отно раздавали книги, представлявшие немалую библиографическую редкость, и осторожно ставили на полку, рядом с раритетом, потрепанную и зачитанную детскую книжку Натали. Знакомые забывали у них перчатки, портфели, забегали на минутку оставить какой-нибудь пакет, а потом так долго не приходили за ним, что никто уже и не помнил, чей он. В этом безграничном пренебрежении и равнодушии к вещам и таком же безграничном, почти неутолимом интересе ко всему необычному не было ни малейшей позы или притворства. Скорее это было некое гипертрофированное стремление к независимости от вещей, хотя такого количества собранных в одной комнате предметов самого разнообразного качества и характера Наталя не видела потом никогда и нигде.
У них в доме постоянно бывали, столовались и ночевали какие-то люди, и когда собиралась большая компания, мама готовила фирменные ленивые вареники — настоящие они с отцом ходили есть к выдуманной «тетке Ганне». К ленивым жарились большие шкварки с румяным луком, лук никогда не подгорал; если уж мама вдруг проникалась желанием покухарничать, это удавалось ей на славу, — может быть, потому, что такое желание возникало крайне редко.
Наталю никто никогда не наставлял, что маленькому ребенку не полагается постоянно находиться среди взрослых. Сколько она себя помнила — девочка ела, учила уроки, спала, читала книги, играла с подружками под несмолкающий аккомпанемент разговоров, музыки, сигарет и споров; ее не расспрашивали, куда идет и откуда вернулась, кем работают родители ее друзей и как эти друзья учатся в школе; не отлучали от общества взрослых, не докучали морализаторством, да и она не надоедала, не добивалась внимания к себе старших и не читала «на бис» собственные стишки. Родители никогда не демонстрировали талантов своего ребенка, — впрочем, они и не усматривали их у него, — единственный талант, который признавала мать, — это дар живописца, а его у Натали не было и в помине. Отец по этому поводу даже радовался. «Хоть один нормальный человек в семье», — хвастался он иногда.
Взрослым никогда и в голову не приходило, что эта маленькая девочка надо или не надо, а всегда в курсе всевозможнейших их дел, хлопот и отношений. Ее присутствие стало для всех таким привычным, что при девочке велись какие угодно разговоры, и удивительно было, что она никому и никогда не пересказывала услышанное, не пользовалась для собственной выгоды своей информированностью — а ведь могла же стать и лукавым подслушивателем.
Стол у Олександры Ивановны роскошный, с крохотными бутербродами, паштетами, свежими помидорами среди зимы. Метелица с гитарой уже и петь принялся.
Изо всех углов комнаты словно бы отзывается эхо — потихоньку все подхватывают лукавые коломыйки, где ничего не названо и все четко очерчено до рафинированной утонченности содержания.
Маркуша, несомненно, голодный как волк, не посягает, однако, на нетронутость артистически выложенных на подносе бутербродов, он лишь понемногу отпивает вино из хрустальной рюмки, которая в его большой ладони кажется совсем хрупкой.
Воспоминания стоят клубком в горле. Или это тягучий коктейль с кружочком лимона на дне?
Из всех отцовских и материнских друзей Наталя больше всех любила театрального художника Тернюка. Широкоплечий, высоченный, он даже у них в комнате достигал, казалось, головой потолка. Темные очки скрывали от людей теплую доброту его серо-зеленых глаз под заросшими бровями, зато он мог смотреть на мир вплотную, как на собственную ладонь. Старая кожаная сумка, которую Тернюк носил с собой, всегда была набита свежими огурцами, яблоками, иногда облепленными крошками табака и хлеба, и для Натали с тех пор запах зеленых огурцов и яблок непременно связывается с запахом растертого табака. Яблоками дядя Тёрн угощал всех вокруг, а старательнее всего — Наталю, и, собственно, это он всегда уговаривал ее устроиться в кресле и спать, когда видел, что малышка совсем устала. Сперва ей в этом кресле спалось уютно и удобно, а потом чем больше она подрастала и вытягивалась, как будто нагоняя ростом и папу, и дядю Тёрна (долговязая будет девка, — кривилась мать), тем менее уютным становилось кресло, но Наталя не изменяла своей привязанности и укладывалась только там. «Это мое щенячье место», — упиралась она, а дядя Тёрн укрывал ее своим необъятно широким плащом, который носил на протяжении всей зимы и весны, именуя его хламидой. Здоровались и прощались они всегда за руку: дядя Тёрн вполне серьезно уверял, что прикосновение к Наталкиной ладошке приносит ему удачу, и без этого никогда не брался за новую работу. Рука у Тернюка была большая, теплая. Наталя чувствовала в ней надежность, и уверенность, и возможность долгой защиты. Тёрн был ее настоящей детской любовью, и это была самая прекрасная и единственная любовь. «Когда ты вырастешь, я буду просить твоей руки и сердца», — серьезно обещал ей Тернюк.
Однажды Натале захотелось во что бы то ни стало добыть ежа, и первым узнал об этом Тёрн. Он воспринял сообщение с уважением и, обведя взором все, что было у них в комнате, с готовностью подтвердил: ты права, малышка, тебе тут не хватает только ежа, и я его для тебя из-под земли раздобуду, не сомневайся. Наталя усомнилась лишь в одном: как это — из-под земли? — ведь ежи не живут под землей. А через несколько дней Тёрн пришел и выпустил из сумки ежа: видишь, Алька (так называли ее в детстве все), я железный, надежный человек, и потому только мне одному ты отдашь руку и сердце, достигнув соответствующего возраста. Она готова была отдать ему руку и сердце, не дожидаясь этого «соответствующего возраста», ведь ежик-то был настоящий, колючий и свертывался в клубок. «Тёрник, да где ж ты его взял? — неистово восхищалась Наталя. — Скажи, ты куда-нибудь за ним ездил? Ты его украл?» — «Клянусь богом и тобой, Алька, — не ездил и не крал. Я шел по улице, ясным днем по улице и думал о том, что обещал достать тебе ежа, и ты же знаешь, как я верю в приметы и во всякие другие прекрасные вещи, — вот я и задумал, что, если раздобуду тебе ежа, мне поручат оформление «Гамлета». — «Тёрн, где ж ты его нашел?» — «Говорю тебе, детонька: я шел по улице, озаренной солнцем, ехали машины, на улице была тьма-тьмущая народу, но только я один увидел, что по тротуару прогуливается вот такой славный ежик». — «Здорово ты завираешься, по улице не ходят ежи». — «Я не вру, Алька: он шел по улице прямо ко мне в руки, по центральной улице в Старом городе, я положил его в сумку — он не противился — и пошел в театр. А там мне сказали, что «Гамлета» обязательно будет оформлять Тернюк, если, конечно, в репертуар войдет эта пьеса. Видишь, я недаром верил, что ты приносишь мне удачу».
Тернюк давно уехал, а еж еще до того пропал, затерялся где-то среди несусветного бедлама в их огромной комнате, а может, кто-нибудь по ошибке сунул его в свою сумку, возвращаясь на рассвете домой, — что там значили ежовые колючки по сравнению со стрелами слов в спорах об искусстве и жизни…
Когда они разменивали квартиру на две, Наталя взяла с собой картоны с работами дяди Олексы Тернюка. На всех рисунках была она, Наталя; и хотя набралось этих рисунков без числа, все знакомые художники считали своей обязанностью писать маленькую Альку — фотографий у нее не было: только написанные художниками портреты, — и среди всех лучшими казались ей портреты дяди Тёрна… И за это она хоть сегодня отдаст ему руку и сердце, если он снова появится со своей кожаной сумкой и в темных очках.
Наклонив коротко остриженную голову, Маркуша говорил что-то Коташке — Ирине Котовченко; та слушала, однако ее ласковый, полумечтательный-полусонный взор бродил по лицам, по бутылкам с напитками, по книжным полкам и по серо-желтым макраме — непривычным, только что продиктованным модой нашивкам из плетеного шнурка на стенах комнаты. Маркуша старательно ловил этот Коташкин взгляд и пытался вернуть его к себе. Один лишь лаз он встретился глазами с Наталей — и сразу помрачнел, бесчисленные родинки на его лице показались еще темнее. Галько старательно развлекал некую почтенного возраста даму с золотым браслетом на руке, — должно быть, ему было выгодно развлекать эту даму, без выгоды он поленился бы.
Олександра Ивановна — настоящее чудо, хорошая актриса, кажется, и человек тоже неплохой, умница, даже и не пыталась уговаривать Наталю оставаться в театре, а просто взяла и пригласила к себе после спектакля — они играли сотое представление «Оптимального варианта» местного драматурга Игоря Крупко, и по этому поводу собрались у Олександры Ивановны — просто так, поговорить о жизни и об искусстве. Драматурга, правда, не было — уехал куда-то, — и рассуждали об искусстве без него.
Наталя немного удивилась — зачем ее пригласили сюда? В «Оптимальном варианте» она занята не была. А здесь присутствовали какие-то совсем незнакомые люди — что ей с ними делать? Паноптикум. Старички и старушки. А Маркуша с Метелицей и этим индюком-всезнайкой Галько отлично вписываются в компанию. Девулька Котовченко закинула ножку на ножку, демонстрирует вместе французские колготки и свои стройные голени, курит сигаретку, а завтра будет жалобно сетовать: ах, зачем я сигарету курила, голос-то сел. Гляди-ка, а Маркуша вроде ухлестывает за ней, ну что ж, в конце концов барышня и правда недурненькая, ничего не скажешь, надо быть справедливой и отдать ей должное. И таки отдают, все отдают, не один Маркуша. Вот только ни за душой, ни в головке ни на копеечку ничего нет. Великое искусство — не про нее. А хочется, господи, как хочется, правда, Коташка? Отведать, причаститься, хоть дотронуться. Попробовать. И что — думаешь, одной тебе? Думаешь, меня не тянет к великому искусству? Знать бы только, как его достичь! Знай я это — разве ушла бы из театра? В том-то и беда, что никто этого ни показать не может, ни объяснить, ни в душу тебе вложить, с этим надо родиться. По крайней мере, таково мое убеждение. Не дано тебе это — ну и не берись. Это ж такая простейшая истина, Наталя слышала ее еще в детстве от отца и Тернюка и усвоила сразу, а потом, к сожалению, подзабыла. Но вот сейчас она снова всплыла в памяти. Своевременно всплыла. Стоило споткнуться на настоящей роли, когда надо выложиться без остатка, до лимонного кружочка на донышке, — и вдруг замечаешь, что выкладывать-то нечего; хорошо еще, что отважишься признаться в этом — по крайней мере самой себе.