Не двигаясь с места, Наталя металась в водовороте мыслей и со страхом нетерпеливо ждала, когда санитары вынесут носилки к машине. Но санитары не появлялись.
«Уходи лучше, — велела себе Наталя. — Патология. Хочешь посмотреть, как человек лежит на носилках. Но тебе же не придется лежать мертвой, опустив руку вниз (штамп — опущенная рука в сцене смерти героя, штамп; Маркуша ни за что на свете не выставит на публику такое патологическое зрелище). Но в первой картине, когда все это еще в шутку, когда еще нет беды?
Во всем следует действовать от противного. Еще когда-то Тёрн учил — в искусстве надо идти от противного. В зубах навязло: «Пылесос зарычал как зверь». А вот «зверь зарычал как пылесос» — это уже смешно.
Иван тоже действует от противного — но он не сам додумался до этого, а следует за Гордоном Крэгом: трагедию надо играть радостно».
Наталя подняла руку, ощутив щекотку на бровях, и в тот же миг заметила над головой бабочку, словно выпорхнувшую у ней из рукава. Это было невероятно, неправдоподобно, как цирковой фокус: лед еще не растаял, и вдруг — мотылек?
Санитары вышли из дому с пустыми носилками. Видно, для больного все кончилось хорошо, его оставили дома.
Мотылек упорхнул, его больше не было видно.
В Старом городе, почти у самой отцовской мастерской, она неожиданно увидела Юрка Метелицу и Арсентия Маслова.
— Привет! Пошли пить кофе, третьей будешь.
— Спасибо, мальчики, не пойду, гипертония…
— Стареем, стареем, Наталочка, — сокрушенно посочувствовал Метелица.
— Берите апельсины, ребята.
— Ух ты! — Маслов восторженно подбросил апельсин. — Наталя, ты просто золото! Что может быть лучше апельсина в день, когда человеку влепили выговор!
— Выговор? Тебе? Ты же у нас образцово-показательный, Маслов. Или это губительное влияние Юрка?
— Он в воскресенье опоздал на выезд, — пояснил Метелица. — Догонял театральный автобус на такси, прибыл раньше автобуса и глубоким поклоном в пояс встретил родной коллектив у входа в районный Дом культуры.
— Так это за поклон выговор? Надо было встречать земным.
Маслов почистил апельсин, разделил душистый плод на дольки, одну протянул Натале.
— Не суши себе голову, деточка, чужими заботами. А то еще забудешь прийти в пять в репетиционный зал, как условились. Да не проговорись Маркуше, по-моему, он не слишком большой сторонник частных инициатив.
— Устраиваете индивидуальную репетицию? — спросил Метелица. — Я бы не советовал. У вас обоих все идет на таком нерве, что еще чуть-чуть — и взрыв. Ей-богу, братцы, нам работа с этим начинающим гением дорого обойдется. Он изо всех жилы вытянет. Даже из меня.
— Маркуша — гений? Ну что ты, — возразил Маслов. — Гениальность надо еще утвердить в министерстве.
Наталя посмотрела на часы:
— Кафе закроют, ребята. Осталось двадцать минут.
— Не дадим Насте контрамарки — пусть попробует не пустить!
«У Маслова в этом спектакле вполне пристойная роль, — думала Наталя, глядя вслед обоим актерам. — С ним хорошо работать, не то что с Метелицей. Юрко только на прогонах начинает чувствовать и понимать партнера, а до того дремлет, лодырь, ничем его не проймешь. Пообещай ему звание народного — и то не проснется до прогона. А Маслов — парень надежный».
Сдерживая бешеное сердцебиение, Наталя на минуту остановилась, перевела дух. Внизу, под ногами, все еще трубно гудели бесчисленные металлические ступеньки, голова кружилась от умопомрачительного бега по спирали вверх.
Состояние было подобно тому, какое овладевало ею перед выходом на сцену. Наталя находилась на границе между образом и собой, ее лихорадило, но все это бесследно исчезало, как только раздавалась реплика партнера, на которую ей следовало реагировать. «Это уже профессионализм, — объясняла Олександра. — Выходишь в люди».
Среди всех бесчисленных мастерских, с которыми Наталя познакомилась в детстве благодаря частым походам к коллегам родителей и Тернюка, походам, в которых девочка неизменно сопровождала взрослых, только эту, отцовскую мастерскую, она любила по-настоящему.
Пристанище мастера, место его работы неповторимо раскрывает индивидуальность хозяина. Здесь все — частица самого человека, и вещи попадают сюда не для того, чтобы колоть глаза снобам, удовлетворять эстетические прихоти знатоков или подчеркивать высокую духовность владельца и оригинальность его вкуса. Вещи свидетельствовали об отцовских настроениях, поисках, о неожиданных сменах его склонностей и занятий. Интерьер становился фактором бытия, мышления и творчества. Если отец вешал на стену раму без вправленного в нее полотна, то он поступал так не в угоду моде, а по определенной внутренней необходимости. Мастерская отца была для Натали продолжением их жизни.
Но самое главное был не интерьер. Часами просиживая на подоконнике, совершенно лишенная боязни высоты, девочка смотрела через раскрытое окно в головокружительно глубокий мир, который ее воображение, старательно развиваемое отцом и Тернюком, дополняло фантастическими выдумками. Мать только изредка раздражалась:
— Выучили ребенка сидеть на подоконнике, как птицу. Когда-нибудь она вылетит из этого окна.
— Если и вылетит, то только вверх, как и надлежит птице, правда, Алька? — посмеивался отец, запирая рамы.
Наталя и в самом деле видела себя птицей над городом. Он красовался перед нею блеском церковных куполов, тонким узором улочек, мостами над рекой — все выстраивалось и складывалось, пересекаясь по диагонали, растягиваясь и утончаясь, как человеческие фигуры на картинах Эль-Греко. В снах ей виделся только такой город. На подоконник садились голуби. Когда они облетали широким кругом колокольню, казалось, что и она раскачивается, колышется и кружит вместе с голубями. В серые дни колокольня достигала неба, щекоча грузные, ленивые тела облаков.
Однажды, невесть как и когда они с Тёрном очутились в огромном полудиком парке. Это вовсе не означало, что они были там только вдвоем, рядом находились и отец с матерью, и еще какие-то люди, но ее интересовал только Тёрн. Только он догадался взять напрокат лодку, они поплыли, и пока плыли вниз по течению, Тёрн разрешил ей грести. Лодка смешно крутилась на одном месте, то поворачиваясь вперед кормой, то снова носом. Весла, погружаясь вглубь, загребали так много воды, словно Наталя собиралась вычерпать речку. Но, несмотря на это, они все же двигались вниз по реке, вернее, это двигалась сама река, унося с волнами и их, мимо берегов певучего парка, высоких холмов и привязанных к колышкам лодок.
Пока они пекли картошку в мундирах на разложенном у берега костре, кто-то отвязал их лодку и поплыл еще дальше вниз по реке. Тёрн кричал, махал руками, в ответ смеялись и тоже руками размахивали: какие-то девчата вздумали пошутить, они были загорелые, в купальниках, хотя лето только началось и еще не потеплело. «Не бойся, вернутся, пока мы съедим картошку», — успокаивал Альку Тёрн, но девочка упрямо и непоколебимо пошла одна вниз по берегу, не спуская глаз с лодки.
Когда она вернулась, огонь погас, его никто не стерег, и Наталя наугад шагнула в чащу, где пели деревья. Своих она заметила под березой. Тёрн стоял к ней спиной, на нем была белая рубашка, которая отражалась в коре березы, как в зеркале; маму было плохо видно, Тёрн закрыл ее широкой спиной, но Наталя наверняка знала, что это мама. Алькиных шагов они не услышали, — должно быть, потому, что деревья всё пели.
Отец ловил рыбу, сосредоточенно глядя на поплавок. Это занятие Наталя оценила как смешное и бестолковое. Отец, наверное, считал иначе. Когда дочка подошла и громко, выразительно проговорила: «Папа, они целуются», — он рассердился.
— Тс-с-с. Напугаешь рыбу.
— Они целуются, папа! — Девочка добивалась понимания и сочувствия.
— Ну и пускай, какое тебе дело… Кто?
— Мама и… и…
Имени Тернюка она не отважилась произнести.
Отец совершенно спокойно встал, прикрепил удочку к пеньку. Наклонился, зачерпнул воды, шутливо брызнул на Альку и даже подмигнул — не ловится, мол, проклятая рыба! — но улыбка его показалась девочке такой же неуместной, излишней, как сидение с удочками. Наталя глотнула горьких слез:
— Они, наверно, и сейчас целуются. Можешь посмотреть.
— Ты гляди, какая дрянь маленькая, — не то удивился, не то возмутился отец. — Ишь какое дрянцо выросло. И откуда такое взялось?
Он не смотрел на дочку, но она поняла, что речь идет о ней. Повернулась и что есть духу побежала прочь, в чащу, упала ничком меж деревьев в густую острую траву-резуху; не чувствуя боли, раня ладошки, она выдергивала траву с корнем. А когда встала, увидела, что солнце потонуло в грозовой туче. Дело шло к ливню. Наталя вышла на дорогу в том месте парка, где под черной тучей белела полукругом волшебная колоннада «Эхо». Стоило на одном конце ее тихо, шепотом вымолвить слово, как на другом, дальнем конце другой человек слышал его. Звук, казалось, перебегал от колонны к колонне, и, кто знает, может быть, произнесенные слова потом навсегда поселялись в каждой из белых, стройных колоны. Наталя прислонилась к прохладной мраморной колонне, но ничего не прошептала. На противоположном конце не было никого, кто бы мог услышать ее…
Дверь мастерской отец так и не обил дерматином, хотя и собирался когда-то сделать это. Покрашенное в красный цвет дерево украшали клочки бумаги, на которых посетители, не застав отца, издавна писали записки. Пока все выглядело как сто лет назад. Как сотни дней назад. Тысячи дней. В детстве. В другом времени. Тогда, когда их великолепная квартира казалась Натале надежной и вечной и не была еще разделена, располовинена, расколота, как все нынешнее Наталино существование. По крайней мере сейчас, стоя у двери отцовской мастерской, она с сочувствием к себе подумала об этом развале. Ведь не та же ее детская невыдержанность, но тот ее не очень красивый поступок решил всю их дальнейшую судьбу; к разрыву у отца с матерью шло давно, да только эта трещина не была заметна ребенку, ее прикрывал образ жизни родителей, суета и общение с людьми. Жаль только, что в эту историю впутался Тёрн, вернее — еще того хуже — она его впутала. Должно быть, вся парадоксальность характера Натали выявилась в тех давних ее поступках: любила отца, а осталась с матерью; знала, что виновата во всем мать, а возложила вину на отца, не в силах забыть ту самую одну-единственную его фразу, порожденную непониманием Наталкиного поступка.