— Пепси нету. И «Кемела».
— А икра?
— Сыр есть. И колбаса.
— Ай-яй-яй! — Парень причмокнул. — Ну и репертуар! И чем вы людей в театр заманиваете, если даже пепси нету?
Девушка улыбнулась, молча оперлась обеими ладонями на гладкую поверхность стойки. На пальце ее левой руки поблескивали на свету дешевенькие колечки. Аккуратно сложенное вязанье лежало на стуле. Посетитель решил больше не капризничать.
— Ну что ж, переиграем. Две минеральных, два с сыром, один «Космос».
Выбрал себе место как раз напротив мужчины с пивом, налил в стакан воды, проглотил единым духом и принялся жевать бутерброд, вытащив из кармана какие-то бумаги, заложенные между журнальных страниц. Он жевал бутерброд, читал, отрицательно покачивая головой и недовольно кривясь, пытался закурить, но спичка сломалась, и он оставил эту попытку, снова вполголоса помянув черта. Буфетчица, ничуть не заинтересованная присутствием и этого клиента, продолжала считать петельки. Мужчина с пивом, глотнув еще раза два из стакана, встал и подошел к молодому человеку.
— Извините…
— Что? Я слушаю вас.
— Извините, я вижу, вы уже не читаете.
— Журнал? Берите, берите, посмотрите.
— Да нет, я поговорить хотел, понимаете? Разумеется, если разрешите, пересяду.
У парня, видно, была привычка с интересом вглядываться в людей, чуть наклоня голову; мужчина стоял слишком близко, его лицо трудно было как следует разглядеть, если не смотреть прямо в глаза, и он так и смотрел прямо в глаза подошедшему, вбирая взором одновременно всю фигуру мужчины, так что тот даже несколько смутился и протер правый, потом левый глаз да еще и поправил воротничок рубашки.
— Так я только пиво принесу?
— Конечно, пожалуйста.
— Понимаете, — мужчина ставил на стол свой стакан и пиво, — вам, кажется, не очень интересно, что там.
Он махнул рукой куда-то мимо себя, разумеется имея в виду зал, где сейчас несколько сот человек, расположившись в креслах, воспринимали действо, предложенное им актерами.
— Там?
— Вас как зовут, простите? Когда не знаешь имени, то вроде бы не знаешь, к кому обращаешься.
— Назвали меня когда-то Иваном, если это вам подходит — так и зовите.
— Подходит, дело не в том. Я хотел вас спросить: вы в театр часто ходите? Потому что я вас, понимаете, впервые вижу.
— А вы? — В вопросе мужчины с пивом парень почувствовал невысказанное желание рассказать о самом себе, потому и спросил — «а вы?».
— Не так уж аккуратно, но хожу. Покупаю билет в пятый ряд, как раз посередине, одиннадцатое место.
— А если уже продано? — искренне удивился Иван.
— Беру другой. Но по большей части в пятый.
— Любите театр, должно быть.
Мужчина в сером, словно готовясь к серьезному ответу, немного помолчал, повертел в руках стакан, поднял вверх бутылку: пива там оставалось только на донышке.
— Разрешите, я вас угощу!
Парень вскочил и, снова задевая ногами за стулья, чуть не опрокидывая их, ринулся к буфетчице.
— Три пива, голубушка, если есть — чешское.
— Нету, — терпеливо, протяжно проинформировала та и подала три бутылки «Жигулевского».
Высоко и неуклюже подняв руки с бутылками, парень, назвавшийся Иваном, выискивал себе тройку между столами и стульями. Здесь, в большом буфетном зале, тоже разыгрывалось свое, крохотное и скромное действо, в котором каждый был и актером, и зрителем одновременно. Разыгрывалось действо, никем не предусмотренное, вроде бы совсем лишнее, тогда как то, на сцене, должно было разыгрываться и разыгрывалось именно так, как загодя было предопределено; это, в буфете, составляло и не составляло частицы всего иного, ведь также возникали и рассыпались, а потом снова собирались вместе фактически не связанные между собой десятки других эпизодов в то же самое время и в том же театральном здании — у касс, при входе, в фойе, в кабинете главного администратора, за кулисами, в гримерной актеров, в буфетике на втором этаже, в репетиционном зале, куда вот-вот должны были явиться актеры на репетицию нового спектакля.
Мужчина у столика, увидев Ивана с тремя бутылками пива, замахал тонкими кистями рук:
— Не-ет, спасибо, это уж слишком много, разве что и вы?
— Мне нельзя, — с сожалением поморщился паренек. — Я бы с удовольствием, да нельзя, — он красноречиво прижал ладонь к правому боку, где-то под ребрами.
Мужчина сочувственно почмокал губами, налил себе стакан пива, прихлебнул, слизывая легонький след пены над тонкой верхней губой.
— А вы как — любите театр? — обратился он к собеседнику. Ему хотелось самому как можно скорей ответить на этот вопрос, и он возвращался к теме их разговора.
Иван улыбнулся про себя, отметив этот наивный способ возобновить тему, и сказал:
— Театр? Люблю ли я? — Лицо его сразу замкнулось, потемнело, губы стали тверже, и теперь он словно бы прислушивался к себе самому и себе же самому объяснял: — Нет. Не люблю. Актерский труд пахнет по́том. Это сильнее всего ощущаешь, когда сидишь в зале, а искусство не должно отдавать по́том. Во всяком случае, тому, кто пришел наслаждаться искусством, ни к чему замечать напряжение и усилия, доводящие актера до пота. Вы же не броситесь смотреть, как ваша жена рожает ребенка, каким бы долгожданным этот младенец ни был для вас!
— Я не женат, — сообщил мужчина, теперь уже внимательнее приглядываясь к Ивану.
— Не женаты? — Иван часто повторял вслух последние слова чужих фраз, как будто хотел лучше понять их или даже усвоить, а быть может, это давало ему время обдумывать ответы. Но иногда реакция его была такой мгновенной, точно он заранее предвидел реплику собеседника. — К чему тут это? Я же говорю о другом. От поэзии не разит по́том, хотя поэт может заездить своего Пегаса до смерти.
— Кого, простите?
— Пегаса. Коня. Был такой конь. Мифический. Может, он и доныне жив, если его и в самом деле не заездили до смерти.
Иван засмеялся. Говоря, он помогал себе жестами. Его улыбающийся рот, полный широких белых зубов, лицо, запятнанное темными родинками, подстриженные ежиком густые игольчатые волосы, чуть широковатые для не слишком высокого роста плечи — все казалось негармоничным и неуклюжим, но вместе с тем вызывало желание непрерывно смотреть на юношу и следить за каждым его движением и за словами, какими бы чудны́ми ни казались они. Вот снова переменилось выражение его лица, оно стало ласковым, виноватым, чуть ли не напуганным.
— Но что это я все болтаю! Я ведь уж, верно, оскорбил вас, вам, должно быть, неприятно, обидно слушать такое о театре, это мои личные размышления, и это вовсе не значит, что все так и есть на самом деле, это только у меня аллергия на запах пота со сцены, а вот вы можете этого и не замечать, и моя жена — она тоже не замечает, она влюблена в театр, знаете, это ведь она меня всякий раз силком тянет сюда, иначе и ноги бы моей тут не было, а вот вы — вы тоже любите театр, ведь правда, вы же сами только что сказали — пятый ряд партера, так защищайтесь же, защищайте свой театр!
Только теперь перед человечком, чьим именем Иван так и не поинтересовался, открылась возможность что-то сказать, однако ливень слов, такой же неудержимый, как жестикуляция Ивана, вроде бы ошеломил его, и вопрос, на который он с самого начала собирался и даже очень хотел ответить, сейчас казался внезапным, неожиданным.
— Я? Что я должен сказать? — Мужчина даже ссутулился, привычным жестом оставляя и снова беря в руки стакан с пивом, словно в нем могла таиться спасительная подсказка.
— Говорите что хотите, только возражайте мне, я ведь, наверно, сказал о театре что-нибудь нехорошее, это ваше право — высказать собственную мысль, разве не так?
Человечек как-то вовсе посерел, с виду совсем поникший, он не рад был, что заговорил с чудаковатым парнишкой; он опорожнял уже третью, последнюю из принесенных Иваном бутылок пива, и чем чаще глотал напиток, тем, казалось, больше мучила его жажда, в горло пересыхало, и в то же время мучила неотвратимая необходимость отвечать на слова молодого собеседника, иначе все выглядело бы слишком невежливо: Иван угощал его пивом, тут уж не скажешь — отстаньте, тем более что и начал-то разговор не Иван. И весь внешне беззащитный, обнаженный, как мысль, не уложенная в слова, открытый и откровенный, он вымолвил:
— Да так… в такое время, понимаете, приятно и уютно тут посидеть. Никто не мешает, пьянчуг нет, а пиво всегда свежее. Вот я, понимаете, покупаю билет и захожу сюда на пиво. А что — в этом же, сдается, греха нет?
— Греха? — Иван долго вглядывался в мужчину очумелыми глазами, а потом разразился сдавленным беззвучным хохотом: должно быть, он считал недозволенным громко смеяться, когда на сцене шел спектакль, — но именно эта беззвучность заставила отшатнуться его растерянного беднягу собеседника.
— К черту, не могу! — простонал наконец Иван. — Свежее пиво! В пятом ряду партера… Ну и развлекли вы меня, ну и насмешили! — Он собирал свои бумаги, кое-как засовывал их в карманы, смеялся и, задевая за ножки стульев, говорил: — Лучше не придумаешь, надо ж так порадовать человека!
Серый человечек смотрел, как Иван продирается сквозь столы и стулья к выходу, как машет на прощание рукой, едва удерживаясь от смеха, а потом и сам, вздыхая и пожимая плечами, направился к буфетной стойке.
— Получите за пиво. Три бутылки.
Буфетчица покосилась куда-то вниз, а когда подняла глаза на клиента, лицо ее выглядело невозмутимым.
— Уже уплачено.
— Я прошу вас — возьмите деньги. Это, понимаете, какой-то чумовой.
— Однако он заплатил, — стояла на своем буфетчица.
В конце концов мужчина в сером вышел, и тогда девушка позволила себе проявить эмоции.
— Арти-исты! — недовольно и осуждающе процедила она. — И хлебом не корми — только бы разыграть друг друга.
Тем временем в артистической уборной актриса мягкими, неторопливыми жестами клала грим на щеки, и природная естественность постепенно исчезала под старательно найденной маской, черты лица менялись, приобретали совершенно другой характер. Одновременно и в ней самой тоже что-то менялось, ломалось, и она уже находила в себе черты человека, которым ей предстояло быть на сцене в продолжение двух часов.