— Ну, чего тебе надо? — со слезами в голосе, задыхаясь, нервно проговорила она. — Чего прицепился? Бить хочешь? Ну, бей, трус, трус несчастный, попробуй только ударь… Ты же не можешь, не умеешь…
Девочка дразнила его себе на беду. Все эти словечки — «трус несчастный» и «ты же не можешь»… Он непроизвольно разжал руку, а девочка сразу воспользовалась этим, рванулась и снова побежала, а он тогда наклонился, поднял камень и, почти не целясь, швырнул. Камень угодил в голову. Расстояние было короткое, а камень — тяжелый. Секунду девочка еще стояла, а потом, словно споткнувшись, тихо рухнула на землю. Мальчуган, даже не пытаясь бежать, ошеломленно смотрел, как по белому воротничку расплываются темно-пунцовые пятна.
Конечно, тут нет ни капли твоей вины. Не ты воспитывала этого мальчика, не ты объясняла ему, что такое отвага, а что — злобная месть, не ты учила его быть добрым, и не тебе брать на себя его вину. Но кто знает, если бы своевременно…
Ну, будет, будет разглагольствовать, убеждать, сама все прекрасно знаешь, только не хочешь допустить, чтоб тебя захватили эти чувства, возникающие без твоего на то дозволения. Тебе все надо обдумывать, до всего доходить с меркой холодной рассудочности, а только ты лучше сядь, брось крутиться по кухне и сядь, закрой лицо руками и прислушайся, как грустно свернулось клубочком у самого сердца чувство вины и ответственности. Чувствуешь? Ощущаешь? Не пытайся избавиться от него. Без этого чувства ты станешь хуже, мельче, если не будешь знать этого чувства, без тебя легко будет обойтись на белом свете — даже сын обойдется без тебя, если загонишь это чувство в угол, попробуешь заменить его своим обычным, правильным, но холодным умствованием.
Уже совсем близко полночь, да, да, ты имеешь право сердиться на гостей сына и на него самого, — и впрямь, ну сколько же, право, можно сидеть, слушать музыку и курить? Кофе у них давно, наверное, остыл, его и пить нельзя, а они всё там, отхлебывают, должно быть, эту холодную коричневую жижу с легким запахом дальних стран и приключений, отхлебывают маленькими глоточками и говорят о чем-то. Ну о чем можно так долго, так бесконечно долго точить лясы? Верно, ругают лекторов, недовольны системой ежемесячной аттестации в вузе — еще бы, такие стали самостоятельные, взрослые, наконец посчастливилось избавиться от школьной опеки, а их снова превращают в школяров, следят, проверяют конспекты, устраивают опросы по каждому предмету, как будто они дети, сами не понимают, что им делать и как учиться! Нет, право, надо им сказать: мол, пора расходиться, будет; но ты почему-то не можешь это сделать, не решаешься второй раз войти в большую комнату, теперь у тебя и причины для этого нет, разве начнешь снова искать какую-нибудь книгу. Скажи правду, тебе на миг показалось, что они могли откуда-то узнать о Юрке Березюке, и неведомо еще, как отреагируют на твое появление. И что скажет сын, которому ты с малых лет вбивала в голову идеи честности, гражданского мужества, ответственности за поступки перед собой и перед людьми?
Нет, уж лучше и правда посиди тихонько, посиди и не гони от себя чувство вины.
Очиститься в собственных глазах можно, только когда осознаешь, в чем повинен. Возьми на себя проступок Юрка Березюка, как взяла бы вину собственного сына, ведь ты не смогла удержать парнишку от злобы, от неразумного гнева на весь свет. Ты не рассказала ему, как учатся не прощать себе ошибок. Стало быть, и ты повинна в том, что он кинул в кого-то камнем.
8
Бессмысленное толчение воды в ступе. Можно подумать, что я пытаюсь самое себя убедить в необходимости быть доброй и в то же время доказываю нелепость доброты. Не доброты вообще, а доброты безответственной, всепрощающей и недеятельной. Ласковенько махну рукой: пусть себе, я добрая, пусть обижают меня, его и еще кого-то, пусть, со временем сами поймут, как дурно поступали, ни к чему их трогать.
Я уже знаю за собой эту готовность прощать — ведь труднее требовать ответственности, труднее не простить, чем простить. Извинять можно по-разному, и результаты этого могут быть различны. Себя я не извиняю почти ни в чем, от сына требую больше, чем от кого-либо другого, хотя меня порой упрекают, что я не требую от него элементарных, будничных, обыденных вещей, выстроила себе мечту, идеал и пытаюсь дотянуть его до этого идеала, забывая о самом необходимом. Беда, коли так. Ведь в таком случае моему сыну будет очень трудно жить — в жизни-то приходится сталкиваться чаще всего с обыкновеннейшими вещами и разрешать проблемы простейшие.
Однажды я снисходительно улыбнулась, когда знакомый парнишка рассказал, как «выменял» свою приятельницу на билет в Дом архитектора. Вечера в Доме архитектора давно уже пользуются успехом, и, мне кажется, в этом успехе больше моды и снобизма, чем подлинного интереса. Но как бы там ни было, на этот раз билет на вечер в Дом архитектора пошел по очень высокой цене. Дело было так:
— Какая у тебя симпатичная девушка! — сказал во время веселого застолья сосед моему знакомому парнишке.
Тот засмеялся:
— Если она тебе нравится, могу уступить. Мне как раз пришла пора поискать другую.
Разговор происходил за столом, парни подвыпили, и обоим такой обмен репликами показался милой шуткой.
— Вот так прямо и отдашь? — спросил один.
— Ну, хорошо бы обменять на что-нибудь! — смеясь ответил другой.
— Есть билет в Дом архитектора. Подойдет?
— Спрашиваешь! Получай даму вместе с шубой и шляпной.
Взяв билет, парнишка тихонько (как говорят, в английской манере) ушел, а второй стал ухаживать за девушкой, осыпая ее комплиментами и убеждая, что приятель совсем ее не стоит, — в конце концов, он ведь и сам убедился в этом, хотя все же, видно, не сказал девушке, каким путем обрел право на ухаживание.
И я только улыбнулась в ответ на этот рассказ, содержащий столько цинизма и подлости, я даже объяснить этого не смогла парнишке. Махнула рукой — все равно безнадежно, не вылечишь, — а вот до сих пор стыдно, как вспомню свою снисходительность. Она — из серии той доброты, которой я боюсь и не хочу к себе подпускать и которая, однако, подчас берет верх над всеми другими качествами, над честностью и здравым смыслом.
Но я понимаю — моя лукавая совесть вынуждает меня различать эту доброту и ту, другую, которую она называет разумной. Спасительной, можно сказать, добротой. Большой и настоящей. Совесть укоряет меня в том, что мне этой истинной доброты недостает, и я скверно чувствую себя от этих укоров, потому что — откуда ж мне знать, обладаю ли я этой подлинной добротой от природы или у меня доброта другая, возникающая лишь из понимания разницы между добром и злом и необходимости преобладания добра в тебе самой и в мире…
Я созываю свою группу ребятишек и тихо, как по секрету, говорю им:
— Завтра воскресенье, есть свободное время, пойдем поищем весну, конечно, если вы хотите.
Искать весну? Мне самой это пришло в голову только что, когда я смотрела в окно (они старательно решали задачу по математике; честное слово, я имела право посмотреть в окно) и увидела синее небо, такое синее, какое бывает только весною. Через миг оно чуть затуманилось, поблекло, стало сероватым, даже облачным, но я все же поймала этот миг развеснения, просветления и надежд.
Дети согласились, бурно выразив свою радость, точно я пообещала им что-то и в самом деле сказочное и необыкновенное.
А искать весну в городе немного трудней, чем в поле, в лесу или в горах. В город весна приходит осторожнее, медленнее, тихонько ощупывает простывшие стены и тут же испуганно отдергивает ладонь и отступает, а кучи темного, загрязненного снега остаются зябнуть во дворах, под деревьями, под ржавыми трубами и на зеленых крышах. У стен все еще мрачное настроение, им надоела неопределенность, ожидание, хочется уже настоящего тепла и надежного солнца, чтобы выпрямиться, разогреть старые кости, двинуть еще могучими плечами, чтобы улицы расступились, стали бы и впрямь шире, а люди чтоб не держались больше у стен от страха поскользнуться или попасть под фонтан грязных брызг из-под автомобильных колес.
На каждом углу подснежники, храбрые первые цветы, белые как снег или синие как весеннее небо — другой окраски первые цветы не признают, но еще боязно, что они вот-вот исчезнут или их заберут, и кто знает, где их нарвали, откуда привезли в город, — может, издалека, а стало быть, и весна еще далеко, а вот найти бы цветок где-нибудь здесь, чтобы он из-под руки, из-под твоей ладошки глянул на мир, на солнце.
Весна приходит в город очень осторожно, и все же мы отправились искать ее. Тротуары подсыхают, словно становятся чище и дышат — это тоже весенняя примета в городе. Старую, подгнившую листву сгребают в парках в большие кучи и жгут — влажный едкий дым низко стелется над черными дорожками парка, а утром нависает туманом над маленькими припарковыми уличками, и первые, самые смелые лучи солнца простреливают этот туман. Воробьи прыгают весело, уже не нахохленные, не круглые как мячики, перышки словно расправились, гладкие, ровные, — можно подумать, что воробьи побывали в своей птичьей парикмахерской. «Правда, это весна? — спрашивают меня дети. — Зимой воробьи не такие, теперь они задорные, воюют между собой с радостью и азартом, им словно доставляет удовольствие чирикать как можно громче».
Дети разгребают старую листву, а под нею — бледненький росток, съежившийся, как будто не успел еще отвыкнуть от темноты и щурится на свет, горбится, чуть побаивается, но уже собрался с духом, чтоб распрямиться.
Почки — это сразу заметно — почки готовы раскрыться, только бы больше не ударил мороз, тревожатся дети, а то ведь все пропадет, все замерзнет, вот жалко будет, правда?
Да что там почки — вдруг у стены, как праздничный подарок, огромный куст, весь в светло-желтых перышках, это уже почти листочки, это уже совсем весна, здесь и стена кажется теплее, и тротуар совсем белый, а надо всем этим — солнце, и кто-то смеется: