, а за нею следом ходила полненькая широкоплечая подружка с пушистой, ниже пояса, косой. Они о чем-то по-девчоночьи шептались, и в таких случаях твой сын никогда не выходил на улицу. Он читал, лежа на диване, или пробовал смастерить такой челнок, который сам двигался бы по воде, прилаживал моторчик; моторчик не работал, мальчик начинал все сначала, и так до самого вечера; когда начинал моросить львовский дождик, подружка его девочки куда-то исчезала, и он превращался из маленького наивного школьника во влюбленного.
Интересно, что он никогда не смотрел на ее окна. Однажды — все знали, что в доме напротив живет е г о девочка, — кто-то из взрослых неумно пошутил:
— Смотри, вон там какая-то краля в одной рубашке, — это не твоя?
Ты помнишь, что с ним сделалось?
— Это не она. А вы не смейте смотреть, не смейте никогда смотреть на те окна!
Захлебываясь словами, он словно старался заслонить все рамы, запретить людям вообще смотреть в сторону его девочки.
А на следующий вечер пришла ее мать, мать этой малышки, и сказала:
— Ваш сын украл у нас золотое кольцо.
По правде сказать, ты была уверена, что ему не отличить золота от меди, алмаз от стекляшки, — но какое это имело значение? Твой сын украл золотое кольцо.
Тебе дали пощечину, оскорбили, но а что, если это правда?
— Я не брал. Нет. Не брал я. Нет.
При матери этой девочки он не произнес больше ни слова. Девочка стояла у порога бледная, такая бледная, что казалось, сейчас она упадет в обморок; она тоже не говорила ни слова, ничего не объясняла, немо глотая слюну; губы и бровки у нее судорожно подергивались; славненькая девочка, у моего сына хороший вкус, — некстати подумала ты, такие мысли всегда приходят некстати, когда обстоятельства требуют особого нервного напряжения. «Ваш сын украл», — сказали тебе. Оказывается, женщина не видела мальчика раньше: сейчас он произвел на нее впечатление честного и хорошего, и теперь она уже не очень была уверена, что он украл, но кольцо-то пропало…
Сын потом рассказал: девочка взяла кольцо из дому, они играли в парке, как всегда, — мяч, скакалка, — она попросила: на, подержи, спрячь! Он был на велосипеде, взял кольцо, даже не сознавая, что берет в руки золото, положил в карман, а потом не нашел там ничего. Это было почти невероятно, ты не представляла, что можно потерять кольцо, ведь даже и дырки в кармане не было.
— Что ты с ним сделал, что ты с ним сделал?
— Я ничего не делал, я не крал, я говорю правду.
Через несколько дней прибежал маленький мальчуган с сопливым носом — посыльный, звонил у двери как на пожар, — принес записку от девочки, по наивности отдал тебе, ты передала адресату, а тот спокойно разорвал бумажку и выкинул в печь. Это спокойствие, должно быть, дорого ему обошлось, но он не прочитал написанного.
По правде говоря, ты и до сих пор не знаешь, так ли все было, как тебе рассказал сын, — но ты поверила. Поверила главному — не крал и понятия не имел, что это золото. Мать девочки тоже, очевидно, что-то установила для себя, потому что больше не появлялась. И сын больше не бродил по улице под дождем с той девочкой, ты только заметила, что порой он кинет взгляд на противоположную сторону улицы и тотчас же отворачивается.
Не прошло и месяца, как ты совершенно случайно нашла у него игральную карту — обнаженная пиковая дама из какой-то порнографической колоды. — велела ему разорвать карту, сейчас же, у тебя на глазах, и он разорвал ее так же спокойно, без сожаления, как записку от е г о девочки. Тебя ужаснуло это спокойствие, надо было что-то делать, надо было спасать себя и сына от чего-то, чему ты не знала названия и что ощущала только инстинктивно, как птица чует приближение грозы или землетрясения, тебе уже было не до анализа ваших отношений, ты чувствовала — надо спасаться, и тот же инстинкт подсказывал тебе выход из положения, — быть может, не единственный, не самый лучший, но все же выход: ты купила билеты на поезд, и вы поехали вдвоем, с маленьким чемоданчиком, чтобы даже вещи не мешали…
— Подождите, не вписывайте ничего в протокол, — обращаешься ты к женщинам, которые решают судьбу Юрка. — Подумайте обо всем еще раз, только так, словно это ваш сын. Даже если вы исчерпали за свою жизнь весь запас доброты, осталось же у вас что-нибудь для собственного сына?
Дело в том, однако, что ты не сказала ничего, ты не произнесла этих слов и потому сейчас мучаешься и не сразу решаешься зайти в большую комнату — анализируешь каждый свой шаг, ищешь объяснения своему поступку: ну почему, собственно говоря, ты не оказала доверия этому мальчику, Юрку Березюку? Куда подевались твоя доброта и мудрость, чисто материнская мудрость, почему ты не воспользовалась ими в надлежащий момент?
Пойдешь к Юрку? Встретишься с ним? Сделай это, конечно, да смотри не опоздай, смотри, чтобы не было слишком поздно.
Сколько раз ты уже стояла чуть ли не на краю пропасти в отношениях с сыном, сколько раз боялась, чтобы не было поздно, как тебе хотелось вернуть обратно слово, поступок, как ждала, чтоб он сказал тебе — садись на лошадку, мама! Вон лошадка — и показал бы на стул. Но ты в первый же раз посмеялась над этой его фантазией, и с той поры он больше не звал тебя, играл один, создавая самостоятельно недоступный тебе мир удивительных вещей и образов.
3
В первый день занятий, когда ты пришла к своим четвероклассникам, их собралось только пятеро. Ты узнавала, как их зовут, расспрашивала о том о сем, чтобы хоть немного представить себе, с кем придется иметь дело на протяжении года, потому что эти пятеро пообещали приходить в группу обязательно, у них были на то свои собственные причины, в которые тебя пока что не посвящали, а лишь так же внимательно, как ты к ним, приглядывались к тебе и внимательно изучали. Для них важно было все — твой голос, первая фраза, даже платье и походка, они с откровенным любопытством смотрели на большое янтарное кольцо на твоем пальце, перекидывались коротенькими репликами, при этом у них, разумеется, был свой код, которого ты не знала и потому ничего пока не понимала, надеясь, однако, что со временем усвоишь это все.