— …Право по крайней мере придерживаться взглядов тех или иных известных и признанных режиссеров, которые были моими учителями, и я хочу сказать, что считаю, как и многие из них (кажется, я совсем запутался, они меня совершенно не понимают, черт побери!), что два состава актеров в спектакле — это вне пределов моего понимания искусства, я вижу только одну возможность решить спектакль и только с одним составом… точнее, только с одной актрисой в роли главной героини; одна, а не две. Иначе спектакля не будет, я, быть может, принял бы ваше предложение, но не в состоянии сделать это.
Удивительно — с ним согласились! Иван не надеялся, что убедит их, ему же не хватило аргументов и красноречия, и все же с ним согласились, непонятно — гипноз, что ли? — смеялся Иван, пребывая в согласии с миром, хотя это, конечно, вовсе не означало, что он пребывал в согласии с самим собой, — репетиции пока что шли вяло, он все время боялся сбиться на ученичество или на излишнее сверхмерное экспериментаторство, боялся своей и актерской неопытности, хотя, с другой стороны, если не высокого таланта, то отваги, как оказалось, хватало и им, и ему.
Спектакль, который рождался в театре сейчас, отличался от наивных первоначальных замыслов Ивана. Выразительность, окончательность и завершенность появлялись только теперь, когда он знал актеров, с которыми предстояло работать, когда нашел Беатриче — Наталю. Но все выглядело несоразмерным. Иван был недоволен актерами, а ведь должен был верить в них. Приходилось давить на актеров и в то же время считаться с их возможностями. Памятуя, чему научился в институте, следовало в то же время забывать школьные истины. Он имел право доверять собственной интуиции — и должен был заботиться о логике сценической правды, разрешать актерам импровизировать, но и не давать им полной свободы, не выпускать власть из своих рук. Актеры внимательно приглядывались к нему, трудно было работать под этими придирчивыми, ироничными и выжидающими — ну, ну, покажи, на что способен, тут Родос, тут прыгай! — взглядами. Он знал и то, что они хотят ему поверить, хотят найти в нем поводыря, который поможет им совершить хорошее дело. Но ни заигрывать, ни становиться с ними на одну плоскость нельзя было. Они почти все оказались его ровесниками, и это помогало, но в то же время и мешало. Легко было сделать их своими единомышленниками, но так же легко было и дойти до панибратства. Во всем была неимоверная двойственность, единение разного и несовместимого. Выученное, взятое из книг и у педагогов, навязчивые цитаты, как рецепты, и чужие мысли в процессе работы обрастали его собственным — подчас горьким — опытом. И надо было либо окончательно принять добытое этим опытом, либо отказаться от всего, что не входило в плоть практики. Чужое переплеталось со своим, становилось близким, но, избегая чужого, боясь плагиата, он в то же время нуждался в поддержке, опирался на уже известное — иначе как же прийти к открытию? На голом, пустом, пустынном, неорошенном грунте разве может что-нибудь вырасти? Все мы, в сущности, взбираемся вверх, стоя на плечах друг у друга.
И вот три дня назад, после репетиции, Наталя Верховец подошла к нему и показала короткий текст на листе бумаги:
— Вот, вас я предупреждаю заранее. Как особу наиболее заинтересованную. Чтобы потом не возникло разговоров про удар в спину… или там камень за пазухой — так, кажется, это у вас называют…
Прочитав ее заявление об увольнении по собственному желанию, Иван повертел бумажку в руках, бессмысленно глянул сквозь нее на свет, словно ища водяных знаков.
— Разыгрываете? До первого апреля вроде еще далеко.
Ничего лучшего он выдумать не мог, напрасно пытаясь прикрыть глупыми шутками свое удивление и растерянность.
Мало он сплевывал суеверно, чтобы не сглазить. Мало стучал по дереву, и что из того, что до сих пор все выходило по его? Нет, такого он никак не ожидал. Актриса — да какой там! — девчонка подставила подножку, и что ж ему теперь — не объяснять же ей, как трудно было добиться, чтоб именно она, Наталя Верховец, играла Беатриче. А как иначе доказать девушке, что поступок ее, мягко говоря, измена?
И. о. главного успокаивал:
— Послушай, у тебя еще не хватает опыта. Без таких выходок не обходится биография ни одной артистки. Тем более в провинции. Набивает цену. Покапризничает и успокоится. Не проси, не обращай внимания. Увидишь, через неделю, самое большее — через две, заберет заявление. Лично я уговаривать не собираюсь. Директор тоже. Верховец еще себя не проявила. А женщин у нас хватает. Труппе, как и повсюду, нужны «штаны». Драматурги почему-то не пишут пьес о женщинах. Знаешь такого — тащи немедленно. В конце концов, это и для тебя урок: не забывай о двух составах в спектакле. Будешь гарантирован от неожиданностей.
А за всем этим звучало главное: я тебе советовал взять на роль Беатриче Ирину Котовченко, имеешь теперь доказательство моей правоты, еще и сейчас не поздно, приглядись, она потянет, девушка способная. Это я тебе говорю. Поверь моему опыту.
Лаконичность его фраз заворожила Маркушу. Сквозной темой было и то, что ему, Маркуше, недостает опыта, но он, и. о., разрешает неофиту биться молодыми рожками об стенку, потому что лучший способ набраться опыта — набить синяки на лбу. Взял бы Котовченко, не было бы синяка. Маркуша пытался и сам так строить фразы.
— Опыт приходит со временем. Актеры бывают от бога. И от главрежа. Я большой интуитивист. С багажом институтских знаний. Запас не замусоленных от употребления цитат. Верю в актера и в свое призвание.
Маркуша шел все быстрее, всякий раз цеплялся за что-то, за слово или за кресло, и забывал, что́ именно хотел отстоять.
Черт побери, а как славно было бы не руководить, а только служить мальчиком на побегушках, к примеру, у Курбаса, смотреть прямо в его вдохновенное лицо, в эти безумные и добрые глаза, слушать с разинутым ртом его замечания на репетициях. «Послушай, малыш, найди внутренний ритм образа, — пусть сказал бы он мне, — найди, ощути и в нем действуй, понимаешь?» А еще недурно было бы странствовать с капеллой Стеценко, и пусть бы Павло Григорович — сиречь Тычина — диктовал мне свои записки, а я бы старательно выводил каллиграфически: «Спим на полу, расстелив какую-то сорочку», «Какой узор, какой прекрасный орнамент, и наивные женские голоса…» — или еще что-нибудь другое, что бы он ни сказал; и хорошо было бы пригласить Грушаса на премьеру, — как жаль, что я не отважился зайти к нему в Шауляе, не расспросил о его селе, о том поэте, который жил там и учил маленького Грушаса грамоте и аккомпанировал на мандолине пению. Надо не забыть: в первой картине рояль без деки, парни приносят трубу, барабан и гитару, еще там должно быть кресло-качалка — и ни одной лишней детали, ни одной! Эта девчонка совершенно выбила меня из колеи, но, может быть, это к лучшему, думай, ищи выход, никто за тебя не…
— Послушайте, да что вы бродите как неприкаянный, я же вам дала слово…
Олександра Ивановна стояла перед ним — все еще неразгримированная, спектакль еще не кончился. Иван как-то не очень ориентировался во времени. Актриса смотрела на него чуть насмешливо и вместе с тем вроде бы жалела его; этого уже нельзя было стерпеть, и он собрался сказать что-то, но она его опередила:
— Знаете что, приходите сегодня вечером ко мне, обязательно, там все решим. Я думаю, вы не проиграете.
— Конечно, не проиграю, — вместо благодарности заверил Иван.
4
Ну вот, сейчас, сейчас. Сейчас начнется. Еще немного — и все примутся говорить друг другу правду.
Предчувствие в таких случаях до сих пор никогда не подводило Наталю. Привкус этого момента она ощущала на губах, как крепость коктейля. Она целый вечер отказывалась пить, а тут взяла да и попробовала. Сквозь тоненькую пластиковую соломинку она втягивала сладковатый напиток и ощущала, как пьянеет — от густого коктейля, от предчувствия интересной ситуации, от возникших вокруг разговоров; и хотя сама она ни с кем еще и словечком не обменялась, но мысленно успевала отреагировать на каждую услышанную фразу и соответственно оценить ее.
С детства привыкшая к таким «вечерам», которые не раз длились до рассвета, Наталя знала, что всегда наступает момент, когда люди ощущают неодолимую потребность сейчас же сказать в лицо друг другу правду, более того — жечь правдой, как крапивой. Надо только, чтобы настроение раскалилось добела, достигло кульминации, чтобы уже никто ни с кем не считался, чтобы каждому хотелось быть на виду, выступать в роли судьи и, привлекая к себе внимание, стать героем-правдолюбом, говорящим правду и сражающимся за нее. Конечно, для этого должны сойтись давние знакомые, с общими житейскими интересами, даже в какой-то мере зависящие друг от друга, либо истинные друзья.
Изредка отец, если ему очень уж приспичит, для собственного удовольствия ускорял наступление этих минут откровенности. Спровоцирует, бывало, лукавым замечанием, намеком, а кто-то и подхватит неосторожно, в пылу или в азарте, отцовский намек — и пошло, пошло, поехало! — крохотное словечко обрастает тысячами других, даже давно позабытое становится началом нескончаемых дискуссий, споров, которые иногда закапчивались яростной ссорой на долгие месяцы либо светлым примирением во взаимопонимании и благородном всепрощении где-нибудь уже на рассвете, когда Наталя сладко спала, свернувшись клубком в огромном старом кресле, накрытом вытертым, сложенным вдвое шерстяным тканым одеялом. Ох это старое кресло в их огромной комнате, разгороженной на две половины высоким, чуть не под самый потолок стеллажом из грубоватых, собственными руками вытесанных книжных полок! Да и вся та старая, впоследствии размененная на две квартира, которую Наталя еще совсем малышкой прозвала «нищенским царством»… Там ничто и никогда не занимало своего постоянного места, но зато можно было найти что угодно — от обломка аутентичной древнегреческой амфоры до деталей самого современного автомобиля, хотя самой машины у них никогда не было. Там ничему не придавали значения, никогда не вскрикивали и не сжимали трагически губы, если разбивалась тарелка из фамильного сервиза, а в то же время казалось, что этих тарелок становится все больше; там беззаб