Лежать на траве, закинув руки под голову, и чтоб над тобой на стебле висел муравей, большой, больше неба, ведь когда перед глазами раскачивается муравей, он непременно больше неба. Заблудиться в карпатском лесу, угодить в туман, познакомиться с двумя братьями, которые сызмальства жили в горах, потом один стал егерем, а другой машинистом, и когда они встречались, егерь признавался, что ему хочется быть машинистом и объездить весь свет, а машинист уверял, что его больше всего тянет стать егерем и ходить по горам, где он знает все с детства, — слушать их и смеяться вместе с ними, когда они разлучаются и каждый с радостью берется за ту работу, которая им досталась и которую они любят.
А все-таки какой я была, когда у меня еще не было сына? Другой? Лучше? Хуже? Конечно, я многое изменила в себе ради него, но ведь я — это я, и сколько бы я ни ломала себя, сколько бы ни пыталась создать из себя то, что считаю нужным и достойным, чтобы показать сыну, я все равно остаюсь тою, что была…
Нет, нет, я вовсе не хотела бы подарить сыну одну лишь беззаботность лета, но я все же хочу подарить ее ему. Из того, чем я обладаю, это, пожалуй, самое прекрасное, самое хорошее, доброе, и я отдала бы это сыну, лишь бы он принял, лишь бы только мог почувствовать и понять.
А то ведь у него с в о е лето, и как бы я ни хотела очутиться там, как бы я ни сопутствовала сыну, я все равно больше в своем лете, в том, где сына со мной не было.
Страдче мне тоже хочется подарить ему, взять в горсть вместе с прудом, золотой песчаной дорогой, соснами и шишками, с запрудой и синим небом, с родником и дикими пчелами, с медом и солнцем — вот так, вместе все и подарить: мое лето, мое Страдче; я не о том, что все это должно с ним повториться, это невозможно и этого не нужно, теперь там совсем другие места, но я хочу, чтоб у него было и мое лето.
Самое удивительное, что он, не рассуждая и не называя это подарком, дарит мне все свое. Дарит щедро и весело, словно он величайший в мире богач и ему ничего не жалко, и не потому, что взамен появится что-то другое, а просто не жалко, и все.
Слушай эту музыку, мама, смотри, какой веселый слепой дождик, какая радуга, мама, какой лес, какой город, какой ветер… Какая книга, какие стихи, мама, какой человек, мама, присмотрись, какой человек!
Я жду его вечером, за окном темень, на нашей маленькой уютной улице, где люди не ходят, а лишь прохаживаются, гуляют, уже погасли матовые фонари и только в ветвях, влажных от дождя, заплутались последние отблески, но и они гаснут, и часы честно отсчитывают минуты, а могли бы ведь и приврать малость, я бы не так тревожилась, вон за стеной соседи — любители телепередач — давно выключили телевизор, в доме напротив тоже погас свет, а я настороженно выжидаю, когда отзовутся на деревянной лестнице торопливые веселые шаги сына. Он входит, чуть виновато приподняв плечи, словно хочет так спрятаться от меня, но глаза у него вовсе не виноватые, а лукавые, блестят, на берете — капельки влаги. «Я пришел, мама, ох какая ты, ну чего ты нервничаешь, мы ходили в кино…».
Мы играли в футбол, мы смотрели фильм, мы учили уроки, мы слушали музыку, мы готовились к экзаменам, мы… мы… мы… Это не я и он, это — они. Он и его сверстники.
Пока их объединяла игра, школа, ученье, но еще немного — и появятся другие связи и отношения, другие взаимозависимости, другое значение этого «мы».
Я и он — это тоже «мы», но здесь какая-то почти неуловимая обособленность, это несколько не то «мы», какое я привыкла слышать, когда он рассказывает о друзьях.
— Мы едем завтра в Карпаты, мама, в Славск…
У него неделя зимних каникул, первые студенческие каникулы, мне, по правде говоря, пришла одна идея; чтобы мы вместе… Но об этом нет смысла и говорить, я не хочу и намекать ему о своей идее, а то он еще, чего доброго, откажется ради нее — то есть ради меня — от поездки в Карпаты, и нам обоим будет не так уж весело и приятно воплощать эту идею в жизнь. Так что я молчу и с фальшивой улыбкой киваю головой: конечно, это прекрасно, поезжай в Карпаты, в Славске отлично, вот только… Чего вы, собственно, туда едете, такая погода, там тоже нет снега, еще и на два дня, где же вы будете ночевать? И кто едет, я их знаю?
На все вопросы я получаю ответ, какого заслуживаю: ой, мама, скажи сразу — ты не хочешь, чтобы я ехал?
Приготовляюсь ждать два дня. Саней напрокат они не достали. Лыжи брать не хотят, потому что там и впрямь нет снега, зима — не зима, а какая-то нудота, чуть-чуть сыпануло белого, а все остальное время — противный, хуже осеннего, дождик, туман, слякоть и ветер. Они — это студенты из его группы, двое парней и две девушки, гм, что ж, я приготовляюсь ждать два дня… И вдруг в тот нее вечер шаги на лестнице, он звонит в дверь, как когда-то в детстве, — сто звонков подряд и один длиннющий, как на пожар; я бегу отворять, а он стоит такой счастливый, словно взял приз на Олимпийских играх, держит руку за спиной, — конечно, как всегда, сюрприз: ох, какой там Славск, чудовищная грязища, сборная горнолыжников сидит на базе, предполагались соревнования, всесоюзные и даже международные, но к лыжам никто не прикоснулся, уже съели все запасы продуктов, всё выпили, обо всем переговорили, а снегу нет, смех, да и только! Они впятером попробовали подняться на Тростян, но там такая грязь, такая дорога, что хоть плачь, — до половины добрались, а дальше — ни шагу. «А вот это тебе, мама, на, держи!» — и дает мне зеленую еловую ветку с большими шишками, такими душистыми к свежими, живыми, я просто не знаю, что делать от радости, ведь он уже дома, он привез мне ветку с шишками, которые пахнут Славском, Тростяном и даже снегом, которого там не было…
Я зашла по делу к своей старой знакомой, посидели часок за чаем. Новая квартира, новая мебель, кое-что модерновое, а кое-что, как и полагается, из коллекционерских удач, антиквариат (мне в таких случаях сразу вспоминается чеховская «Попрыгунья», там такое чудесное описание меблировки — хоть бери и переноси в любое современное произведение, такой уж интерьер, что любая мещаночка помрет от зависти). Чай пили из чашек от польского сервиза, изнутри позолота, знакомая рассказывала мне о своем сыне, сетовала — больно стал упрям, настоит на своем, и ни в чем не переубедишь, хоть три дня уговаривай, однако в этих сетованиях слышалась нотка гордости: дескать, такой уж самостоятельный парень, а ведь только в десятом классе, и такой ловкий, что хочешь раздобудет, хоть бы пришлось весь город обежать, а уж достанет, раз приглянулось. Недавно достал японский магнитофон, а теперь понадобились американские джинсы, а матери на день рождения нашел вот этот старинный канделябр, — видите, какое чудо. Я не спрашивала, где он взял деньги на такой дорогой подарок и где возьмет на покупку американских джинсов. А знакомая словно бы мимоходом, между информацией о джинсах и канделябре, рассказала о споре сына с преподавательницей иностранного языка, которая, видите ли, требует, чтобы он учил слова, а кроме того — сказала она мне, — понимаете, у него девочка, такое маленькое симпатичное существо. Взрослые мужчины говорят, что в ней есть то самое женское, Евино, перед которым ни один не может устоять, но я бы не сказала, что там что-то уж совсем необычное, просто милая девочка, и, понимаете, — втолковывала она мне, — попал парень впросак, он ведь при всем том еще так наивен, ребячлив, очень славный мальчик, хоть и упрям, — словом, что-то у них там было… понимаете, одним словом… девчонка рассказала матери, та, сама не своя, прибежала сюда, ко мне, понятно, она теперь надеется, что они поженятся, — несколько странные взгляды для современного человека, но я понимаю, — объясняла мне знакомая, — все-таки мать, и у нее дочка, я тоже боялась бы, — и, знаете, мой малый говорит мне: какие глупости, не я, так кто-нибудь другой, не женюсь я, тоже другой найдется… Вполне логично… Мать волнуется, а что я могу ей обещать? Принимаю девчонку дома, как родную, хожу с ней в театр, а она своей матери отвечает только одно: я его люблю, и все, — так что ж я могу посоветовать в этой ситуации?
Честное слово, хорошее воспитание и такт порой очень мешают человеку. Я пыталась возражать, что-то доказывать, объяснять, но все это было безнадежно. В таких случаях нужно аргументировать кулаками. Женщинам, однако, не подобает разрешать конфликты таким способом. Да это и не конфликт — просто подлость, либо плохо осознанная, либо хорошо прикрываемая деланной наивностью…
И снова дикая мысль: а будь это мой сын… Что, если бы мой сын? А девочка — не то чтобы очень, а так себе, миленькая, и мне хотелось бы совсем другой, — что бы тогда? Как тогда?
Сколько разных стандартных и нестандартных ситуаций возникает, сколько вопросов приходится задавать себе, и как потом всевозможные добрые намерения разбиваются о жизненную правду случая и о характеры людей, так что никакие соображения не помогают, никакие убеждения не могут стать сильнее желаний, симпатий и антипатий, а подчас — самого обыкновенного расчета! И не убережешь своего сына от необходимости принимать решение, от борьбы и защиты собственной позиции, и как не хочется, чтобы ему при этом было больно, но разве можно предугадать, от чего больнее — от поражения в борьбе или когда уклонился от нее? Пусть сам отважится, сам решит, — но разве ты можешь оставить все так, на произвол судьбы, разве удержишься, не поддашься извечному желанию подсказать, поправить, чтобы сделал так, как ты считаешь правильным, как ты поступила бы на месте сына…
Завтра мне снова учить моих ребятишек из группы. Учить — да разве только учить? Я и сама учусь у них. На белой березе птица свила гнездо, хоть береза и была сломанная. Такой образ в сочинении у Иванка, а я должна выговаривать ему за грамматические ошибки, и он уперся, не хочет переписывать.
Какое же все-таки чудо он хочет показать Сусанне?
7
Голубенькое платьице с белым воротничком шло Юле, девочка присматривалась к себе в зеркале, поправляла прическу и даже украдкой, один раз, провела по губам помадой. Ресницы ей не понадобится подкрашивать никогда — они и так черные, и брови н