лся, нежные ли у него руки, но когда вспомнил голубенькое платьице и кровь на белом воротничке, ему показалось, что он и сейчас видит эту девочку, что снова поднимает, снова кладет ее на носилки, думая: только бы не сделать ей больно, не сделать больно…
— Абсолютно дикий случай… Почти не знать человека — и кидать камень в спину. В голове не укладывается, — размышлял уже вслух Андрий. — И ведь видно было, что не хулиган…
— Ну и не сумасшедший же!
— Да нет, ребята, не сумасшедший, но какой-то весь как хомячок в стеклянной банке, все метался, скользил взглядом по людям, а потом словно успокоился и ничего не говорил, только допытывался, будет девочка жить или нет… И все.
— Вот я и спрашиваю: что же с ним дальше будет, если это — все? Как он будет дальше жить? Я хотела бы поговорить с ним; я бы у него все выспросила, к брату товарищи приходили — я все их тайны знала, они мне доверяли, как мальчику…
— А ты потом выкладывала все маме и папе?
— Глупости, Боря. Ничего я не выкладывала, я только хотела предвидеть, вычислить, какими они вырастут…
— Кибернетика на службе у педагогики.
— Острите, ребята. Ну и острите, а я, пожалуй, пойду в больницу, хочу узнать, как там девчушка, у нее кровь плохо свертывается, в этом вся беда. — Андрий назвал по-латыни болезнь, но ребята не отреагировали на такое доказательство его высокого профессионального уровня.
Они давали советы:
— Лучше по телефону, зачем за полночь в больницу, ты ведь уже днем там был, спрашивал, сколько можно, ей уже лучше, ты не горюй.
Но Андрий поморщился, и большое лицо его вдруг стало совсем детским.
— Какой телефон, ты думай, что говоришь, он как задребезжит, во всех палатах слышно… Нет, я уж пойду…
Ему все мерещилось то голубое платьице и тоненькие бровки, словно девочка от удивления вскинула их.
12
Конечно, ты не слышала ни слова из того, о чем они говорили. Они могли говорить и совсем о другом, но ведь и это вариант, и вполне возможный. Можешь быть уверена, что их тоже не раз будет терзать совесть за сделанное и несделанное, как бы ты ни хотела, чтобы они были лучше тебя (да ведь не будь родители убеждены, что их дети должны стать лучше их, стоило ли бы человечеству существовать столь долгое время?). Не имеет смысла уверять, что они хорошие, чудесные, добрые, милые, — с ними еще все может быть, — но в этот вечер они могли говорить именно так и об этом. Видишь, она все-таки существует — непрерывность человеческих отношений, поступков и ответственности за них, есть эта связь и должна быть. Случай? Может быть, и случай, но и он в пользу терзающей тебя совести.
Посиди еще секунду, подумай, они уже идут, твой сын решил проводить друзей, и по дороге (хотя это совсем не по дороге) они все вместе зайдут в больницу — узнать, как чувствует себя Юля. И им скажут, что они ошалели, отрывают людей от дела.
«Он — «ноль три», — укажет на Андрия Борис.
«А хоть бы и «ноль десять»…»
«Это я привез ее сюда, на машине «скорой помощи»…»
«Так бы сразу и говорил, — окончательно рассердится дежурный. — Сейчас… Погоди… А вообще пора бы знать, раз ты «ноль три», что справки о здоровье среди ночи не выдаются!»
«А разве ночью люди другие, чем днем?»
«Правила другие», — ответит дежурный.
Но на самом деле правила, по правде говоря, всегда одни и те же.
Посиди минутку, сейчас они заглянут к тебе прощаться. Ты могла бы кое-что рассказать им об этом случае и об этом мальчике, но ведь ты заходила в большую комнату только за книгой. А жаль. Бывают моменты, когда дети ничего не имеют против присутствия родителей. Только как угадать, когда так бывает?
Посиди, подумай и не откладывай своего визита к матери Юрка Березюка — зайди завтра сразу после работы, вам обеим надо поговорить еще до встречи в другой обстановке, когда ее сын будет отвечать за свою новую провинность.
13
Когда я была маленькая, я читала сказку о коварном брате Марте и доверчивом Апреле, который все-таки прибыл в гости к Марту на лодке, преодолев все беды и препоны на своем пути. С тех пор мне всегда кажется, что теплая зеленая весна прибывает вместе с Апрелем на большой крепкой лодке. Апрель, должно быть, очень красивый, чуть наивный и добрый, а река широкая, и вода в ней непременно спокойная, чистая, прозрачная до самого дна, и я все время вижу эту картину, и мне хочется написать о том, как Апрель плывет на лодке, а навстречу идут девушки, в руках у них веточки в цвету, и они поют:
Благослови, мама,
С весной увидаться!
С весной увидаться,
С зимою расстаться!
Зимушка в пролетке,
А лето на лодке…
Мне очень хотелось написать об этом и еще о матери, которая выходит всех благословлять и для которой каждый юноша — сын и каждая девушка — дочка, и сама она не просто чья-то мать, а символ материнства, доброты, ласки.
Есть такой поэт и скульптор Виктор Гончаров. Я прочитала у него в «Ладах» такие строчки:
Если я
Пошел искать материал-заготовку
Для уже продуманной скульптуры,
То обязательно найду…
Но не то, что искал,
А то, о чем думал.
Видно, так случилось и со мной. Но пусть уж остается «Апрель на лодке». Хоть заглавие.
ЧИСТОТЕЛ
На крутом вираже гонщик в синем шлеме попробовал обогнать гонщика в зеленом и выйти вперед.
Данило, сжав кулаки, поднялся, чтобы лучше видеть. Больше всего ему хотелось, чтобы первым финишировал тот, в синем. Два предыдущих заезда синий уже выиграл, и всякий раз Данило аплодировал ему и азартно подбадривал.
Маленькая худощавая фигура мотогонщика чем-то нравилась Данилу, в том, как спортсмен сразу и отчаянно брал высший темп и как держался в седле, чувствовалось нечто большее, чем обычное профессиональное мастерство, Данилу виделись в этом высокое искусство, завершенность и отвага, и вдруг он подумал: «Если синий выйдет первым и в этом заезде, я ей сегодня еще ничего не скажу».
Гонщик в зеленом понял маневр противника и прижал его к барьеру. Черный вихрь гаревых колючек взметнулся в воздух. Мотоцикл зеленого подпрыгнул и подмял синего. Выбитая из-под его ног машина лежала на дорожке, и колеса продолжали вертеться. На стадионе стояла мертвая тишина. Данило вынул сигарету и закурил.
«А, черт, — подумал он, — и зачем я его подгонял!»
Завыла санитарная машина, подбежали люди, гонщика в синем положили на носилки. Врач склонился над ним. Второму гонщику помогли встать, и он пошел сам, сильно припадая на левую ногу.
Диктор заверил по радио, что травмы у обоих мотоциклистов незначительные. Обе машины выволокли на зеленое поле. По дорожке прокатился бодрый газик с прицепленной сзади частозубой бороной. Борона замела след аварии. Санитарная машина, снова тревожно заревев, выехала со стадиона. На поле появились участники очередного заезда.
Данило сообразил, что гонщика в синем увезли, вероятно, в хирургическую лечебницу. Он раскурил еще одну сигарету, было тревожно и нехорошо, как будто горе постигло близкого человека. «Надо будет позвонить в травматологию, узнать, что с парнем», — думал Данило.
Даже не глядя на сестру, он ощущал овладевшее ею нервное напряжение и представлял себе ее побелевшие, полураскрытые губы на таком же бледном лице. «Сегодня все равно еще ничего не скажу», — решил он и, решив так, на миг успокоился.
— Данко, — легонько тронув брата за плечо, сказала Калина, — я не хочу больше на это смотреть. Пойдем, а?
Они встали и долго пробирались вдоль длинного ряда к проходу. Молча вышли со стадиона и так же, не разговаривая, двинулись по улице к центру.
— Ты молчишь так, будто ждешь, чтобы я спросила, о чем ты молчишь…
— Я думаю о гонщике.
— Наверно, дело плохо?
— Не волнуйся, обойдется… Я не о том. Я думаю, что понуждает людей заниматься таким видом спорта? Или — альпинизмом. Азарт? Стремление к победе? Интерес? Заработок? Нет, не знаю, что-то не то, не так, что-то другое… Достичь вершины?
— Ты не об этом думаешь, потому и не знаешь.
Сказать? Не сказать? Сегодня? Завтра? Завтра. Лучше завтра. А когда придет завтра, можно снова отложить правду на следующий день, и она будет это чувствовать, и будет мучиться, но не спросит, разве что так, издалека, боязливо, как к ране прикоснется, бедная, деликатная, славная моя сестричка. Почему я не имею мужества сказать тебе правду?
— Знаешь, я пойду домой. Не ходи со мной. Я сама. Будь здоров. Данко… Если надумаешь, позвони завтра, после шести.
— Обязательно позвоню.
Серебряный дождь прошел сквозь меня, серебряный дождь из зеленой тучи, и я стала тоненьким деревом, белым деревом в розовом цвету. Нет, лучше бы я стала фонтаном, прозрачной струйкой воды, тихая струйка, извечная и нескончаемая.
Калина переходила улицу, ей хотелось остановить красный автомобиль и погладить его, как собаку. Автомобиль проехал мимо, и мысли шли мимо, словно рождались не у нее в мозгу, а где-то вне его, а она их видела — как видят улицу, машины, дома — и читала, и знала, наверное, что это именно ее мысли, а не чьи-то другие, хотя они и перемешивались с другими, — те, чужие, проходили мимо, легкие и неясные, она не напрягала зрение, чтобы их рассмотреть.
Виолончель была уже настроена, Андрий собирался играть, Калина почувствовала это еще с порога, почувствовала и с затаенным нетерпением ждала первого звука, первого тона, положенного на струны. Она тихо, чтобы не спугнуть музыку, притаилась у дверей в надежде на этот звук, на почти человеческий голос виолончели, но Андрий услышал, что она пришла, и не играл. Тогда она стала на пороге комнаты и попросила:
— Сыграй, Андрий, Грига.
Смычок коснулся струн, ударил по ним, они вскрикнули и затихли. Смуглое тело виолончели изгибалось, дрожало, рвалось куда-то и к чему-то, пальцы Андрия лежали на грифе, словно пытались успокоить инструмент.