Врачи сказали, что мне, чтобы все кончилось благополучно, надо пробыть в больнице целых два месяца, и я сперва чуть не рыдала в голос — терпеть не могу больниц, а пуще всего этих женских больничных разговорчиков: это такая противная тягомотина, что просто с ума можно сойти. Но что я могла сделать — надо так надо, если бы речь шла только обо мне, я бы не согласилась, но дело-то не во мне. А теперь я, пожалуй, рада, что сижу тут взаперти, даже не пытаюсь уговорить докторов, чтобы разрешили Богдану увидаться со мною, я просто счастлива, что он не видит меня такой, — потом ведь все будет нормально, все, как раньше, да потом у него и времени не будет очень уж приглядываться. Через окно ему видно только мое лицо — как в поезде: на минуту, на две, на три; я не разрешаю ему долго торчать там, внизу, на улице, не хочу вычитывать на его лице даже издали то, что ощущаю, читая его записки: такую какую-то неприятную тревогу, даже страх, я не хочу, чтобы этот страх передался мне, я больше всего боюсь именно страха. Знаю, что их обоих — и Богдана, и отца — преследует одна и та же мысль: у Богдана-то мать умерла от родов…
Слушаю самое себя, так, верно, слушает себя береза, когда у ней вот-вот брызнет из тела сок или набухают почки, так должна слушать себя ромашка, когда раскрывается ее золотистый глаз, — а помимо этого непроходящего самоуглубления, слышу и все, что творится вокруг так, словно мир существует не помимо меня, не отдельно, а во мне самой, внутри, бьется и колотится тысячами сердец, рук и ног, добивается моего признания, понимания, моей любви, настойчиво, трогательно домогается меня — в жертву себе, меня — во спасение себе, в защиту себе; весь белый свет домогается меня в матери, и я не отделяю себя от земли, от неба, от птицы в гнезде, от течения реки, от шершавой стены дома, и я рада этому, хотя очень тяжко носить собственное тело с замкнутым в нем необъятным миром.
Сейчас хочется вспоминать только прекрасное, приятное, и когда непроизвольно приходит на мысль что-нибудь некрасивое, дурное, уродливое, я пытаюсь отмахнуться, открещиваюсь — это слово более всего подходит к определению моего самочувствия и стремления. Хочется забыть, что на свете существует смерть, я бы хотела, чтобы в день, когда родится мой сын, никто на свете не умер, никто на свете не плакал, чтобы даже ни одна птица не погибла от выстрела в этот день. На прошлой неделе я видела в окно очень живописного охотника в полушубке и высоченных сапогах, достигавших ему до самого паха, с ружьем и красивым лохматым псом на поводке, и мне захотелось пожелать охотнику неудачи, перейти ему дорогу с пустыми ведрами или заклясть все патроны в ружье, но было уже поздно — на бечевке за плечом охотника безжизненно и печально покачивались подвешенные вниз головой три большие птицы.
Разумеется, и воспоминаний только приятных не бывает, в жизни ведь вообще не бывает так, чтобы радость существовала сама по себе, а горе и беда отдельно, сами по себе, — видно, им уж так суждено вечно ходить в паре, как бы они ни хотели друг от друга избавиться, и, к сожалению, не всегда бывает как в сказке, чтобы беду обязательно сменяла праздничная суета…
Вспоминается, как мы познакомились с Богданом, — я тогда как раз хотела немного подработать, чтобы поехать летом на море; собственно, мой уважаемый папенька, Василь Петрович, мог бы субсидировать эту поездку, но «им» это никогда не приходило в голову, а моей стипендии в музыкальном училище тоже не хватило бы, и у мамы не бог знает какие заработки, вот я и устроилась гидом в экскурсионное бюро на время отпуска одной их сотрудницы — по воскресеньям возила экскурсантов на специальном автобусе по городу. Автобус выезжал с Привокзальной площади; раненько, около девяти, его заполняли транзитные пассажиры, которым некуда было девать время между делами и хотелось провести разумно хоть часок-другой.
Водитель был славный парень — Илько́ Степанишин. Мы с ним часто шутя угадывали, кто наши экскурсанты, какая у них профессия, откуда приехали, зачем. Вот так однажды я спросила Илька о Богдане — он все стоял и стоял неподалеку от нашего автобуса, словно не мог решить, что с собой делать, потому я его и заприметила — показала на него Ильку и спрашиваю: как думаешь, а этот парень что делает здесь у нас? Верно, сдал багаж в камеру хранения и просто, чтобы убить время, собрался осмотреть местные достопримечательности? Нет, отвечает Илько, не сдавал он никакого багажа в камеру, его багаж где-нибудь на Золотой или на Стрыйской в старой доброй квартире на третьем этаже, неужели ты не узнаёшь местного жителя? Я не верила, тем более что Богдан сел в автобус, кому же придет в голову осматривать свой собственный город из окна экскурсионного автобуса? Мы с Ильком поспорили на бутылку шампанского — и, конечно, Илько выиграл, и мы потом пили это шампанское уже втроем — я, Илько и Дан.
Е с л и б ы Б о г д а н Ж у р и л о з а х о т е л, о н б ы р а с с к а з а л:
Я в то воскресенье проводил на поезд отца, уехавшего в командировку в Киев, и думал, чем бы так вот, с утра, заняться.
Для начала выпил от нечего делать стакан воды с сиропом, тронул пальцем кнопку на пульте, который должен давать точные справки о движении поездов, но он был выключен, и я уже пошел было к выходу из вестибюля вокзала, но тут в глаза бросилось большое пестрое объявление. Экскурсионное бюро предлагало всем желающим автобусную прогулку по городу. Автобус отходил в девять с Привокзальной площади, билеты продавались в кассе номер три.
Путешествовать в автобусе по городу, который знаешь с детства, — в этом есть что-то необычное, вроде как взять да и спросить в справочном бюро свой собственный адрес и вдруг получить информацию, что живешь совсем на другой улице, чем в самом деле.
Я купил билет и подошел к автобусу. Возле него стояла девушка и, улыбаясь, разговаривала с шофером. Она подкидывала на ладони монетку и вроде бы даже несколько раз глянула на меня. По правде сказать, девушка сразу показалась мне чем-то непохожей на окружающих. В пестрой и чуть бестолковой суете Привокзальной площади она одна никуда не торопилась и никого не ждала, она одна словно бы не имела отношения к суматохе и гаму, вокруг нее было очень тихо и задумчиво — так бывает со мной, когда я вхожу в березовую рощу.
Люди садились в автобус, они заслоняли от меня девушку, а мне хотелось смотреть на нее, я даже подумал: жаль будет, если это просто какая-нибудь знакомая шофера, и вот сейчас автобус тронется, а она останется тут. Но она не осталась. Она и сама вошла в автобус и сказала:
— Садитесь, пожалуйста, вон там, у окна, есть свободное место.
Я оглянулся и только тогда заметил, что она обращается ко мне, потому что все остальные уже уселись.
Итак, она была экскурсоводом. Звали ее — она сама представилась уважаемым пассажирам — Ангелиной Бойко. Имя показалось мне немного претенциозным, но ведь девушка-то была тут ни при чем, не она выбирала себе имя.
Я запомнил кое-что из того, что она говорила: город древний, как мир… Но у него счастливый характер: никогда не жалуется на смену поколений и обычаев, не ворчит, что, мол, прежде было лучше, и камень был крепче, и здания возводили более долговечные. Город с радостью принимает разумные перемены, но, переживая эпохи и столетия, выдерживает свой стиль и свое привычное лицо…
Конечно, это тоже было немного претенциозно, как и ее имя, но ничего подобного не вычитаешь ни в одном путеводителе, и мне это понравилось. Впереди меня сидел пассажир с чемоданчиком, на котором пестрели наклейки отелей — следы мимолетных знакомств с разными городами. Не знаю, зачем он затеял разговор с экскурсоводом, — может быть, его и вправду интересовал наш город, — но мне показалось, что больше, чем город и его исторические памятники, пассажира заинтересовал экскурсовод. Девушка отвечала ему с вежливой улыбкой — я понимал, что гиду надлежит быть вежливым и доброжелательным, но меня это почему-то ужасно раздражало.
— Скажите, вам нравится современный стиль застройки города? Мне кажется, человек теряет в этих лабиринтах свою индивидуальность, становится похожим на соседа — так же, как походят один на другой дома.
Ангелина Бойко решила защитить современный город. По правде говоря, я был согласен с пассажиром, но должен был признать, что девушка ответила разумно:
— Но ведь и постройки Ренессанса походят одна на другую — их объединяет принадлежность одному архитектурному стилю, это единство помогает нам определить и стиль, и эпоху. То же и с обычными сельскими хатами — разве люди утратили свою индивидуальность оттого, что у хат одинаковая резьба на ставнях? По-моему, наоборот, — через искусство люди выражают свою индивидуальность, а следовательно, и характер своей эпохи.
— Что ж, тогда, очевидно, характер нашей эпохи — упрощение до абсурда?
— Упрощение? Почему упрощение? Скорее рационализм. То есть разумный подход к решению проблем, которые требуют рационального решения.
— Не вижу логики. Только что вы сказали, что люди будто бы выражают свой характер через искусство, а теперь утверждаете, что искусство требует рационального подхода.
— Нет, я говорила, что…
Этот противный тип сбил-таки ее с панталыку, она показалась мне на миг такой растерянной, что хотелось сказать: слушайте, оставьте девушку в покое; мало того, что она вас развлекает на протяжении целого часа, вы еще хотите, чтобы она только вас и замечала. Оставьте ее в покое!
Автобус снова приближался к Привокзальной площади, я думал: вот придется выйти, оставить здесь Ангелину Бойко, так и не вымолвив ни слова, — она и не смотрит в мою сторону, этот зануда с пестрым чемоданчиком и маленькой, с пятачок, лысинкой на макушке — что ему до нашего города, до того, как говорит и улыбается Ангелина Бойко? Вот он сейчас уберется отсюда, пробудет у нас в городе день или пусть даже неделю и поедет домой, от него тут и следа не останется, для него этот спор — просто способ провести время и потешить разговорчивую натуру, разве что он намерен пригласить Ангелину Бойко вслед за тем где-нибудь выпить вина после трудов праведных, да только вряд ли она согласится, не должна бы соглашаться. В конце концов, как бы там ни было, этот пассажир исчезнет, а я-то останусь здесь, у себя дома, и не может быть, чтобы девушке не запомнилось мое лицо, чтобы она меня не узнала!