лкает ее на этот визит еще и любопытство, чисто детское любопытство: а каков он, дом моего Андрюса, каков его отец? Все время надо помнить, что автор не случайно обозначил жанр: трагикомедия. У Грушаса здесь все на парадоксах. Джазисты презирают девушку — а в то же время неспособны существовать без нее. Бета любит Андрюса, понимает его друзей — а вынуждена уйти от них. Трое честных и в общем хороших парней, к которым Бета совершенно равнодушна, стремятся спасти девушку от джаза и беды, но им недостает для этого мужества и мудрости. Словом — трагикомедия. Трагедию следует играть радостно, как говорит Гордон Крэг. К черту, а что я сам говорю? Я сам говорю: не сомневается только дурак, но слишком долго колеблется трус.
То ли из-за тусклого освещения, при котором лица казались нечеткими, расплывались, словно Иван смотрел на всех через затуманенное, забрызганное дождем окно; а быть может, в этом повинен был и самый вид пивнушки, где горьковато пахло пивом, слегка — сыростью и «крамольным» дымом сигарет; то ли, наконец, у самого Ивана было такое настроение, но ему показалось, что вроде бы где-то здесь, рядом с ним, совершаются дела, похожие на те, о которых он намеревался поведать со сцены; может быть, кто-нибудь из этих юных любителей пива, стоявших неподалеку у высоких деревянных столиков, таил зло и был исполнен цинизма, глухой злости, но который же из них Андрюс, Юлюс, Лукас? Кого из них надо немедленно схватить за руку, сжать ее, чтоб ему стало больно, и не отпустить, удержать, — кого из них?
На улице напротив окна Иван заметил стройные женские ноги в красивых невысоких, чуть выше щиколотки, сапожках. Тонкие каблуки нервно переступали, топтали сероватый, грязный снег, а сами оставались чистыми, незатронутыми, на них не было ни одной капельки талого снега. В конце концов, Иван мог этого и не заметить, но ему представлялось так. Хозяйка сапог, видно, ждала кого-то, но почему именно здесь, в такую сырую погоду, и — кого? Ивану показалось, что он ведет себя недозволенно, даже, быть может, дурно, подглядывая за этой женщиной, сам невидимый, словно со дна колодца, куда спустился по своей воле, чтобы в таком необычном ракурсе наблюдать мир; все в этом мире перепуталось, сместилось, перемешалось — жизненные наблюдения и факты, фразы, услышанные на лету, и собственные ощущения, и мысли, и реплики из трагикомедии, которую он чуть не всю знал наизусть; где была действительность, а где ее литературное отображение, да и было ли оно вообще отображением? А может, тоже частицей бытия? Созданное человеческим воображением, очерченное словом — все это могло материализоваться, стать абсолютной жизненной правдой. Иван сам побуждал героев воображаемых, описанных словами, к материализации, он — режиссер, — мог оживить их, а мог и лишить жизни, крови, сердцебиения, мог оставить одну лишь видимость существования на сцене, где слова порой становятся обескровленными, сухими, мертвыми, — здесь все зависело не только от него, но и от актеров. Бывали минуты, когда герои пьесы Грушаса казались более понятными и реальными, чем те парни и девушки, которые дышали с ним одним воздухом, ходили по тем же улицам, покупали и ели тот же хлеб, видели вокруг тот же мир, — Ивана в такие моменты волновали не они, а те, другие, нереальные, созданные только воображением; казалось, тех, воображаемых, он знал намного лучше. Потом это проходило, но где же границы между одним и другим? За окном женские ноги в сапожках все еще нервно вытанцовывали, отбивали какой-то странный ритм; кто-то толкнул Ивана локтем, кто-то другой поспешным стариковским шагом протопал мимо, — видно, здесь были свои завсегдатаи, между ними сложились определенные отношения с бесчисленными оттенками, вариациями. Не допив пива, оставив в большой тяжелой кружке остаток совсем невкусного напитка, Иван стремительно выбежал на улицу. Ему хотелось увидеть женщину в красивых сапожках, разглядеть ее лицо, глаза, фигуру. Она должна была быть красивой, только красавицы ждут кого-то с таким нервным, одновременно беспечным и властным нетерпением. Но женщины уже не было — ушла.
И все же три дня назад он находился в состоянии равновесия, в добром согласии с миром, потому что в конце концов, потеряв уже всякую надежду, все-таки нашел в театре Беатриче. Собственно, он о том и мечтал: найти не актрису, которая будет играть роль главной героини в спектакле, а именно ее, Беатриче. Наталя Верховец о Беатриче ничего еще не знала, но, наверное, предчувствовала, предвидела ее в себе самой, — разумеется, так оно и есть, думал Иван.
Юозас Грушас в каком-то интервью признался, что, собираясь писать «Любовь, джаз и черт», чувствовал себя надежно привязанным к земле, его не искушала нереальная идеальность, и, однако, он не мог взяться за работу, пока не нашел героя, истово несущего людям добро и погибающего от зла, — простую девушку и вместе с тем многозначительный символ — Беатриче. Итак, в самом имени была символика, но никак нельзя впадать в сентиментальность, псевдоромантику, фальшь — этого сам автор не хотел, он держался земли; да ведь и Дантова Беатриче была совершенно земная.
Ивану надо было искать артистку, способную на страсть совсем земную, но до святости чистую; актрису, которая несет в себе добро и будет не просто показывать его на сцене, не просто и з о б р а ж а т ь, следуя автору и указаниям режиссера, а беречь это добро в себе, чтобы воссоздать Беатриче. Ощущая себя невольным участником всего, что происходило в пьесе, Иван не мог отстранение наблюдать за поступками ее героев. Он был обязан защитить девушку от эгоизма, злости и подлости тех трех ее и своих собственных врагов — тех трех «маэстро» из джаза, должен был спасти Бету от посягательств на ее чистоту и мог совершить это, только воссоздав их историю на сцене.
Наталю он видел до сих пор лишь в одном спектакле — маленькая роль, полтора десятка реплик, — но у него даже горло перехватило: Беатриче. Это он почувствовал сразу, с первого ее появления на сцене, с первого звука ее голоса и той интонации, живой, глубокой, разнообразной; он не мог ошибиться, он слишком давно искал Беатриче — с тех самых пор, как прочитал Грушаса. Так не мог же он теперь ошибиться…
Он дождался, пока актриса разгримируется и выйдет из театра, чтобы еще раз, вблизи, увидеть ее лицо; девушка, проходя мимо, кивнула, то ли отвечая на его приветствие, то ли своим собственным мыслям, — и он уже окончательно убедился, что это Беатриче.
Боясь выдать свое волнение — а что, если, заметив такую его заинтересованность, кто-нибудь попробует воспрепятствовать, помешать? — он равнодушно и спокойно сказал и. о. главного режиссера:
— На роль героини беру Верховец. Наталя… кажется.
За этим небрежным «кажется» он хотел скрыть свое нетерпение и надежду. И. о. неопределенно пожал плечами, как-то чудаковато вскинул левую бровь — она и без того была у него чуть выше и лежала на лбу черной полоской.
— Воля ваша. Я бы, однако, не рекомендовал. Да вы и видели ее только раз.
— Умному и того хватит, — самоуверенно буркнул Иван.
Сейчас его вовсе не касались чьи-то там рекомендации, он услышал самое важное — «воля ваша».
Идя на последнюю беседу с и. о. и директором о распределении ролей, Иван не питал особых надежд. Большинство актеров казались ему либо малопрофессиональными, либо безнадежно погрязшими в штампах, какими-то равнодушными, ленивыми, он знал, что выбирать, предлагать свое ему не разрешат, приходилось соглашаться на актеров, не занятых в других спектаклях; ему советовали брать даже тех, кого он не видал на сцене, это были совсем зеленые молодые люди, оставшиеся работать по окончании студии. Такая студия существовала при театре три года, однако, как говорили, она совсем не выполнила своего назначения: не хватало преподавателей, не хватало возможностей и условий для настоящего обучения, студию прикрыли, а большинство студийцев осталось здесь, на месте, без особых перспектив сразу войти в работу, получить роль. Среди них была и Наталя Верховец. На этих «зеленых», как ни удивительно, Иван, после знакомства с Наталей, возлагал самую большую надежду.
Началась нелегкая беседа. Директор предложил занять на роль героини двух актрис. Имеете желание работать с Верховец — хорошо, хотя она еще не зарекомендовала себя, у нее специфическая внешность, но, в конечном счете, это ваше дело, однако мы рекомендуем… Иван почувствовал, что внутри словно ледком схватило. Душа замерла и ждет, как он поведет себя. Имел ли он право добиваться? Скажут: не слишком ли, парень? Кто ты такой? И будут правы. Кто он такой? Дипломный спектакль разрешили поставить, дали сцену, согласились и на пьесу, которую он выбрал и предложил. В самом деле — не довольно ли? С избытком. Так хоть при распределении ролей сиди, дыши и молча соглашайся на все. А он разве не соглашается? Соглашается, а как же. Радостно и сговорчиво кивает головой:
— Согласен. Я с вами согласен. Какой из меня пока еще режиссер? Без минимального опыта. Даже без диплома. У меня еще не может быть своей окончательной, выработанной опытом режиссерской концепции (ну что я так долго и нудно распространяюсь, ведь просят только сказать «да», что тут разглагольствовать о концепциях — ну и словечко же! — достаточно вместо всего этого бросить это «да», ну пусть еще какая-то там актриса, но ведь и Наталя Верховец; вы же говорите — воля моя, ну и поработаю с обеими), — так что, если у меня даже есть концепция, права на ее провозглашение вы мне не дадите.
Марковский видел, что его почти не слушают, речь ведь идет только о формальном согласии, ведь все решено, ему надо было лишь кивнуть — «да», от него ждали только этого, все наперед ясно и не требует обсуждения, ему дают право на разговор, чтобы не унизить его достоинство, а о концепциях дискутировать времени нет, его терпят только из вежливости.
Директор кивает головой. Что это означает? Очевидно, пора кончать беседу.
— Но я имею право, — продолжает будто помимо своей воли Марковский.
— Разумеется, имеете, — соглашается и. о.