— Вот вы смеетесь! Вам смешно?
Иван, ничего не поясняя, пожал плечами.
— Им смешно! — апеллируя к толстяку, чуть не закричала она. — Пришлют бригаду таких из города, они все на поле перетопчут, изуродуют, вылакают свою поллитровку, набьют сумки огурцами — и ищи ветра в поле! Да мы же эти огурчики выращивали, мы же их когда прежде собирали, шагнуть боялись, чтоб не раздавить, мы их от ботвы как золотко отрывали. Только прежде-то было десять звеньев, а теперь?
— Ну, когда приезжают рабочие с заводов, они работают как надо, — сопел свое толстяк.
— Может, и работают, я обо всех не говорю, — чуть утихомирилась женщина, — да ведь это ж только некоторые, не все. Говорят, теперь будут закреплять за предприятиями участки земли, чтобы заводы за них полностью отвечали, тогда, может, и будет от этого польза.
— А я говорю, — толстяк снова зачерпнул в грудь воздуха, — что когда-нибудь придет время — и все из города подадутся в деревню, ото всей этой духоты, от чада и от этих высоченных домов. Вот я когда-то смеялся над своим соседом, он возле дачи картошку выращивал, куры у него были. Бывало, советую ему: сходи на базар да купи, — а теперь сам получил участок и рад, если хотите знать.
— Соседка моя — крестьянка, понимаете, крестьянка до мозга костей — тащит из города капусту, морковь, сало покупает. Да что ж это делается, люди добрые?! Еще и на меня с завистью кивает: тебе хорошо, у тебя возле хаты растет! А у тебя, говорю, разве не может расти? Так нет, она горожанку из себя строит, работает в городе, землю обихаживать не хочет, ну просто тебе пень колода.
— Вы что-то не то говорите, — вмешался наконец Иван. — Городу тоже нужны люди, и если за предприятием закрепят землю, то у рабочих будет двойная нагрузка… Да и вообще, как говорят ученые и журналисты, процессы миграции пошли на спад, взаимоотношения города и деревни стабилизируются. — Иван покраснел, пересказывая прочитанный не так давно текст да еще закончив его таким словечком, и сразу смягчился. — Так что такой беды нет уже…
— Тьфу! — Женщина прямо захлебнулась от возмущения и привычно выговорила заумное словечко: — Стабилизироваться, может, и стабилизируется, только нас такая стабилизация не радует! Не знаю, о чем вы там со своими учеными раздумываете, а только если у ученого на столе хлеба не станет, он тоже по-другому заговорит. А что у нас в первый класс в прошлом году всего один мальчик поступил, и так они и сидели друг против друга: учительница да он, это как по-вашему? А потом и вырастет из этого ребенка один тракторист на весь колхоз. Хороша стабилизация!.. Умна Марица, пока в печи варится, а нечему вариться — кому нужна Марица?
Повернувшись к Ивану, она взглянула на него светлыми, чуть усталыми глазами, в которых светились голубоватые белки. Иван увидел ее руки, поправлявшие красивую городскую прическу, — крупные, красноватые и сильные руки с аккуратно обрезанными ногтями, и белую, просто сверкающую окантовку на воротничке и манжетах синего платья. Он отвел глаза, чтобы попутчица не смутилась от столь внимательного разглядывания.
— Вот я и говорю… Я всю жизнь на ферме, и дочки мои на ферме. Что ж, я не могла послать их в город учиться? Могла, да только если я не научу своих дочерей беречь и любить землю, кого же и в чем я смогу упрекнуть? И дети меня понимают, не сердятся, охотно делают свое дело.
— А я торфяник, — зачем-то сообщил толстяк.
Заглянул наконец в купе и четвертый попутчик, постоял минутку в дверях, потом тоже присел, присоединился к разговору, а Иван не отрываясь все время смотрел на руки женщины и ругал себя за то, что расстроил ее, и не отважился сказать, что его мать тоже крестьянка, потому что это выглядело бы самооправданием, попыткой доказать этой женщине правомерность своего существования и своих жизненных позиций, за которыми стоял пока только материнский труд, отвести от себя обвинение в дезертирстве, в бегстве. В душе у него объединились чувства вины за это бегство и убежденности, уверенности, что на том трудовом поле, на какое он направился, какое себе избрал, наверняка вырастет хороший урожай. И все же его упорно и неотступно преследовали слова этой женщины: хлеб на столе — это важнее всего.
Четвертый попутчик вынул из дорожной сумки пакет с салом, соленые огурцы.
— Угощайтесь, я думаю, пора поужинать. Разговоры разговорами, а хлеб, как вы сказали, главнее всего, так что прошу.
Он уже нарезал крупными сытными ломтями хлеб, на столе неожиданно, как и все остальное, возникла бутылка, и хватало приглашений от щедрого попутчика.
— Жена дала в дорогу, не подумайте, что контрабанда. Вон и лимонной шкуркой приправила, две недели настаивалось — попробуйте.
Он соорудил бутерброды и заставил-таки всех приняться за еду.
— Когда-нибудь, как окажемся снова вместе в пути, отблагодарим, — шутливо пообещала женщина. Видно, ей было непривычно и неловко есть чужой хлеб. — А то, знаете, приезжайте в гости, и там поглядим, чье угощенье вкусней.
Большой белый кожух Ивана покачивался в такт перестуку колес. Мать вытащила кожух из старого, тщательно хранимого сундука. «Бери, — сказала, — это твоего прадеда, а моего деда, он любил меня больше всех внуков, так, может, и тебя полюбил бы. Носи, Иванко, отбели, вычисти по-нынешнему и носи».
И все же он не стал ничего объяснять этой женщине, не стал оправдываться. Иван верил, что и его хлеб нужен людям, потому что если не верить — как же дальше жить?
Женщина выпила чарку, не отнекиваясь, спокойно, единым духом, и опрокинула ее, чтобы последние капли вытекли. Под ногами у них была земля — она была повсюду, и крестьянка, следуя древнему — еще, быть может, языческому — обычаю, стряхнула последнюю каплю напитка на землю.
— Да вы не думайте, — обратилась она к Ивану, — я против города ничего не имею, и он должен быть, раз уж он есть. Знаю, что не больно-то нам горожане помогут, не много наработают, если не научатся любить все это, если оно их не затронет, — она кивнула головой за окно, где во тьме земля катилась и катилась им навстречу. — А вы сами-то кто будете?
У Ивана отнялся язык, и он не мог сказать правду: артист. Скоморох, трепло, имитатор, бездельник — вот что она может подумать, а он пока что не успел еще свершить ничего такого, что дало б ему право самому убеждать ее, что она ошибается.
— Учитель. Учитель я, — ответил Иван и подумал, что ответ его не так уж далек от истины.
Репетиция прошла скверно, сюжет играют. Сюжет выразительный, острый, конфликт, на первый взгляд, лежит на поверхности, и поэтому кажется все просто и легко, но играть надо не сюжет, надо показать конфликт мировоззрения и характеров, трое ребят из джаз-ансамбля — что их объединяет? Внутреннего единства нет, их держит в ансамбле неустроенность и необходимость заработать копейку, а также и то, что каждый из них представляется себе несправедливо обиженным и жаждет мести. Но кому они будут мстить? При всем том они вовсе не друзья, ну нисколечки. Андрюс стремится верховодить, Лукас равнодушно соглашается на это, Юлюс делает над, будто и он согласен. Как ни странно, их объединяет еще… любовь. Эта девочка, Беатриче, это их тяга — тяга к чему? К чистоте? Неосознанная тяга замаранной души к святости? Нет, не то, не так просто нащупать тот пульс, найти самое существенное, а ведь думал: слышу каждую ноту, черт побери! Постой-ка, их же прежде всего свел воедино черт! В этом и заключается трагикомизм? Но как органично соединить комическое с трагическим?
Он распознал, ощутил наибольшую слабость произведения. Трое, как говорится, положительных героев, которые должны были, по авторскому замыслу, стать антиподами джазистов, выглядели слабыми, мелковатыми, условно марионеточными, они не могли спасти Бету. Им недоставало крови, мяса, элементарной телесности и духовности. Как бы эти бестелесные, бесплотные существа (или даже идеи) ни уговаривали Бету покинуть джаз, как бы ни убеждали ее в никчемности и подлости тех, других, девушка не соглашалась с ними: ей нужны были те, кому она стремилась помочь, кого хотела спасти от зла. Даже окончательно убедясь в том, что они подлые, никчемные, злые, Бета знала, что они все-таки живут, и думала, что нужна им, а те, чистенькие, аккуратные, и сладенько-честные, и добрые, пусть обходятся без нее, пусть сами с собой управляются. Один из них влюбился в нее? Но ведь эта его любовь выглядит такой бесплотной!
В спектакле должен присутствовать еще один человек, для которого многое зависит от Бетиного счастья, покоя, а главное — от ее победы. Конечно, это он, Иван Марковский, режиссер, — а кто ж еще? Он мечтал до предела вознести над никчемностью, плюгавостью распущенных джазистов добро, которое хранила в себе Беатриче. Но исполнить свой замысел он мог только через актрису, только через нее.
Вот, к примеру, Андрюс. При всей своей устремленности к поступкам, без размышлений, без пустого философствования, при всей своей внешней силе на самом деле слабенький, мизерный негодяй. Слабость он скрывает за похвальбой, за угрозами, сам же все время боится. Мстительный.
Но самый опасный из всех троих Юлюс. Коварный, хищный, он все прекрасно понимает, он просто умеет из всех жизненных ситуаций выбрать самую выгодную для себя. Он и правда совсем неизлечим, потому что все отлично сознает, анализирует и с холодным равнодушием поддерживает Андрюса.
Лукас достаточно искренен. Безвольный, он не в силах противостоять Андрюсу и Юлюсу. Не в силах отойти, поискать другой, лучший путь. Не видит выхода из одиночества, хватается как за соломинку за все, что попадается под руку.
Ну а те трое позитивных, те трое ангелов? Может быть, это всего лишь слабенький отблеск их собственных лучших «я», мысленно представимых «я», которые изменились к худшему? Может быть, так и следует решать спектакль?
Беатриче идет к отцу Андрюса, чтобы убедиться: Андрюс все выдумал, возвел поклеп на самого себя, он не мог совершить преступление, она знает за ним все самое худшее, но — убийство? То