Так порой и поступают. Всего в меру, даже того, чего излишек, тоже в меру: пропорции, иначе, мол, нежизненно, как будто жизненность — это пропорциональное развитие сюжета и характера по литературным канонам.
А что, если попробовать, например, так, как это делает художник: сперва рисунок, то есть, точнее, подмалевка на холсте, черный намек на белом фоне на то, что предстоит, — это, собственно, и был бы сюжет, который можно прочитать разом весь, охватив картину одним взглядом, потом первые прикосновения кисти к холсту, когда первоначальный контур или замысел несколько меняются, когда уже предстает глазу краска, настроение, характер, идея при сюжете и помимо него, в тенях и в свете, в гармонии и в диссонансе.
Почему литератору нельзя так работать? Только потому, что самый материал — слово — требует последовательности изложения событий — одно за другим, не иначе, — поскольку одновременность невозможно ни передать, ни воспринять? Но ведь слово еще более тонкий, подвижный, живой материал, чем краска, он настолько гибок, что порой бывает страшно, что делать с этой податливостью, а иной раз столь упорен, что и тут ужасаешься, что делать с этой глыбой.
Итак, попытаюсь — пусть сперва линия, ниточка, сюжет — то, что было.
Факт за фактом, событие за событием — с одного захода пересказать, что было.
Разве то, что было, станет интереснее или важнее от — почему было? Сперва — что, а затем — почему…
Тридцать лет назад молодой деревенский парень оставил родной дом и близких и поехал работать в город. Устроился на завод. Собственно, завод ничуть на завод не походил — один-единственный корпус, никакого оборудования, никаких специалистов, пять десятков рабочих, послевоенный город, послевоенные проблемы, не хватает хлеба и картошки для пропитания, нет инструмента для работы. Правда, тогда парень еще не совсем представлял себе, каким должен быть настоящий завод, и трудности принимал как должное. Можно было вернуться и в деревню — мать, родня, теплая хата, харчи лучше городских и земля — это главное! — земля. Мать считала, что сын изменил прадедовскому обычаю, оставив землю. Для чего? Заработки же ничтожные, почти никаких. Словом, можно было вернуться, но не вернулся. Не возвращался так долго, что дома его вроде как забыли, отреклись. Словно и не было у матери сына. Блудный сын, которому нет возврата, потому что его никто и не ждет на родном пороге. Блудный потому и вернулся, что знал — ждут.
И он остался на заводе. Трудился так же, как обрабатывал бы землю. Трудился, как умел, — самым обычным образом. Окончил десятилетку, потом школу мастеров. Когда назначили бригадиром, принял это как необходимость, чтобы продолжать трудиться. В институт не поступал, хотя возможность такая была. Перемены на заводе воспринимал так же, как перемены в собственной жизни. Сперва даже не замечал, что вместе с переменами на заводе менялось что-то в нем самом. Он этого не анализировал. Просто не приходило в голову. Завод должен был расти, а он должен был кончать школу, становиться бригадиром, учить людей, которые знали меньше его, директор должен был приступать к работе в тот же час, что и он сам, и идти не в кабинет, а сразу в цех и тоже приниматься там за дело, — ведь должен же кто-нибудь показать, как делается то или другое, а ежели никто, кроме директора, на ту пору не знал этого, то стоит ли удивляться тому, что сам директор становился к станку? Это было так же неудивительно, как если бы кто-нибудь взялся копать землю. Земля должна быть вскопана, и не имеет значения, кто это сделал. Работу надо довести до конца, и не имеет значения, кто ее выполнит.
Одни оставляли завод, другие добивались большей зарплаты, высшей должности — с ним этого не бывало. Предложили ехать на обучение на другой, большой завод — с радостью согласился. И только там понял — нет, скорее ощутил, — что и у себя дома, на своем предприятии, может способствовать тому, чтобы завод стал крупнее, мощнее, чем был. Почувствовал, что от него зависит еще кое-что кроме хорошо выполняемой работы. Вернулся он домой охваченный щемящей болью от сознания, что его ждет там все то же маленькое предприятие, которому еще так далеко до подлинного совершенства. Между тем к нему медленно приближалась слава. Он не добивался ее, он даже не подозревал, что все может начаться с самого обыкновенного разговора с газетным корреспондентом.
Но, и обретя славу, он остался самим собой. Так бывает, когда зерно, заложенное в почву, в конце концов пробивается сквозь толщу грунта на свет. Или когда ручей вдруг становится глубокою рекою, хотя течет все меж тех же берегов, не меняя русла. Чистая и нерушимая цельность оставалась в человеке. Так мраморная глыба, обтесанная снаружи, начинает светиться изнутри теплым лучом, оставаясь все тем же монолитом.
Женился. Жена умерла при родах. Сына воспитывал сам. Тот был совсем другим. Недоверчивый, стремительный — молодой. Появилась квартира, все в квартире, потом — автомашина: мог купить машину, заработки были уже солидные. Сын пошел учиться в институт, отец получал награды за свой труд — и вот наступил год, когда выяснилось, что цех, в котором он работал, заводу, в сущности, больше не нужен, настолько изменился профиль производства. Завод приступал к выработке новой продукции, новая продукция требовала новой площади, вытесняла все отжившее, вошла даже в цех, который был первым, который больше, чем все на заводе, принадлежал ему, был воистину его жизнью, смыслом его существования не потому, что так писали о нем в газетах, а потому, что это и впрямь было так, — это была его работа, другой он не знал и не желал, если бы захотел, то, верно, пошел бы искать. Это проще, чем решение покинуть деревню и уйти в город, принятое в тот давний послевоенный год. Оборудование из цеха передавали новому заводу — для него возводились корпуса на другом конце города, и в цехе оставалась всего одна производственная линия, с которой сходила та, прежняя, привычная продукция, и при ней оставался он, мой герой, и те рабочие, что обслуживали ее, трудились здесь, как на земле, не год, не два и даже не десять. Остальные находили себе дело тут же, рядом, в соседних цехах, меняли профессию, готовились перейти на тот, новый, строящийся завод.
Мой герой не думал покидать свою работу, свое место и оставался на посту с полным сознанием необходимости того процесса, который происходил у него на глазах, — без горечи и обиды; он радовался, что из его — именно из его — цеха теперь заново рождается завод, но не мог покинуть этот почти не существующий цех. Так же, как не покидал его на протяжении тридцати лет.
Человек этот был для меня столь интересен, что перед ним я сама со всеми своими размышлениями как бы стушевалась, стала меньше, незначительней. Человек этот казался воистину самой жизнью, не во всем мне понятной, и я пробовала найти ответ на бесчисленные «почему» в его поведении, в его поступках, хотя внешне все было так просто, обычно, закономерно.
К нему как бы само собой пришло понимание величия государственного дела, сознание необходимости прогресса, и в то же время он оказался человеком, который словно бы не в состоянии оторваться от привычного. Только теперь этим привычным был завод, а не земля.
Мой герой со мной, когда я в одиночестве и когда оказываюсь в шумливой компании. Мы вместе ходим по городу, я слышу его шаги в парке, на аллее, где на самом деле нет в это мгновение ни одной живой души, кроме меня; мы вдвоем смотрим телепередачи, вдвоем садимся за обеденный стол, он присутствует, когда я размышляю над вещами, которые представляются мне чрезвычайно важными, и когда спорю по пустякам, которые тут же забываю, и я не знаю, кто за кем наблюдает, кто кого изучает, кто чьи поступки взвешивает… Больше того, этот человек (или его образ, созданный моим воображением?) вырос до необычайных масштабов, и я пробую сравнивать смысл своей жизни и жизни моего героя, то есть я уже и не знаю, героя или того жизненного прототипа, с которого он начался, я оцениваю свои поступки с его точки зрения, я, бывает, под его влиянием заставляю себя менять поведение.
Было же знакомство с реальным человеком, спокойным, симпатичным, уравновешенным, была первая, самая заурядная беседа о будничном, и вот со временем именно эта заурядность и вызвала сомнение — а в самом ли деле все так заурядно? — породила заинтересованность, реальная личность формировалась в образ, а образ, в свою очередь, требовал (постоянная, но всегда удивляющая обратная связь!) реального воплощения в живое, в плоть, чтобы эта плоть и вправду обладала кровью и душой, знала и боль, и утешение, чтобы стоял дом, где этот новый человек мог бы выспаться и укрыться от дождя и от докучливых собеседников и принять друзей, и было бы место, где бы человек трудился, коллеги, с которыми он объединялся бы…
Можно было окружить его самыми различными людьми, додуматься до острейших конфликтов, которые ему пришлось бы в силу своего характера разрешать, поскольку он, как я полагаю, не из тех, что умеют — не столько желают, сколько умеют — обходить конфликты.
Но больше всего я хотела бы просто понять, что́ передо мной. Я не выдумывала легенды своему герою — у меня нет склонности к запутыванию клубка только для того, чтобы потом его распутывать, сюжет и события интересуют меня постольку, поскольку из них самих, незаданных, вроде бы обычных, выплывает проблема, которую надо разрешить.
Я должна хоть немного, а все же понять этого человека, хотя поначалу, когда я еще хорошо не знала его (по крайней мере хоть так, как знаю сейчас), пробовала придумать для него ситуации, разумеется, не слишком отходя от житейских возможностей, — всякие ситуации, в которых так или иначе мог бы выявиться его характер, и таких ситуаций было много, и все я постепенно отбрасывала: они не давали мне никакой развязки, а некоторые оказывались фальшивыми сравнительно с чистой простотой истинной линии жизни моего героя. Когда я пробовала, например, понять что-либо в скрытой от мира, интимной стороне его жизни, когда мне хотелось что-то узнать (не для примитивного удовлетворения собственной любознательности, а в самом деле для того, чтобы понять до конца все загадки личности), он так сторонился меня, что я начинала презирать самое себя, и мне не оставалось ничего другого, кроме как домысливать ситуации и, стало быть, не