Бенефис — страница 61 из 93

защитно нежная. Иван, не переступая через порог, придержал ее пальцы в своих.

— Не прощайтесь, Иван, заходите, — прошептала она, словно боясь напугать или разбудить кого-то.

Девушка шла с ним сквозь ночь через весь город, как по тому узкому туннельно-черному коридору, который вел к материнской мастерской. Берет она сняла с головы и несла в руках, и на волосах оседала холодная влага ночного тумана.

Когда Иван, поддавшись внезапному интуитивному импульсу — а может быть, скрываемому даже от самого себя, полубессознательному желанию не отпускать девушку, — бросился следом за Наталей, он увидел ее под молоденьким, робким деревом, она стояла, прижавшись лбом к холодному стволу, тихая, как само это деревце.

— Было уже. Штамп. Все страдают именно так. И в кино так же.

Он сказал это и подумал — вот сейчас все и будет потеряно. Она либо врежет ему по физиономии, либо исчезнет в этих глухих потемках, лишь чуть пронизанных светом высоких, теряющихся в тумане фонарей.

Наталя ответила устало:

— Конечно, было. Чего не бывало. Только со мной не случалось еще. Кстати говоря, я вовсе не страдаю. Просто голова закружилась.

Отделившись от дерева, медленно и тихо, словно это оно само раздваивалось и отрывалась одна его часть, девушка так же неторопливо двинулась по улице. Иван, словно украдкой, — следом. Наталя и не звала его, и не просила оставить ее одну, да он и не выполнил бы такой ее просьбы. Не мог же он оставить ее посреди этой черной беззвездности неба и мрака улиц, слишком печальной и тревожной казалась ночь в чужом для него городе, и слишком брошенной, позабытой двигалась во мгле эта тонкая девичья фигурка, поникшая и беззащитная в своем одиночестве. И он шел чуть в стороне, не докучая ни словом, ни жестом.

А Наталя не боялась ночного города, она знала его с детства так же досконально, как свою огромную комнату. Тернюк научил ее даже любить этот небольшой, казалось, не очень интересный город, хотя никогда не навязывал девочке своего восторга; он видел неповторимость в ночных, едва освещенных крутых улочках, вдоль которых ночью тихо бродили, вспыхивая и тут же угасая, легкие отблески легенд, пересказов, историй, песен. Только изредка, когда девочке было лет двенадцать, в самый разгар дискуссий, споров, возникавших у них дома, он предлагал: «Пойдем, Алька, проветримся, хватит тебе ежиться в твоем щенячьем кресле, ты уже выросла из него, дай ему чуточку отдохнуть». И они отправлялись бродить по горбатым улочкам. Тернюк ей обещал: «Когда-нибудь я покажу тебе этот город по-настоящему». — «Да чего я тут не видала?» — удивлялась Алька. «А сейчас давай завернем во дворик, где можно без всяких декораций играть «Ромео и Джульетту». Войдя во двор, расположенный между тремя старыми домами, он показывал Наталке, притихшей и чуть сонной, крутую каменную стену, чуть живую, облупленную, крохотные оконца и балконы с чарующими крутыми переходами вверх, к чердакам, по стенам вился виноград — дикий, неухоженный, и Тернюк рассказывал, где должна стоять Джульетта, когда Ромео приходит к ней на свидание; обламывал теплую, гибкую лозинку, дарил ее Наталке, а в маленьких оконцах горел свет, там жили люди, которые даже и не догадывались, что́ за представление у них во дворе, но Наталя была благодарна этим теплым огонькам в окнах — они помогали ей тщательнее осмотреться; и когда она, охваченная любопытством, зараженная восторгом Тернюка, приходила туда днем, дворик не утрачивал ничего из своей загадочности, хотя там бегали дети, стояли у стены большие ящики с мусором, а вдоль балконов сушилось белье на веревках и ходили коты. Наоборот, будничные реалистические детали делали гораздо более близкими самих Ромео и Джульетту, она видела их ровесниками, живыми людьми и тем более верила в происшедшую с ними необычайную историю.

Нащупав на стене выключатель, Наталя дважды щелкнула, но свет не зажегся.

— Должно быть, лампочка перегорела, — равнодушно и так же тихо, как и перед тем, сказала она. — Заходите, Иван. Заходите, раз уж добрались сюда. Обратной дороги все равно не найдете. Разве что хлебные крошки рассыпали по пути. Признайтесь — утащили со стола краюшку?

Гость наобум шагнул из тьмы во тьму, едва различая очертания комнаты, которая показалась ему очень маленькой и заставленной множеством каких-то непонятных вещей. Что-то, задетое его ногой, подвинулось, зашуршало, стукнуло.

— Стойте на месте, не шевелитесь. — Наталя тихо, мягко засмеялась. — Еще шаг — и кто знает, не обрушится ли на вас потолок. Я сейчас, потерпите.

Отступив от Ивана еще глубже во тьму, она что-то там с шорохом переставляла, искала, и наконец внизу, почти над самым полом, вспыхнул алый свет. Темнота вокруг еще больше сгустилась, стала непроницаемой.

— Не бойтесь, это огонь не из пекла. Всего лишь электрокамин. Сейчас появится свечка, вот только найду.

Робкий мерцающий светлячок обозначил крохотное пространство вокруг.

Наталя подняла свечку вверх, чуть прикрыв ее пальцами. Свет пробивался сквозь них. Ивану показалось, что светится сама ладонь Натали. Озябшая ночью, девушка грелась у огонька.

Иван огляделся и понял, что попал в мастерскую художника.

— Ваша мастерская?

— Верно, думаете, что я вломилась в чужое жилище да еще и вас втянула в историю? После того, что я там наговорила, от меня всего можно ожидать, ведь так? Но я вас с собой не звала, вы же сами…

— Навязался?

— Садитесь на топчан, располагайтесь, как вам удобней. Только ногами не болтайте — все сдвинется с места… А мое убежище вот здесь.

И она уселась поглубже в большое кресло, привычно подобрав ноги. Свечку пристроила на маленьком столике, капнув парафином прямо на столешницу. В призрачном полусвете Иван осматривал мастерскую. Бесчисленные картины уставились на него, только некоторые отвернулись лицом к стенам. Повсюду были разбросаны листы бумаги, стоял мольберт с натянутым на подрамник полотном. Цвета сливались в цельное темноватое марево, в котором трудно было что-нибудь различить, и потому сама мастерская тоже таила в себе что-то не совсем реальное.

— Снимите кожух, здесь сейчас станет душно.

Голос девушки тоже стал призрачным, тусклым, совсем другим, чем тот резковатый, злой, который час назад так поразил Марковского; кожух он снял, как всегда, неуклюже, зацепив при этом книги в изголовье топчана, и Наталя снова засмеялась, словно желала спастись смехом от неловкости всей ситуации.

После разговора у Олександры Ивановны возвращаться домой она была просто не в силах, не в силах была видеть материнское заспанное лицо, накрученные на волосы малюсенькие бигуди, следы крема на обмякших щеках. Не было сил, задыхаясь от запаха погрузившейся в сон постели, что-то говорить, отвечать на мамины вопросы. Одиночество тоже не обещало утешения, и, по правде говоря, Маркуша и был именно тем единственным человеком, которого Наталя могла слушать или просто видеть рядом с собой. Объяснить это она бы не сумела — просто так все было. Пока они шли через город, она не раздумывала, как будет выглядеть их приход в мастерскую матери, шла туда как в единственное пристанище, где могла укрыться от людей, от ночи и даже от самой себя.

Закурив сигарету, она стряхивала пепел прямо на пол небрежным быстрым жестом и таким же жестом сняла нагар со свечки, отлепила парафин, капавший от огонька вниз, и принялась мять его в пальцах. Пальцы ее казались нервными, как и ее смех.

— Выпить здесь нечего. Хозяин непьющий, — сказала она с сожалением. — Гости сюда всегда со своим забредают.

— Простите, что зашел с пустыми руками. Правда, вроде бы посчастливилось — хозяина не застал.

— А хотели бы познакомиться?

— Отчего бы и нет.

— Не посчастливилось — хозяин в отъезде, — она подняла взор на Ивана, и хотя он не мог разглядеть как следует выражение ее глаз, но почувствовал, что смотрит девушка пристально, внимательно, надеясь увидеть значительно больше, чем видела до сих пор. — Ужасно я там вела себя, правда? Да вы-то, может, и не заметили — так ухаживали за Катрусей. Славная девушка.

Говорилось это равнодушно, без тени зависти, так, как говорят, когда человек хочет заполнить время или пустоту между собой и собеседником, и Марковскому это почему-то стало неприятно. Понятнее было бы, если б она чисто по-женски провоцировала его, вызывая на разговор о Котовченко, но на это он — как ни странно — не уловил и намека.

А ведь, собственно, он и был частично причиной того, что произошло, ведь это он просил Олександру Ивановну поговорить с Наталкой и, для того чтобы как можно скорей узнать, чем закончится беседа, сам пошел туда. Коташкины прелести вовсе не заслонили Наталю, он только за ней весь вечер и наблюдал. Внезапная и горькая отчужденность ее, неумелая попытка завязать контакт с незнакомым инженером, с которым она перекинулась всего несколькими словами, и под конец вспышка злости в разговоре с хозяйкой дома — все это открывало в девушке новые черты, каких он до сих пор не замечал и которые частично объясняли ему причину ее решения уйти из театра.

— Да. Очень славная девушка.

Оба замолчали, словно двинулись навстречу друг другу по шаткому мостику над пропастью, где каждый миг можно оступиться. Для Ивана она сейчас перестала быть актрисой Наталей Верховец, от которой в значительной степени зависела судьба его диплома, а следовательно, и начало, так сказать, режиссерской карьеры, Наталя вдруг превратилась в незнакомую девицу, которая, кто знает по какой причине, привела Ивана среди ночи в чужую мастерскую, где сама выглядела хозяйкой. Вся алогичность ее поступков в этот вечер имела, стало быть, свою внутреннюю закономерность, хоть и не могла не удивлять. Только теперь Иван осознал неприятную двусмысленность своего появления в мастерской и воспылал желанием во что бы то ни стало избавиться от этой двусмысленности, как от силой надетого чужого платья.

Проще всего было вежливо попрощаться и уйти, однако он должен был признаться себе, что как раз этого делать не хочет, потому что ему впервые за все время пребывания в этом городе стало тепло здесь, среди этого непривычного нагромождения картин, рядом с этой своенравной, колючей и не слишком приветливой девушкой, чей теплый и мягкий взгляд то резко контрастировал с неприязнью в голосе, то сам становился резким и терпким.