М а л ь ч и к
Угу. Так мы сейчас пойдем, сестричка?
Сегодня у меня работы уйма.
Д е в о ч к а
Постой. Да ты слыхал, что я сказала?
Папирус! Переживший сотни лет!
Ну, не диковина ль?.. У нас — папирус?
Как будто для меня его нарочно
Оставили и написали мне
Таинственное что-то.
М а л ь ч и к
Чепуха!
Да ты ж его и прочитать не можешь.
Д е в о ч к а
Вот то-то и беда, что не могу!
С какого ни примусь конца, никак
Я не могу прочесть посланье это.
Но надо ключ найти, расшифровать.
Ведь прочитали письмена халдеев
И надписи этрусков. Мне теперь
Всё чудится, что кто-то умоляет:
Спасите нас, поймите, помогите! —
А я понять их и помочь не в силах.
М а л ь ч и к
Чудна́я ты. Сны видишь наяву!
Да если бы ты даже прочитала
Все это до последнего словечка, —
Поймешь ли смысл прочтенного? Слова
Старее нас на два тысячелетья.
Остался звук, но живо ль их значенье?
Д е в о ч к а
Ты что ж, не веришь в силу древних слов?
М а л ь ч и к
Я верю только в день, который вижу,
Которого, как здесь тебя, касаюсь.
Д е в о ч к а
И что же, пронесется сотня лет,
И станет этот день ничем, неправдой?
М а л ь ч и к
Он может стать ничем и завтра, если
Мне доведется завтра умереть.
Как ты не хочешь этого понять?
Да пусть бы даже и разобралась ты
В значении и смысле древних слов, —
На что это тебе? Кому поможешь?
Как применить к сегодняшним заботам
Суть старых истин и молитв и чьи-то
Суждения о том ушедшем мире?
Слова, сестричка, — это только прах,
Пустой, никчемный, невесомый шелест,
Песок меж пальцев струйкой… Цену жизни
Дают одни поступки, не слова.
Д е в о ч к а
Молчи уж, раз мы здесь… Не допусти,
Чтобы сомненье волю нам сломило.
М а л ь ч и к
Что ты сказала?
Д е в о ч к а
И сама не знаю.
Мне кажется теперь, что будто я
Давно когда-то слышала все это,
И стало мне так тягостно, так больно…
М а л ь ч и к
Пустое, начиталась всяких сказок
И принимаешь их теперь за правду.
Я повторяю: правда лишь в поступках,
Деяние лишь обретает смысл.
Д е в о ч к а
Не слово ли в основе всех деяний?
М а л ь ч и к
Неправда. Слово только оболочка,
Ее сорвать под силу и ребенку.
Ты отдохнешь еще или пойдем?
Бесенок тихо, изумленно и даже несколько испуганно скулил. Девочка положила папирус в портфель, мальчик чуть заметно снисходительно улыбнулся, оба встали, а бесенок вцепился в меня:
«Но ведь это же не так, все не так, послушай, что случилось? Папирус был, но ему надлежало находиться не здесь, не так, понимаешь? Я тебя не обманывал, я говорил правду — за кусок хлеба, за тот прекрасный кусок, я показал бы тебе, где лежит папирус, но ты сама все ускорила, ты привела сюда этих, ты заставила их говорить то, что они говорили, — так не гневайся же теперь и не укоряй меня, я тут ни при чем, все делалось твоею волей, и если обернулось не так, как ты хотела, так это уже не моя вина».
Я не знала, что и сказать. Все и в самом деле было не так — все было не так по моей воле.
Мы ушли, под ногами шуршало, листья сыпались, как песок в пустыне, как все сказанные и давно забытые слова, — неужели они и впрямь обращаются в ничто, едва их успевают вымолвить? Бесенок плелся за мной, усталый и печальный. Он не выполнил своей задачи.
Леся только вернулась в Киев с Буковины, а впереди уже снова рисовалось путешествие: в Италию, в Сан-Ремо. Доктор советовал ехать, да и сама она чувствовала, что дома трудно будет перенести осень и зиму. Перелетная птица, жаль только крыльев нет да еще сил и воли, чтобы самой через море перелететь. Черновцы, Буркут, Выжница, Кимнолунг — недаром ее так тянуло в горы, там было и в самом деле замечательно. Тихий Прут под Черновцами, зеленая буковинская весна с ясным, мягким колоритом; буркутская хижина у самой опушки, и громадная пихта, и папоротник, и птицы, и Черемош шумит, а наперебой ему шумит железный источник, тот самый Буркут, по которому названо и селение, — так она писала родным, и было в этой природе нечто и впрямь растапливающее льдину печали, и уже писалось, работалось, и возвращалось пусть не самое лучшее, а все же безоблачное настроение. Стихи слагались невеселые, но и они были словно наворожены этим горным краем:
Туча, дождь, а радуга дугою.
Что же это, девушка, с тобою?
Пашешь горе, сеешь грусть-кручину…
Перестань, что толку, сиротина?[1]
Из Буркута Леся писала Ивану Франко:
«Посылаю несколько стихотворений и прошу не публиковать их все вместе, я почему-то этого не люблю, а так, чтобы «Ритмы» шли отдельно, «Мгновения» отдельно, и «Легенды» тоже, все в разных номерах, чтобы не надоедать людям моими сочинениями. «Одержимую» все-таки пока не дам: статью о драмах — mea culpa — еще не перевела, но обязательно переведу…»
Впервые после возвращения из Болгарии хотела заново взяться за «Вилу-посестру». Видно, горы вызвали в воображении и этот образ — отважную красавицу деву, побратавшуюся с юношей, и коня ее, летевшего на чудесных крыльях и покорно смирявшего свой буйный прав перед вилою. Но, верно, не пришел еще час писать о горной деве, не укладывалось стихотворение в законченную форму. Слишком еще близка была смерть побратима, чтобы так писать о ней, надо было, чтобы свое и не свое слилось воедино, сцементировалось, вспыхнуло и загорелось, как это случится через десять лет, нужно было время, чтобы она могла сказать:
Погребенья песнь заводит вила,
Люди говорят: «то гром весенний».
Вила слезы горькие роняет —
Люди говорят: «весенний дождик»[2].
Нужно было время, чтобы сказать так без горечи. Чтобы постичь до самых отдаленных, до самых темных и до самых светлых глубин человеческую душу — и свою собственную.
Когда-то — ох как это было давно! — она читала о виде у Михайла Старицкого. Вила живет в горах. Походит на нашу лесную фею — мавку. Только сербская вила скорее добра, чем зла. Она очень красива, у нее чудесный голос, подчас она шутит с юношами, а больше печется о них и о Сербии… Вила и мавка — а может, и в самом деле у них много общего, как у двух сестер? Зеленокосая мавка из волынских лесов и воительница с гор — обе они способны на самопожертвование ради братства и любви, — да не такова ли и сама Леся? Иначе как бы она могла так хорошо понять мавку и вилу?
Наперекор всему продолжаю поиски древнего папируса. Там должно быть что-то, обращенное ко мне. Маленький бесенок притих, присмирел, устал, я посадила его к себе на плечо, и только я одна вижу его и ощущаю на плече тяжесть, но избавиться от него не могу и не хочу. Ищу древний папирус, хотя теперь уже знаю наверное, — и не сомневаюсь, и не стыжусь своего бессилия, — знаю, что не смогу дописать, и не только потому, что нет у меня такой власти над словом, как у нее, — чтобы дописать, чтобы додумать и сделать то, что помешала завершить другому смерть, надо смотреть на мир глазами того человека. Надо стать им, а это невозможно. Замысел принадлежал не мне, и правильным было бы одно-единственное решение — то, которое знала Леся и не успела высказать.
Теперь я понимаю, почему Ника Самофракийская осталась такой, как ее нашли. Дописать за кого-то невозможно, как невозможно дожить чужую жизнь. Одно лишь утешение — кое-что мне все же осталось, по-своему не менее великое и важное: мне осталась возможность понять ее. Постичь до конца. Познать. Хотя, в конце концов, и для этого нужен дар и разум.
Поездка в Сан-Ремо — и снова, как весной, на пути Львов. И снова Леся недовольна собой, потому что дала волю настроению, разрешила себе откровенные и слишком горячие беседы. Быть может, в самом львовском климате было нечто понуждавшее ее к вспышкам и спорам? Заходила к Кривенюку, своему доброму другу и будущему мужу младшей сестры Лили, — он мало изменился со времени последней встречи в Киеве, разве что похудел. Но, по всему видно, живет в трудных условиях, плохонькая комнатка, потертый костюм, небогатый ужин. Кривенюк разузнал, что самый удобный поезд в Вену отходит утром. Леся надумала побыть день во Львове, передохнуть, но из этого ничего не вышло, — вместо отдыха чуть не весь вечер спорила с Трушем и Ганкевичем о Франко.
— О, пане Микола, — обрушилась Леся на Ганкевича в первую же минуту встречи, — если бы вы только знали, как мне хотелось выругать вас еще весной за эту задержку с брошюрами. Неужели трудно понять, что такие задержки у многих отбивают охоту работать? Люди брались за дело горячо, рассчитывая на хорошие результаты, а вы чуть все не испортили. Я уже жалела, что положилась на вас.
Ганкевич оправдывался. Средства, задержки в типографии, корректура.
— Простите, панна Леся, что так случилось, но не у каждого из нас здесь столько энергии и энтузиазма, как, скажем, у Франко.