Не верите, что мы — как дети? Думаете — интриганы, въедливые, злые и придирчивые завистники? Неправда, мы хорошие.
Танцую? Да, конечно. И пою. Слух есть, голосок довольно милый, бабушка в наследство оставила. Без этого что бы я могла делать в театре?
Хорошо ли танцую? Нормально. Актрисе нельзя плохо танцевать. Вообще актерам мало что можно. Сидим в чужих шкурах и произносим чужие тексты. Бесправный народ эти актеры. Ну, хорошо, сузим круг, не будем обобщать, скажем — актрисы люди бесправные. Точнее, существа… Например, я безумно, больше всего на свете люблю вареники с картошкой, а вот лишена же права есть их сколько хочу. Вы опять смеетесь? Смейтесь, вам вареники не повредят, а я, утолив такую свою страсть, смогу показывать со сцены только Карасеву Одарку из «Запорожца за Дунаем».
Или вот вдруг захотелось мне выйти замуж — думаете, можно? Выйду, к примеру, рожу ребенка — и сразу на год-полтора выбыла из репертуара, потеряла уже пусть маленькие, но все же профессиональные навыки, которые успела приобрести за два года работы. Вот так. А вы говорите — шутки. Да нет, замуж я не собираюсь, я просто так размышляю. Приходится отказываться и от вареников, и от счастливой супружеской жизни, приходится выбирать между ребенком и большой ролью, и, думаете, все выбирают семью, тепленькие детские ручонки? Где там, не одна выбирает роль, потому что, если тебе сегодня дают возможность сыграть Офелию или Джульетту, ты за такую возможность черту душу продашь, ведь это, быть может, неповторимый случай, единственный шанс в жизни, а потом никогда больше не будет Шекспира, понимаете — никогда, а вы же не напишете для меня такую роль, чтобы я потом не жалела о Джульетте. Отказываешься от ребенка: дескать, это еще когда-нибудь будет, это придет, а — хоп! — и не приходит. Джульетту сыграла, — кстати, неизвестно, хорошо ли, — и все забыли, кроме тебя самой; отошло, просматриваешь старые газеты, и не перед кем похвалиться: вон что писали! И написанное — не всегда правда, а в ребенке, — все правда, ведь так?
Ну, а родится дитя — и опять же норовишь сдать его на руки маме-папе: ведь снова репетиции, спектакли, выезды, гастроли…
Да вы меня все время наоборот понимаете, я ведь только что шутила, а вы хоть бы улыбнулись разок. Реакция и в самом деле очень уж парадоксальна.
А хотите, я вас по-настоящему насмешу? Налейте мне каплю вина — вот так, спасибо. «Токай»? Нормальное вино, коктейль слишком сладок, а это в самый раз. Спасибо. И себе долейте, вон видите, тот, рыжеватый, тонконосый и тонкогубый — актер наш, Галько, не церемонится, он грамотный, нюхом чует, где можно выпить задарма, а тут можно, ишь как заглядывает в рюмку, как сорока в косточку, знает, что Олександра Ивановна ни с чем не считается, когда угощает.
Скажите, а вы здесь со многими знакомы? Нет? Сказали бы сразу, я с превеликим удовольствием представлю. Вон там, около Олександры Ивановны, — Юрко Метелица, люблю его, картежника, люблю, голубчика, несусветного лентяя, черт в нем сидит, красавец ведь, а? Режиссера бы ему хорошего, заинтересованного, Метелица весь свет бы удивил, а так — знает, что достаточно ему появиться на сцене — и у всех от одного его вида дух захватывает; и что же он делает, что создает?! Что он показывает, этот мой любимый неповторимый лентяй! Штампами оброс, как бородой. Слова произносить ленится — вы хоть два звука различили из того, что он говорил на сцене? Правда, и тексты нам дают иногда — чтоб господь бог так дал здоровья их авторам, лучше бы этих текстов и правда в зале никто не слышал, — но Юрко и детской скороговорки не выговорит. И все это не мешает ему быть нежным другом жены одного… э, нет, не скажу, чьей жены, чтобы не отдавало сплетней, но о том, что он друг, знает весь театр, да и сама жена ни от кого не скрывает этого, разве только от собственного мужа, чтобы он дискомфорта не ощущал.
А вот там видите старушенцию, такая королевского покроя дама? О, это наша Артемида, она одна знает подлинную значимость любой пьесы, потому что каждую из них примеряет на себя, как новое платье: есть для Артемиды роль — хорошая пьеска, нет — бездарь. В свое время в расчете на нее брали и драмы, и трагедии, но — что поделаешь — ее время ушло, а она не уходит из театра, пока не дождется звания, а уже и текст не запоминает, и мизансцены путает, и вот недавно в «Оптимальном варианте» выход прозевала — пришлось давать занавес. Хорошо еще, что этот спектакль с занавесом идет, а то неловко было бы перед зрителями.
А теперь обратите внимание… Собственно, вы уже и раньше туда поглядывали — кто ж не заметит Коташки? Красивая девочка, очень красивая. Позавидовать можно, в особенности если кто сам долговязый, худущий, со специфической физиономией, вот как я, — не так ли? Милая, ласковая девонька, ноготки всегда лакированные, к директору с жалобами не суется, роль — два слова, а она и этим довольна, не сплетничает, на собраниях и за кулисами молчит, всем готова угодить, дрожит как осиновый лист: в этом году ее выдвинули на переизбрание. Сейчас поясню. Каждого актера каждые пять лет «переизбирают» — создают комиссию, подсчитывают, сколько и каких ролей сыграл, как сыграл, что вообще сделал полезного для театра и для человечества, пишут характеристику, а потом на худсовете решают тайным голосованием: быть актеру или не быть. Вечная гамлетовская проблема. Только Гамлету было легче. Шекспир все за него решил наперед, да кроме того — они оба давно уже в сонме бессмертных, а тут же людям есть надо, и расставаться с театром не хочется. И опять же — ты видишь себя гением, а кто-то там решает — быть тебе или не быть? Петь или же пить? В песне поется, что все равно умрешь, но пока жизнь длится, горько и больно, когда на тебе на живом заранее ставят крест. Лучше это сделать самому, не так ли? Только Коташка на такой шаг не отважится. Видите, какие дела, вам и в голову такое не приходило? Вы размышляете о театре издали, из зала — справился актер или не справился, а ведь справиться-то совсем нелегко. У искусства, как и у всякой медали, две стороны, научитесь видеть сразу обе, чтобы хоть что-то понять.
Ну, Олександру Ивановну вы, вероятно, знаете, если вас сюда пригласили. Актриса она думающая, тонкая, но думающие актрисы устраивают не всякого режиссера, вот она и вздыхает: господи, пятый десяток проходит, а что осталось, что сделано, что еще успею сделать? Спишут потом, как старый спектакль, где все изорвано в клочья — и текст затрепанный, и декорация запылилась, и костюмы в заплатках, и роль морально устарела, как и у вас, инженеров, говорят. Кое-кто даже обещает себе: уйду своевременно, как только почувствую, что уже исчерпался, но никто не выполняет этого обещания. Каждый верит, что он неисчерпаем, каждый дожидается: а вдруг, а что, если посчастливится хоть напоследок! Видите, мы не только от вареников зависим, а еще и от режиссеров, от роли, от партнеров, от гримера и костюмерши, которая может забыть в твоем платье шпильку и ты так и будешь играть весь акт с этой шпилькой в заду, будешь ласково и мирно улыбаться, ведь нельзя же госпоже Простаковой на глазах у всего зала шарить в кринолине в поисках шпильки.
Галько гостит, угощается у Олександры Ивановны, а сам терпеть ее не может, представляете, как приятно ему целовать ее на сцене, играя нежного, любящего брата? А ведь играет! И чем больше не терпит, тем старательнее играет и тем аппетитнее поедает бутерброды. И режиссеров, кстати, тоже. Знаете, как это делается? Выходит на трибуну собрания — и вроде бы от чистого сердца, болея душой — наотмашь по физиономии: какой репертуар, каков уровень, как мы могли позволить себе… Больше всего я не могу простить ему одного: анекдот до конца выслушает, без смеха, только губы скривит и говорит: «С бородой, с бородой анекдотец». Ужасная черта характера, правда?
И все мы вместе — удивительный оркестр, где не должно быть ни одной фальшивой нотки, ведь чего больше всего не переносит наш высокоумный зритель, чего он не принимает? Больше всего он ненавидит фальшь, особенно если догадывается, что эту фальшь ему ни с того ни с сего выдают за правду.
А фальшь так и выпирает! Выходит на сцену Артемида — как встарь, по закоренелой привычке играет бытовку, ведь что поделаешь, если она иначе и не умеет, не переучишь и не убедишь. Метелица — тот пытается утвердить интеллектуальный театр, демонстрировать отчуждение, а милая Коташка демонстрирует свои девичьи прелести, — прислушайтесь, как звучит этот оркестр, который никому так и не удалось до сих пор свести воедино. Актерский ансамбль — видите, слышите?
Погодите, а вон еще один симпатичный представитель провинциального театра, пенсне на носике, и кудри еще черные, хотя возраст пенсионный, это наш древний и драгоценный композитор, ему пора писать мемуары, ему я еще больше завидую, чем Коташке: он знал самого Курбаса, здоровался за руку с Петрицким и Меллером, был знаком с Кулишом, Козицкого называет не то учителем, не то побратимом. Вы только послушали бы, какой хлам, какую серятину он тащит на сцену, — хоть уши затыкай! При Козицком он переписывал ноты, а не сочинял музыку. Но когда кто-нибудь попытается сыграть другое, он сморщит носик, пенсне подпрыгнет: было уже, слышали, пытались и до вас и так и сяк — не один сломал шею при этих попытках, и что вы об этих смельчаках знаете? А вот я, я есть!.. Как то ему предложили написать статью о младшем коллеге, а он отказался: рано еще, пусть лет десять подождет, там видно будет. А лет через десять будет поздно смотреть, мало ли что с тем молодым станется, — ему поддержка сейчас нужна, а не потом.
Всё знаем, всё видели, всё слышали. Станиславского штудировали, Брехта вроде бы поняли, Ионеско отвергли и пережили, Курбаса признали, Марьяненко аплодировали, Товстоноговым восхищаемся. Во время гастролей на Черниговщине Олександра Ивановна в усадьбе Заньковецкой срывает веточку терновника и прижимает к сердцу. А играем не по Станиславскому, не по Брехту, не по Товстоногову или Марьяненко — играем по… Марковскому… В конце концов, погодите, может, это не самый худший вариант, — кто его знает… Посмотрели бы вы на этого Марковского, когда он явился на первую репетицию! Мне вдруг показалось, что на нем фрак и белое жабо, такой он был торжественный, приподнятый и нестерпимо самодовольный: «Мы, Режиссер Первый, своей властью повелеваем!..» Должно быть, сто раз повторял все перед зеркалом, тысячу раз лакировал, проверил по словарю каждое ударение, расправил каждую фалду на своем фраке, галстук морским узлом завязал, стал перед нами в позу пророка и начал: Питер Брук, традиции украинского классического театра, Мейерхольд, Станиславский, театр абсурда, «Березиль», Брехт и Товстоногов, и театр на Таганке, и молодежные театры в Киеве, и Мильтинис, — жаль, что я не застенографировала за ним всего этого. Этот сказал так, тот — иначе, а еще третий — авторитетнее, и тут я не выдержала и спросила: а