— А у вас парик или свои волосы? — это был единственный вопрос, заданный одной из девочек, и никто при этом не засмеялся, все ждали ответа.
Выяснив, что волосы «свои», она показала товарищам язык, и ты поняла, что они, должно быть, побились об заклад по этому поводу. Больше в этот день никаких вопросом не задавали, и тебе стало немного неловко: это ты виновата? Или дети такие… такие тугодумы?
На следующий день страху у тебя прибавилось: их пришло только трое; и на твой осторожный, старательно и не прямолинейно поставленный вопрос, почему в группе так мало детей — ведь их же должно ходить двадцать, — тебе ответили четко и выразительно: неинтересно. Ты попробовала объяснить им, что сюда приходят не для забавы, что тут интересного искать не приходится, потому что работа — это работа, и она интересна уже сама по себе… Дети совсем опечалились, видно было, что им хочется зевнуть, потянуться, ты вышла с ними на школьный двор, они немного побегали, поиграли в жмурки, потом пообедали в школьной столовой, оставив на тарелках почти всю вермишель, как ты ни умоляла доесть, и вернулись в класс, чтобы сделать уроки. Они смотрели на тебя, выразительно намекая, что ждут не объяснений и толчения воды в ступе насчет какого-нибудь там существительного, а хотят, чтобы ты что-нибудь написала на доске.
— Так… значит, написать на доске? Что — задачу по арифметике или еще что-нибудь, ребятки?
— А нам Тетяна Петровна писала, — сказали они откровенно и разочарованно, когда ты попросила их взяться за самостоятельную работу.
Заглянула в класс завуч, удивленно вскинула выщипанные бровки:
— И это вся группа? Маловато! Маловато, уважаемая коллега.
Замечание при детях показалось тебе несколько нетактичным, но пришлось промолчать, отвечать было бы и вовсе бестактно.
— Если вы не будете писать на доске, к вам вообще никто не придет, — совершенно серьезно заявила девочка, которая спрашивала о парике.
— Так вас что — в разведку послали, узнать, как будет?
Ты засмеялась, и твой смех оказался кстати, они тоже стали смеяться вместе с тобой, и ты, даже ничего больше не спрашивая, узнала немного погодя, что этим троим вообще некуда деваться. У девочки мама умерла, когда малютке было всего три года, она своей мамы не помнит, и по временам ей кажется, что ее никто не рожал, а она сама явилась из ореха или из горошины.
Девочку звали странным именем — Сусанна. Ярко-рыжая, с большим ртом и роскошным прозрачным румянцем на нежных щечках, она вся была какая-то хрупкая, словно фарфоровая, а зеленоватые глазенки то и дело вдруг затуманивались тягостной недетской тоской, от которой и тебе становилось грустно.
Одного из мальчиков прозвали Робин Гудом, потому что он некоторое время ходил в школу с луком, но в остальном он ничем не походил на Робин Гуда — низенький, толстощекий, щербатый и смешной в своей инфантильности, от которой вроде бы и не думал избавляться. Он очень любил суп и все блюда, которые подавали в школьной столовой, а дома ему не с кем было учить уроки, и хотя учился он неплохо, ему все же хотелось остаться в группе, а не уходить домой.
Третий был озорник, он и не скрывал своих воинственных намерений, школьная форма, мятая и потрепанная, казалось, мешала ему, он то снимал, то снова надевал свою курточку, вынимал из карманов какие-то шарики, магнит, обрезки проводов и недвусмысленно давал понять, что за уроки не собирается приниматься. Домой он не уходил, потому что там его всякий раз ожидала жестокая нахлобучка, — мать, даже не расспросив ни о чем, брала ремень и лупила сына. Звали его Иваном Ткачом, а прозвали почему-то Котиком. Может, для того, чтобы подчеркнуть его ершистый характер, а может быть, существовала на то иная причина, но реагировал он на прозвище спокойно, не обижался.
— Что ж, — сказала ты, — трое — это трое. Сегодня будем работать втроем.
Ты объясняла себе — надо как-то сделать, чтобы эти трое сказали в классе: нам интересно! Пусть это дешевый способ привлечь сюда остальных, но никаким иным ты пока не намеревалась воспользоваться, и это было хорошо, ты решила правильно, они сами сразу ж пояснили тебе это.
Сусанна спросила:
— А вы не пойдете жаловаться родителям, что никто не ходит? И к Жабе не пойдете?
— Я не знаю, кто такая Жаба, — сказала ты, — как же я могу к ней пойти?
Смутившись, девочка все же объяснила: Жаба — это училка, их классная руководительница Мария Климовна. Прозвище показалось тебе таким удачным, что захотелось рассмеяться, и ты еле удержалась от смеха и вместо этого прочитала им скучную лекцию о том, что… одним словом, все, что следовало сказать по этому поводу, ты им сказала. И пообещала: Жаба не узнает, как ее называют, если ты больше не услышишь от них ее прозвища. И жаловаться ты ни на кого не пойдешь…
Прежде чем их стало на занятиях пятнадцать, прошел почти месяц. Тогда ты еще не умела напоминать себе: погоди, не спеши, подумай — а что, если б это был твой сын? — ты еще не умела этого, и все же ты уже была на пути к этому вопросу, когда просила мать Ивана больше не бить сына. «Никогда?» — «Ну, по крайней мере, до нашей следующей встречи», — и не сказала ей о том, какой у тебя был долгий, взрослый разговор с ее сыном, когда вы однажды шли вместе с занятий.
Иван спрашивал маму:
— Где папа?
— Отстань!
— Где папа?
— На чертополохе повесился.
— Ах, на чертополохе повесился? А почему на чертополохе?
Раз, прошлой зимой, когда мамы не было дома, пришел человек, постучал в дверь, Иван отпер, а это был маляр, мальчик по одежде понял, что маляр; человек долго смотрел на Ивана, склонив голову набок, словно не верил себе, что можно так близко увидеть этого маленького мальчика, этого маленького-маленького мальчика. «Ах ты, малыш, на вот тебе три рубля, бери, да бери, слышишь?» — «Я с ваших трех рублей не разбогатею, а вы не станете добрее оттого, что мне их дадите», — сказал Иван.
Он догадался, что это и был тот, кто «на чертополохе повесился», — он раз слышал, как взрослые громко говорили, что он, Иван, похож на маляра, который когда-то тут стены красил, говорили и смеялись при этом, — как же ему было не догадаться, что это и есть тот самый маляр?
— Он больше никогда не приходил, — сказал Иван, и ты не могла понять, чего больше было в этих словах — иронии или тоски по чудаку, который почему-то «на чертополохе повесился».
— А может, это просто незнакомый человек, — сказала ты Ивану. — Бывают же на свете люди, которым нет-нет да и захочется выкинуть какой-нибудь фортель. Я вот знаю одного…
— Я раз подумал: а кто похоронит последнего человека, если все умрут?
— Вот это да! И откуда тебе в голову такие мысли лезут? Не может быть, чтобы все умерли, даже если…
— Даже если будет атомная война?
— Не будет войны, Иванко. Если ты не захочешь и другой не захочет — разве может быть драка? Да вы любого заставите тихо сидеть, если не захотите драться.
— Это правда, А взрослые — те и вовсе кого хочешь угомонят… Знаете, моя мама не злая, она добрая, это только так говорят, а по правде-то, я знаю, добрая… Раз она даже плакала, бьет меня и плачет, а я, когда меня бьют, не знаю, что могу сделать, лишь бы наперекор. Если бы вы меня хоть раз ударили, ничего бы у вас не вышло.
— А что у меня должно было выйти?
— Ну, меня все приручить хотели. Как собаку. И все били. Если и не били, то хотели стукнуть, я уж знаю, какие у человека глаза, если он хочет стукнуть, а вы ни разу не хотели.
Ты принесла в класс проигрыватель и пластинки, это были песни о матери, ты читала им стихи, так долго читала, что даже немного охрипла, и кто-то из детей спросил: принести воды, да? А Сусанна сидела такая далекая, с такой глубокой печалью в своих зеленоватых глазах, что тебе стало жутко и ты прервала чтение на полуслове, заметив, какое у нее лицо. Девочка поняла, что ты смотришь на нее, и словно смахнула с личика грусть, тряхнула своими рыжими кудряшками, так что они упали ей на глаза, и, наперекор своей боли, улыбнулась тебе, а ты снова подумала о мере мудрости и доброты.
Они должны были написать сочинение о дереве, о березе, — в учебнике дано несколько слов, которые надо обязательно использовать в сочинении, а остальное — кто о чем захочет.
Иван написал:
«Я видел весной сломанную березу. С нее капал сок, в том месте, где она была сломана. Сок был похож на слезы. И еще я видел, как птичка вила себе гнездо на сломанной березе. Хотя береза была уже мертвая».
Ни одного слова, которое надо было употребить в сочинении, Иван не использовал. Может быть, это было привычное «наперекор», но ты не сказала ему об этом, а только выправила ошибки и посоветовала переписать еще раз. Мальчик махнул рукой и не стал переписывать. Дважды делать одну и ту же работу — это для Ивана слишком. И все-таки его сочинение понравилось тебе больше всех. А Жаба не согласилась, и это было уже не первый раз, вам приходилось вежливо, но упорно препираться с нею, она говорила, что в группу ходят чаще всего те, кого бог обделил разумом, и больше тройки они в жизни не получат никогда и ни по чему. Жаба измеряла человеческие возможности исключительно школьной шкалой оценок, она знала грамматику и точно ставила ударение на каждом слове, тут с нею трудно было спорить, но если говорить о запасе доброты, то можно подумать, что ей никогда не приходилось им пользоваться. Ты порой терялась от ее ограниченности в знаниях и чувствах, это в ней всегда было едино: когда дети спросили у тебя, кто такая Мария Конопницкая — они почти все жили на улице Конопницкой, — ты рассказала им кое-что о писательнице и посоветовала прочитать книжку про Стокротку, а на следующий день они пришли к тебе с информацией, что расспрашивали и Марию Климовну, кто такая Мария Конопницкая, и услышали, что это известная певица. Кому же теперь верить? — спрашивали они, хотя и не произносили этот вопрос вслух.
Ты немного растерялась и не знала, что тут предпринять. К черту глупую Жабу, надо сказать: Мария Конопницкая — это Мария Конопницкая, и не путать ее, к примеру, с Соломией Крушельницкой, но как это сказать? Чем объяснить ошибку учительницы, у которой предстоит учиться? Как вообще не затронуть святость веры в учителя, в непогрешимость его? Ты сама обычно не боялась признаться в том, что не знаешь чего-то, ты им сказала, что даже в детстве слабо ориентировалась в математике, так что уж говорить теперь, — и, однако, решаешь с ними задачи, просила сына сделать для них математические таблицы и сама сидишь вечером над учебником, — так не лучше ли было признаться Марии Климовне, что она не знает, кто такая М. Конопницкая, чьим именем названа улица в городе?