— А у Сусанны веснушки — это тоже весна, правда?
Мы смотрим на девочку — а у нее и правда на носике солнечные веснушки, да такие малюсенькие, веселые, потом они расплывутся в пятнышки, а пока совсем крошечные, и вся она светится, смешные неровные зубы сверкают и еще ярче освещают детское личико, она как будто притянула к себе все первые и самые теплые солнечные лучи, купается в них, поблескивают чисто вымытые рыженькие волосы, и она говорит, щебечет восторженно: «Ой, мама, как хорошо! Ой, мама!»
И это слово, не обращенное ни к кому — ведь девочка давно уже никого не может так назвать и окликнуть, — отзывается во мне острой болью, хочется обнять эту рыженькую девчушку, и хочется, чтоб она всегда могла говорить с таким восторгом: как хорошо!
Подростки и те из ребят, что постарше, уже оставили дома шапки, всем хочется свободы, веселые головы — русые, темноволосые — все равно, главное — веселые, на ветру еще не очень тепло, но ведь пока дождешься… И так хорошо ощутить этот ветер, весенний, даже чуть резковатый, порой и скулы ломит от него, а все равно ждешь его как радости, которая обязательно придет точно в свой назначенный час.
Я почти убеждена, что где-то здесь мой сын, не знаю, с кем, но наверняка он здесь, мне и хочется, и не хочется встретить его, просто я боюсь тронуть его настроение, даже если он обрадуется этой встрече, настроение все равно чуть переменится, а я этого не хочу.
Мне хорошо с моими четвероклассниками. Между нами сегодня нет ни тени отчуждения и никакой дистанции «учитель — ученик». Просто мы вместе ищем весну. В деревьях, в людях, в домах, в старых каменных стенах, в веселых афишных тумбах, так пестро оклеенных, — кстати, этих круглых афишных тумб осталось не очень много, теперь все больше — щиты и стенды, а старые круглые тумбы с острыми кровельками все-таки обаятельнее, иногда у меня возникает идея: а что, если отклеить пласт за пластом все афиши, представить себе, что их никогда не снимали, и отклеить — что там, под ними? Ну, так же, как иногда, выслушав десятки чьих-то фраз, хочется наконец понять: а что там, за ними?
И вдруг в поиски весны врывается что-то совсем другое, постороннее, неожиданное и очень горькое для меня. Мои дети ничего не замечают, откуда им знать, что навстречу нам шагает мальчик, которого я сразу узнала, хотя видела только раз, — это Юрко Березюк. Я отложила посещение на завтра, а надо было идти сегодня, нет — вчера, вчера надо было идти. Я не ведаю, узнал или не узнал меня Юрко, но он не здоровается и только смотрит мне прямо в глаза наглым и пытливым взглядом: ну вот, это я, я такой, как вы видите, и что же вы скажете на это? Руки в карманах — так они всегда чувствуют себя увереннее, эти мальчишки; заложил руки в карманы куртки и шагает вразвалочку. Я понимаю каким-то десятым чутьем, что эта лихость — только маска, он не может чувствовать себя героем.
Трогаю его за плечо, останавливаю.
— Добрый день, Юрко, — говорю ему и не знаю, что сказать дальше, нет у меня ни одного слова, все слова кажутся сейчас пустыми, тщетными, потому что я должна была сказать их тогда, а сейчас не знаю, как воспользоваться тем, что следовало использовать раньше.
Мальчик внимательно вглядывается в меня — он сперва и в самом деле не узнал, — и его лицо сразу покрывается красными пятнами, он колеблется, как повести себя, но все же подчиняется обстоятельствам.
— Добрый день…
— А мы ищем весну. Пойдем с нами? — произношу я наконец и сразу же понимаю безнадежность предложения.
— Что-о? Что ищете?
— Ну, понимаешь, ищем весну — вот подснежники и даже листья уже появились…
— А зачем? — он пожимает плечами и смотрит на меня так, словно размышляет, не спятила ли, часом, эта взрослая женщина. — Зачем ее искать? Она и так придет, без вас…
Я не пытаюсь его удержать, я знаю: теперь наша встреча состоится непременно, я пойду к нему домой, но как я пробью стену, которую он начал возводить между собой и людьми?
9
И все же ваша встреча так и не состоялась, и признайся — ты ведь даже была рада, когда тебе не открыли дверь, когда на твой звонок никто не вышел? У тебя тогда было время еще немного подумать над тем, что ты ему скажешь. Только не надо читать мораль, сама знаешь, как даже твой собственный сын слушает эти поучения. На лице его написано только одно: скорей бы ты кончала свою болтовню, я же в принципе и так знаю, в чем виноват, а в чем — нет.
Пусть же твое первое слово, обращенное к человеку, никогда не будет похоже на тот брошенный в спину камень. Ищи у себя не слова — чувства, не намерения, а поступки.
На этот раз ты опоздала. Если б ты взяла мальчика с собой, может быть, он не бросил бы камень в человека.
Не пробуй говорить, что ничего особенного не произошло: мальчишка швырнул камень в почти незнакомую девочку, швырнул просто так, бездумно, по глупости, он вообще озорной, ему ведь случалось и похуже кое-что вытворять, он снимал фары с чужого автомобиля, а также дрался с одноклассником и состоит на учете в комнате милиции при ЖЭКе. Самое это название — ЖЭК — придает делу будничный, неинтересный характер. Вот только беда — девочку этот хулиган сильно покалечил, ее забрали в больницу, у девочки плохо свертывается кровь, и эта маленькая подробность придает всей картине совсем новую окраску. Вина твоя минимальна, участие в работе комиссии тоже минимально, ты была только на первом и пока единственном для тебя заседании, ты даже плохо ориентировалась в своей роли, роли для тебя совсем новой и необычной, и все же ты причастна к тому, что незнакомая тебе девочка по имени Юля лежит теперь в больнице. Такова непрерывная цепь человеческих отношений — ты помнишь фантастический рассказ, где речь шла о насекомом, на которое наступили ногой — и так был уничтожен навсегда целый вид, а из-за этого все развитие вселенной пошло иначе, и все только потому, что не хватило одной мошки. Вот так же непрерывна и цепь человеческой ответственности, даже если мы порой и не имеем никакого представления о том, как живут люди по другую сторону планеты и что там свершится завтра, вполне вероятно, что это их завтра целиком зависит также и от нас, от того, что мы скажем, решим, сделаем. Пусть это и не непосредственная зависимость, а все-таки землетрясение в Ташкенте или проливной дождь в Индии может повлиять и на твое существование, и не надо ждать землетрясения во Львове, чтобы понять, как это страшно. Не улыбайся, ирония тут ни к чему, иронизировать — легче всего, это простейший способ отмахнуться от всего на свете, нет, поверь — непрерывная цепь человеческих отношений существует, и не только в пространстве, она существует и во времени, и вполне вероятно, что от того, как ты научишь думать и поступать своего сына, а также Ивана Ткача или кого-нибудь еще из маленьких четвероклассников, зависит и то, как будут мыслить чувствовать и понимать мир их дети и внуки.
Ты же хочешь подарить сыну самый светлый свой день, когда ты и сама была добра, счастлива и готова свершить самые лучшие свои поступки, когда ты любила зеленую траву и детвору, которая играла с тобой, когда ты верила и доверяла, а все звезды казались тебе близкими, как цветы на земле.
И ты совсем не хочешь оставлять ему в наследство какой-нибудь свой дурной поступок, какой-нибудь неприятный день, о котором и самой впору забыть. Не служит ли это доказательством непрерывности связей, отношений и ответственности за свершенное тобою, твоим сыном и тем мальчиком, что кинул в девочку камнем?
Можешь не волноваться — я знаю, и ты уже знаешь, что она будет жить, ну а если б случилось иначе? А что, если это будет та девочка, которую приведет в дом твой сын? И что, если в этом городе вдруг порвалась цепочка непрерывности, цепочка единения, радости, надежд и веры?
Умозрительность понуждает тебя к холодной мысли: глупости, выдумки, нонсенс, ничто из того, что говорит болтливая совесть, не истинно, просто для совести всё — боль, и она преувеличивает, создает из надуманного правду, а из правды творит всемирную катастрофу. Но если у совести болит, значит, болит и у тебя, болит, болит, болит, не выдумывай, не может не болеть, тревожишься, боишься, перестаешь заниматься умствованиями, хочется побежать в больницу, спросить, как чувствует себя незнакомая девочка, ты собираешься пойти к матери Юрка Березюка и поближе присмотреться к ней и к ее сыну…
Весной с тобой всегда творится что-то странное, рождаются внутреннее беспокойство и тревога, ты ждешь, когда зацветет дерево в саду, за стеной твоего дома, высоченное дерево, вровень с трехэтажными зданиями, кажется даже, что у них общий фундамент (или общий корень), и дом тоже должен бы расти, а дерево не имеет права высохнуть и его нельзя срубить, оно должно зацвести, обязательно должно зацвести и в этом году, тут действует то же волшебство, это доказательство той же непрерывности, о которой твердит тебе твоя неумолкающая совесть, ты хочешь еще раз увидеть, как цветет дерево, еще раз посмотреть на это нежное чудо, называемое деревом в цвету, и тебе больно при взгляде на обрубленные весной сучья черных деревьев, нужно так много времени, чтобы зажили их болячки, выросли бы новые побеги и прикрыли места, где обрублено и пока белеет, как человеческое тело. Ведь правда больно тебе на это смотреть?
Так неужели тебе не больно от горя той матери, которой приходится не спускать и в то же время прощать своему сыну за брошенный в девочку камень? Даже если он больше ничего такого не сделает, она все равно будет помнить этот камень дольше, чем сам ее сын, чья рука подняла и кинула его в человека. Ведь даже виновного в чем-нибудь не карают камнем, да еще в спину, а тут видишь… — так что и ты помучайся, ощути эту боль, ведь и от тебя зависит, что кому-нибудь может прийти охота швырнуть камень в спину без всяких причин либо по причине, порожденной в известной мере и твоим поведением.
Твой сын записывает в дневник или просто в попавшуюся под руку тетрадку какие-то свои мысли, какие-то фразы, которые сперва непонятны тебе, а потом их суть вдруг раскрывают его поступки. В его тетрадях по математике и по географии всегда полно этих фраз, как у других ребят бывает полно рисунков — лиц, самолетов, пароходов.