е придется выщипывать, чтобы стали тоненькие и аккуратные, — они и без того в ниточку, высокие, словно девочка как увидела впервые в жизни что-то очень красивое, как подняла при этом изумленно и радостно бровки, так и загляделась навсегда.
Туфли, правда, мамины, но мама не узнает, что дочка их надевала, у мамы вторая смена, ее еще не будет, когда Юля вернется, они с подружкой купили билеты на новый кинофильм и еще хотели зайти в кафе съесть мороженое и выпить кофе, так что не задержатся. По правде сказать, Юля совсем не любила черного кофе, он казался ей горьким и невкусным, но все пили его, и не пей она, могут подумать, что просто не доросла до остальных, ведь именно пить кофе считалось неоспоримым признаком взрослости.
На столе осталась недочитанная книга, уроки Юля сделала, тетрадки сразу сложила в портфель, перемыла посуду, проветрила комнаты и даже почистила картошку, чтобы сварить к маминому приходу. Мама не любит изысканных блюд, ей больше по вкусу свежая вареная картошка и помидоры, тоже свежие, вымытые, сверкающие как солнышко. Но до помидоров еще далеко. Надо ждать поздней осени, пока они станут сочные, приобретут славный кисленький привкус, как нравится маме. Папа смеется: если б я мог круглый год кормить тебя помидорами, что бы ты мне за это сделала? Мама смеется: я никогда бы не просила ничего, кроме помидоров. Папа обещает: сделаю из погреба теплицу, буду… шампиньоны растить. Мама сердится: пока за шампиньоны возьмешься, пошел бы глянул, не проросла ли картошка. И оба снова смеются. Юля тоже любит посмеяться, а веселого на свете много, так что причин для смеха полно. Мама и папа умеют быть веселыми, даже когда не все на свете хорошо, и Юля почти не знает об их трудностях, а вот о хорошем они рассказывают, и она вместе с ними радуется, когда у них нет лишних забот.
Покрутившись перед зеркалом, Юля надела плащ и вышла из дому, подружка-то, верно, давно уже ждет. Юля чуть задержалась, пока все дома сделала, но до начала сеанса времени было достаточно, и она не очень спешила. Подружка и правда ждала, возле нее стояли двое мальчишек, один совсем незнакомый, а другого Юля знала — это был Юрко Березюк, он учился у них в школе, был на год или два младше Юли. Мальчики не вызывали у нее интереса, она не торопясь подошла, поздоровалась с подружкой.
— Пойдем, Иринка?
Юля всегда обращалась к людям только так, с лаской в голосе, деликатно, потому что ей самой нравилось, когда с ней ласково говорили.
— Пойдем, — согласилась Ира, и девочки спокойно, даже не оглянувшись, пошли. Улица у них зеленая, тихая, можно идти медленно, не боясь никому помешать.
— Эй вы, глупые гусыни, куда пошли? — крикнул Юрко Березюк, видно и сам не подумав, для чего он это делает.
Настроение у него, правда, было прескверное, но ведь скверное настроение еще не причина портить его другим. Откуда Ире и Юле знать, какая беда стряслась с Юрком, как его три дня назад горько обидели. Обида не проходила, хотя дождь прошел, и на распогодившемся небе светило чуть ли не весеннее солнце, и у кого-то дома не то транзистор, не то магнитофон распевал веселую песню, а на тротуаре были расчерчены классы, и при хорошем настроении можно было попрыгать из квадрата в квадрат, даром что и роста высокого, и возраста уже солидного — все-таки семиклассник.
Но для Юрка словно оборвалась недавняя беззаботная пора, хотя на самом деле все началось по его вине, с того дурацкого вечера, когда Лесь Витрук подговорил его снять фары с чужой машины, и Юрка поймали за этим делом, а Лесь незаметно скрылся, точно его смыло дождем. Конечно, началось все тогда, и виноват во всем только сам Юрко, во всяком случае сваливать вину не подобало ни на кого, даже на Леся, — ведь от Юрка зависело, слушаться ему или не слушаться Леся, но так трудно самому нести всю тяжесть вины, так хочется переложить хоть часть на кого-нибудь другого! Лесь, фары, владелец машины, те, что задержали Юрка, мама — все, казалось ему, были повинны в его беде, и всем хотелось отомстить за свое унижение, за чувство зависимости; казалось, будто теперь каждый зорко и всегда следит за ним — и никто уже не ждет от него ничего хорошего, а только и думают все, что вот он сейчас сделает что-нибудь такое, о чем можно будет сказать: а, видите, мы так и знали, скверный мальчишка, хулиган, пакостник, сорванец… Все эти слова он слышал последнее время слишком часто, и прежде всего — от матери и отца, которые говорили, что он опозорил их своим поведением и уже никогда не сможет смыть со своей чести пятно, позор пристанет к нему навеки, люди не будут доверять ему, словно весь мир узнал о его проступке. Узнать, правда, было нетрудно: Лесь Витрук кому мог рассказывал, как Юрко хотел снять фары, как ему это не удалось и как его потом взяли на учет. О своей роли в этом деле Лесь помалкивал, выглядело так, будто он и сам от кого-то случайно узнал об истории с фарами. Юрко не прибавлял к его рассказу ни словечка, и — удивительное дело — он не мог бы сказать, что рассказ Леся как-то вредил ему, Юрку. Наоборот. В глазах одноклассников, вопреки логике, он как будто стал сильнее, лучше, умнее, чуть ли не героем из какого-то фильма, и хотя у фильма не было счастливого конца, казалось, что ребята ждут продолжения и во второй или в третьей серии Юрку предстоит совершить подвиги, которые непременно приведут его к победе, добавят к его ореолу еще более яркое сияние.
Юрко был словно между двух огней, между двумя противоположными возможностями: для ребят в классе он стал непоколебимым авторитетом, будущим героем, а для взрослых — почти преступником, во всяком случае — потенциальным преступником. А Юрку не хотелось ни того, ни другого, не хотелось выбирать между этими возможностями, ему, в сущности, хотелось лишь одного: чтобы никогда не было того вечера, когда он послушался Леся. Ибо для себя Юрко знал, что он и не герой, и не сорванец, и только оставили бы его в покое, дали бы учить уроки, разговаривать с мамой об аистах, а с папой — о летней поездке в Карпаты, заниматься и ходить в воскресенье в кино. А его дергают во все стороны — учителя читают мораль, папа требует рассказать, что сын хотел делать с фарами, а ребята ждут новых подвигов. Юрку недоставало отваги отречься от титула героя, он мог бы объяснить, что совершил свой «подвиг» не по собственному желанию, что его подговорил Лесь, и вообще в этом нет ничего героического, просто бессмысленный поступок, и раньше ему никогда не приходило в голову присваивать чужое, но надо же было доказать Лесю, что он, Юрко, не трус. Запутавшись в этой ситуации, невероятной для тихого, без особых фантазий, мальчишки, Юрко стал раздражительным, он злился на весь белый свет. Единственным утешением для него было то, что время, несмотря ни на какие трудности, проходит, и скоро начнутся каникулы, и можно будет поехать куда-нибудь, где никто не знает про злосчастные фары. Была еще тайная, почти подсознательная надежда, что его наконец снимут с учета и тогда сразу забудется все это глупое дело и жизнь вернется в привычную колею.
Снимали с учета, только если поведение было отличное, без малейшего упрека, если становилось очевидно, что человек осознал свою вину и окончательно исправился. Поведение Юрка нельзя было назвать отличным, раскаяния он тоже вроде бы не выказывал, доверять ему не могли и с учета не сняли. Тавро въелось так глубоко, что избавиться от него теперь не было никакой возможности. Юрко принял новый удар как указание на дальнейшее. Что ж, сорванец так сорванец. Не верят, ну и пусть не верят. По крайней мере, все стало ясно, выбирать больше не надо было, выбрали за него, и это было намного проще, чем думать, мучиться и колебаться.
Настроение и печаль матери для него уже почти ничего не значили. Достаточно было тогда, сначала, обойтись с ним ласковее, и мальчик, может быть, хоть как-нибудь попытался бы оправдаться, что-то бы объяснил, но мать отдаляла его от себя строгостью и недоверием, а теперь ему стало все равно, плачет мама или как-то иначе принимает случившееся… Будь что будет. Не сняли с учета, значит, им так надо. Им надо, чтобы он был безобразником. Или они еще хотят его проверить, еще что-то выяснить для себя? Ну и пусть выясняют. Он для себя все решил. Наконец. Даже легче стало.
— …Эй вы, глупые гусыни, куда идете? — крикнул Юрко. Крикнул почти с отчаянием, как в холодную воду с высокого берега прыгнул. Девчонки были чуть постарше, у него никогда не было с ними никаких разговоров, даже здоровался с ними не всегда, и не от невоспитанности, а потому что стеснялся лишний раз заговорить с девочкой. И вот крикнул. Грубовато и с надеждой на то, что все это ничем дурным не кончится. Но, согласно выбранной им для себя роли, все должно было идти именно так: крик, невежливость и отчаянность. Будь что будет.
— Не откликайся. — Ира пожала плечами, — Он уже плел мне тут разные глупости. Говорил, что может киоск ограбить или пойти ночью на Высокий Замок. Ненормальный какой-то. Не обращай внимания.
Юля и не обращала внимания. Даже засмеялась, хотя не так уж приятно, когда мальчонка младше обзовет тебя «глупой гусыней».
— Догоним? — звала Юрка роль. И он, не дожидаясь согласия товарища, побежал вслед за девочками.
Дальше события развертывались стремительно. Все произошло на протяжении каких-нибудь пяти минут. Юрко, чуть запыхавшись, стоял перед девочками, не давая им пройти. Могло бы показаться, что они просто балуются: мальчик растопырил руки, и две девочки пытаются преодолеть эту преграду на своем пути. Юля сперва даже продолжала улыбаться, но лицо Юрка выражало такую яростную, непонятную злость, что девочка вдруг испугалась и, круто повернувшись, кинулась бежать в противоположную сторону, не разбирая дороги.
— Юля, Юля! — крикнула подруга, но та не оглянулась.
Юрко побежал за ней. Ее плащик расстегнулся, чуть сдвинулся с плеч, и завиднелся белый воротничок на голубом платье, которое так шло ей.
Дети бежали через сквер, девочка — впереди, следом, в нескольких десятках метров, — мальчишка, и постороннему снова могло бы показаться, что это игра. Юрко почти догнал девочку. Зачем ему понадобилась эта погоня, он и сам не понимал. Все произошло так внезапно, она испугалась и побежала, а его словно что-то толкнуло и заставило догонять. И тут, почти догнав, он споткнулся на бегу, упал, очень больно ударился о камень, встал, превозмогая боль, а Юля за это время успела скрыться у него из глаз, он озирался и не видел ее, а в нем уже росла обида и злость на то, что он так позорно упал, зацепившись о какой-то камень, злость за разодранную на колене штанину, за разбитую и окровавленную ногу. Через мгновение он снова заметил девочку за деревьями и сразу кинулся за нею, теперь не просто так — появилась конкретная причина злости и неодолимое желание наказать кого-нибудь за то, что с ним произошло. Дальше он бежал уже совсем разъяренный, готовый на что угодно, и когда наконец увидел рядом с собой коричневый плащик и растрепанные от бега волосы, рывком схватил девочку за руку и дернул к себе.