Ты пока что не делаешь никаких выводов из этой его привычки, но когда он говорит тебе: прочитай, — робко и с надеждой на открытие заглядываешь в написанное, потому что хочешь знать о нем больше, чем он готов тебе сказать.
Но ты никому на свете не решилась бы пересказать прочитанное, как не стала бы пересказывать письмо, адресованное только тебе.
А вот теперь тебя тревожит, о чем они могут говорить, что они поверяют друг другу и насколько больше сын доверяет своим товарищам, чем тебе? И почему это так, почему так происходит, почему, ведь и он, и чей-то еще сын знают, что именно ты, мать, — самый лучший его друг, а вот все же не всегда, не совсем. Причина — разница в возрасте, а именно в том, что в какой-то момент ты перестаешь различать, где кончается доверие, а где начинается суверенность стремлений, в которые не надо вмешиваться, и касаешься того, что задевать нельзя, либо становишься рутинером, надоедливым ментором, в сотый раз повторяешь сказанное прежде, и он только вежливо слушает, поскольку обучен не прерывать старших…
Так о чем же они сейчас беседуют? Знаешь, а ведь они не обязаны исповедоваться перед тобой, ты же не расскажешь им о Юрке Березюке, так чего ж ты требуешь от них большего, чем можешь дать сама? Вы уже почти равны, они уже не детишки, хотя все еще дети, а ты всегда чувствуешь — детям не все можно и нужно, а они со своей стороны тоже знают: взрослым не все и не всегда нужно и можно рассказывать. Они хотят посоветоваться между собой, оставь их в покое, тебе остается лишь догадываться, о чем они говорят. Да где уж догадаться!
10
Совесть предостерегает от морализирования, но разве она сама не скучнейший на свете моралист? И ведь приходится выслушивать, от нее не отойдешь ни на шаг, она при тебе, хоть бы ты и не слушала ее голосочка.
О чем она мне говорит, я уже знаю, а вот о чем — дети? Сейчас все-таки пойду к ним, ведь им уже и в самом деле пора спать, и пусть не прикидываются взрослыми.
Нет настроения для юмора. Нет настроения.
Не могу присутствовать при их разговорах.
Зато могу припомнить листочки бумаги, которые давал мне сын. Интересно, а есть ли связь между их разговором и его размышлениями? А может быть, это святотатство — снова пересказывать себе его мысли?
«…Впервые я побывал здесь, когда мой отец защищал кандидатскую. Каждый камень, каждый узор на стене, простой, замечательный орнамент и мастерски расписанный потолок, деревянная парта, медная ручка двери — все таило загадку, хотя и было совсем простым.
Я шел по лестнице, уверенный, что по этим ступенькам шагал не один мудрец. Я был маленьким мальчиком и не знал, что дураков много и что они тоже поднимаются вверх по ступенькам. Сидя на стуле перед входом в аудиторию, я чувствовал, как руки у меня вспотели, как неудобно сидеть — а стоять тут неловко, — как оттягивает карман брошюрка с формулами. Я не собирался списывать, надеялся только на себя, на свою голову и шариковую ручку. Но надеялся все же, что кто-нибудь может и подсказать. Может же кто-нибудь помочь? Или все только сам?
На пустой стул напротив села девочка.
Кто же станет помогать? Тут закон такой: из трех побеждает один, все поступить не могут, все не могут получить «отлично».
Девочка напротив поправила светлые волосы. На ней была юбка ниже колен и сиреневого цвета блузка. Она стеснялась себя, боялась лишних движений, а руки ей мешали. Мне не хотелось, чтобы она была из тех, с кем придется соревноваться за место в вузе.
— Кто пойдет первым? — послышалось возле меня, но я не обратил внимания на этот голос.
Фигурка у девочки была такая хрупкая, что мне показалось — вот дунет ветер, и она взлетит.
…Идя на первую пару, я ужасно боялся. Больше, чем перед экзаменом. Боялся всего, что было вокруг: огромных окон и парней, которые курили в коридорах, боялся самого себя. Все казалось — забыл ручку. Или тетрадь?
В аудитории полуприкрытые шторами окна пропускали чуть затемненные солнечные лучи. Парты выстроились амфитеатром. Темный стол, большой, длинный, черная кафедра. На миг мне показалось, что я попал в зал, где в воздухе плавают законы, где решаются судьбы людей.
В последнем ряду я увидел светлые волосы и сиреневого цвета блузку…
И было странно, что преподаватель на первой лекции непрерывно напоминал, что мы взрослые, что вуз — не школа. Мы и сами знали это. Только как же так: неужто мы стали взрослыми только в то мгновение, когда нас назвали студентами? Разве это могло так сразу повлиять на нас? Ведь мы были взрослыми уже и раньше, еще в школе. Но считается, что школа для детей, а вуз — для взрослых. Вот нам и напоминали об этом. И так же, как в школе, помнили только, что мы — дети, так здесь вдруг совсем забыли, что мы немного еще дети. Полувзрослые дети… Потому что разве могло все так резко измениться за два месяца?..»
Очень хотелось бы знать, имеют ли эти его мысли какое-нибудь отношение к их сегодняшним разговорам? А на девочке, которая сидит сейчас там в кресле, подобрав ноги, я никогда не видела блузки сиреневого цвета. Может, это другая девочка?
11
Оттого, что они много курили, в комнате будто стало не хватать воздуха, и Сергий открыл окно. Вместе с влажной свежестью к ним долетел запах сыроватой листвы, коры, дождя: дождь шуршал где-то там, внизу, словно кто-то все время шаркал по земле большими ногами и все не мог стронуться с места. Или шепелявя бормотал одну и ту же фразу. И лишь единственный звонкий звук прерывал это шарканье — об карниз ударялись дождевые капли, со звоном отскакивая вбок.
— Тебе не холодно, Валя? — спросил Сергий девушку, которая сидела ближе всех к окну. Маленькая, как ребенок, она подобрала под себя ноги, ей было уютно, она почти все время молчала, и только внимательный взгляд свидетельствовал об ее интересе и внимании к тому, о чем говорили ребята.
— Нет, — она покачала головой, — мне не холодно.
Ребята были давние знакомые, дружили еще в школе, а с девушкой Сергий познакомился в институте, сперва они даже и не замечали друг друга, но как-то он принес с собой книжку и, вместо того чтобы конспектировать, как надлежало внимательному студенту, да еще и первокурснику, стал читать. Девушка сидела позади него, она спросила: «Это твоя книжка? Дашь мне потом?» Он пообещал и дал ей книжку, и только тогда выяснилось, что у них общие литературные интересы и им есть о чем поговорить и помимо литературы. Девочка была самостоятельная, чуть заносчивая и знала себе цену, но с Сергием подружилась по-хорошему. Парень чувствовал, что она все еще настороженно присматривается к нему, точно ожидает какого-то поступка, который ей не понравится, и в то же время боится, что это может произойти.
Сергий время от времени менял кассету в магнитофоне, кофе они давно уже не пили, потому что он остыл, только Андрий обмакнул в кофе кусочек сахара и грыз его как маленький мальчик. Он был большой, именно большой, а не просто высокий, с широкими плечами и крупной лохматой головой, и Валя рядом с ним казалась совсем птенчиком, а другой парень, Борис, — еще более тонким и деликатным, чем был на самом деле.
— По-моему, этой зимой выдалась всего неделька с настоящим снегом, — сказал Сергий, — и знаете, приходит ко мне тогда Евген и говорит: пошли на санках покатаемся.
— Впали в детство, — засмеялся Борис. — Представляю себе Евгена с его профессорским видом и очками на санках. Он, верно, и тогда размышлял об интегралах.
— Нет, мы о девчатах говорили, — ответил Сергий. — Он утверждал, что они все одинаковые, а я говорил — разные.
— Очень верная мысль, надо запатентовать.
— Ну, молодцы, мальчики, о погоде поговорили, о девчатах тоже, теперь несколько слов о новых фильмах, и я уже буду знать, что вы интеллектуально оглохли. — Валя вздохнула и принялась жевать бутерброд.
— А ты что, хочешь, чтобы мы снова о том…
— Хочу. Я хочу знать, что с ним теперь будет, как у него теперь пойдет, у того малыша, и хочу знать, почему он это сделал. У меня есть брат, такой инфантильный мальчонка, знаете, бывают мальчишки, о которых сразу можно сказать — мужичок растет, а этот так — ни мальчик, ни девочка, так я его к делу пристроила, спортом занимается, пока что без интереса, но есть куда время девать… Так вот, я думаю, что тот малыш не знал, куда себя деть, искал себе занятие.
— И в конце концов нашел, да такое, что знай наших, пускай и дальше продолжает, пока никто за руку не схватил.
— Ну а если б схватили? Вон Гальку Радченко хватали — и что с того? Разве не бегали к ней ребятишки уже в девятом классе? А чем кончилось? — Борис вдруг опомнился, что с ними девушка, но все же закончил, как собирался: — Сидит теперь, сынка баюкает…
— А вы еще и сплетники, мальчики, — снова сделала вывод Валя, — и что вам до того, пусть баюкает, может, это ее призвание, и хорошо, что она исполнила свой долг…
— Я думаю, она его чуть рановато исполнила. — Сергий вздохнул. — Ей только теперь минуло семнадцать, было еще время погодить…
Ребята учились в девятом классе, когда в школе заговорили об истории с Галей Радченко, обойти ее молчанием было невозможно, и говорить о ней тоже не полагалось, дети смущались и не смели глянуть друг другу в глаза, а учителя совсем не знали, как себя вести со старшеклассниками в этой ситуации. Делать вид, что ничего не случилось? Промолчать или поговорить со всеми, устроить собрание, прочитать лекцию? Вдруг вырвалось наружу то, к чему боялись прикоснуться, — вырвалась наружу их наивная взрослость, их робкие еще попытки оценить свое отношение к случившемуся, и учителям надо было найти способ одних уберечь от цинизма, других — от возможного повторения ошибки, третьих — от категорического третирования девушки, которая упрямо заверяла, что все это — только ее личное дело, и в этой ее реакции была доля истины, но больше было срыва, ошибки, позора. А позор хотелось прикрыть, и хотелось этого не только родителям, но и многим учителям, сакраментальная фраза «прогремим на весь город» звучала, даже не произнесенная вслух, и вот в этом положении десятиклассникам наконец сказали, что не такие уж они дети, но пусть не думают, что совсем взрослые, что имеют право вырваться из-под опеки. Сами видите, что из этого получается…