И тогда я позволил себе вмешаться в их спор:
— А почему вы думаете, что люди только и делают, что заботятся о своем самовыражении — своем или своей эпохи? Мне кажется, они просто строят себе жилье, думая при этом о себе и о своих детях, которые будут жить в выстроенных ими жилищах, и закладывают их так, чтобы жить было удобно и красиво. А поскольку каждое поколение строителей уже несколько иное, чем-то не похожее на предыдущее, то оно понимает это удобство и красоту по-своему, у него свои средства для осуществления своих идей. Они строят, а мы выдумываем, будто они самовыражаются!
Фраза получилась невыносимо длинная, но нельзя было ее не закончить. Мало того, что я фальшивил, — откровенно говоря, мне милее наш старый город, чем новый, — я еще и боялся, что кто-нибудь перебьет или засмеется, и я не мог понять, как восприняла девушка мои слова, но главное было достигнуто: она смотрела на меня, она заметила меня и слушала.
— Простите, товарищ, — с иронией в голосе заговорил снова пассажир с наклейками, — а в какой области искусства вы работаете, ведь с таким знанием дела…
Сказать бы сейчас, что я архитектор, — и пусть заткнется, — но девушка смотрела на меня, и я не мог вести себя так безрассудно.
— К искусству отношения не имею. Изучаю в вузе проблемы квантовой механики. А что?
— А-а-а, — понимающе покачал головой пассажир с чемоданчиком, но это было уже тщетно: девушка смотрела на меня. Только на меня.
Автобус стоял на Привокзальной площади. Пассажиры выходили и благодарили экскурсовода за прекрасный рассказ о городе: мол, им еще никогда никто и так далее. Это правда, думал я, о городе она кое-что знает, но разве постигнешь все его глубины — для этого надо, верно, прожить здесь не один человеческий век, надо прожить все столетия, от его рождения и доныне. «Но позвольте, — говорил я ей мысленно, — разве мы не прожили все эти сотни лет в нашем городе — сотни лет до самого нынешнего дня, от начала и по сей день, — разве он не в нас самих, разве он не оставил следа и на том даже пассажире с чемоданчиком в наклейках? Как бы там ни было, а еще одну наклейку из гостиницы он на свой чемоданчик нацепит и у нас, а это ведь тоже что-нибудь значит, так?»
У А н г е л и н ы н е т в о з м о ж н о с т и о т в е т и т ь т о т ч а с ж е, о н а с к а ж е т п о з д н е е:
Знаешь, я тогда подумала о тебе: вот сейчас он уйдет, где-то там в камере хранения его чемодан, в кармане — билет на поезд, сейчас он уйдет, а я не хочу этого. Хорошо бы поговорить с ним! Он совершенно не прав, утверждая, что люди не хлопочут о своем самовыражении, он не прав, но я никогда не смогу сказать ему это. Ужасно не люблю, когда пассажиры (уважаемые пассажиры) с гадкой просительной улыбочкой предлагают мне — тихо и доверительно — организовать еще одну — индивидуальную, пешую или автомобильную — экскурсию по городу; отвечать надо вежливо, а хочется дать пощечину, но если бы ты, Дан, тогда сказал нечто подобное, я…
Б о г д а н с м е е т с я (н о и э т о з н а ч и т е л ь н о п о з ж е):
А я сказал, только ты не слышала. Я сказал: «Ангелина, я хочу вас повидать, вы не возражаете? Вы не разгневаетесь, если я приду сюда, на Привокзальную площадь, если я буду приходить сюда каждое воскресенье, чтобы снова встретить вас, буду покупать билеты в кассе номер три, чтобы вы рассказывали мне о нашем городе, — можете говорить все что угодно, я и небылицы согласен слушать, честное слово, я даже больше люблю небылицы, чем заезженные, как старая дорога, истины…»
А н г е л и н а з а д у м ч и в о с т о и т у о к н а в б о л ь н и ц е и в с п о м и н а е т:
Он сказал «до свидания», я удивилась: обычно никто, выходя из экскурсионного автобуса, не говорит «до свидания», а он сказал и в следующее воскресенье явился снова. В сущности, я была рада и не рада: разве я могла второй раз говорить и объяснять все так же, как в тот раз, в день нашего знакомства? Я сбивалась, выискивала в памяти новые факты, но он смотрел на меня так, словно все это слышит впервые и никогда до тех пор не бывал в нашем городе и ничего более интересного не слыхал.
Еще через неделю он ждал на остановке, когда мы возвращались, и сказал мне: «Вот как получилось — я хотел снова принять участие в вашей экскурсии, но поезд Ливерпуль — Львов опоздал, и я не успел… Может быть, будете так добры, пройдетесь со мной пешком, только по какому-нибудь другому маршруту?» И я была так добра, что согласилась, не раздумывая ни минутки, я даже не делала вид, что раздумываю: у Дана такие глаза, что под его взглядом нельзя притворяться. Хорошо, если у моего сына будут глаза, как у Дана.
Может быть, я расскажу ему когда-нибудь, как мы познакомились — я и Дан, а также расскажу и то, как я пришла к Дану тогда вечером, в дождь, с грязными ногами и в промокшем плаще, вероятно, некрасивая, грустная, с опухшими от слез глазами, и сказала ему, что дома у нас все так отвратительно и гадко, что больше невозможно там оставаться. Я говорила долго и все время сбивалась, меня, должно быть, трудно было понять, но он все понял, всю ту историю, а также и то, как мне до сих пор жилось дома, — раньше-то я и не заикалась ему об этом, не жаловалась, а в тот вечер осознала наконец, что есть только один человек на свете, которому можно все это рассказать, и вот пришла.
— Успокойся. Хочешь, я сварю тебе кофе? Ну, успокойся, слышишь?
Успокоиться я не могла, то и дело всхлипывала и рассказывала без ладу и безо всякой логики, как все произошло и почему так могло случиться.
Дан сварил кофе, принес мне свою пижаму, чтобы я переоделась после двухчасовых скитаний под дождем, когда я все не могла решиться прийти к нему почти среди ночи, пижама лежала на столе, я так и не переодевалась, кофе стыл в малюсенькой чашечке, Дан стоял, подпирая притолоку, курил и слушал: у него такая привычка — слушать, стоя в дверях, и курить при этом сигарету за сигаретой, пока у меня голова от дыма не пойдет кругом.
…Мама стояла посреди комнаты и беспомощно пыталась угомонить меня: доченька, что ты делаешь, как тебе не стыдно, разве можно так разговаривать с папой? — и плакала, подкрашенные слезы текли у ней по щекам. Василь Петрович, мой родной папенька, попробовал пояснить мне ту же мысль другим способом — он дал непочтительной дочери пощечину и теперь сидел, запершись в своей комнате. Я стояла перед зеркалом и смотрела на след ладони вдоль щеки. Ладонь оттиснулась вся, с бугорками желтоватых мозолей и узкими линиями, по которым цыганки читают судьбу за пятьдесят копеек.
Мама плакала, и мне на миг подумалось: и в самом деле, не надо было ничего говорить, виновата я перед матерью, испортила ей вечер, ведь всего полчаса назад она смеялась, — если сама мама спокойно или равнодушно относится к оскорблению и унижению, то зачем же мне вмешиваться?
След от ладони на щеке становился все заметнее, он был как негатив, отпечатанный на бумаге. Что ж, за одного битого двух небитых дают, а меня папочка Василь Петрович но раз воспитывал подобным способом — за меня уже и десяток небитых можно дать, сто́ящего человека вырастили из меня…
Мамины плечи туго облегало мое платье, мое единственное выходное платье, и туфли у мамы на ногах мои — туфли немного жмут, вот мама вытянула ногу, пошевелила пальцами, совсем обычное движение; когда смотришь на такие жесты, не верится, что бывают на свете тяжелые семейные скандалы, драмы, даже трагедии. Полчаса назад мама одевалась, собираясь в театр, и я уговаривала ее надеть мое платье, потому что у ней самой все наряды серые и блеклые, как каждый мамин день, а в сером в театр идти не годится.
Мама шевелила ногой и спрашивала:
— Будешь пить чай? — и тянула носом, как ребенок после плача.
— Нет, не хочется, — сказала я, но мама все-таки налила две чашки, намазала маслом хлеб, — это хорошо, что она не потеряла охоты поужинать; в конце концов, она привыкла к ссорам в нашем доме и, верно, не осознала до конца, что эта ссора немного не похожа на другие.
Те двое мужчин появились четыре дня назад, и мама: ох, Василь, — и смотрит на папу, — можно ли ей радоваться, а она очень обрадовалась, я это сразу заметила, у нее даже щеки порозовели, и вся она стала как хрустальный бокал с красным вином.
На кухне сразу запахло румяными булочками и запеченной в тесте уткой. На этот раз Василь Петрович не поскупился, вытащил горсть денег, не считая (это потом он спросит у мамы, куда подевались его кровью и по́том добытые) — не станешь же считать при фронтовых друзьях, первый раз за столько лет приехали! — нет, он вдруг выложил горстью рубли и десятки, пусть знают, как он встречает друзей, а мама тоже не считала и трудилась от всей души, с утра до вечера была на ногах, и томилось жаркое, и румянились булочки, даже новую скатерку мама купила и цветы и пустила меня и себя на папину половину — в будни мне приходится стучать к нему и спрашивать, можно ли поиграть на пианино — инструмент стоит у него в комнате, — они все сидели за столом и вспоминали фронт, войну, и если бы я не знала Василя Петровича в другие моменты его жизни, то могла бы даже подумать, что это чудесный, добрый и храбрый человек, умеющий шутить, и, может быть, так и осталась бы убежденной в этом, он ведь нашелся даже бросить на маму ласковый взгляд, когда его товарищи вспомнили, как она однажды перечистила еще раз картофельную кожуру и из этих очисток сготовила кушанье с конопляным маслом — так и таяло во рту, — а теперь была утка, вино, и отец, обгрызая утиную лапку, милостиво вспоминал блюдо из картофельных очисток. На стене висит фотография — с войны: мама и Василь Петрович, оба в шинелях, хотела бы я их видеть тогда, ну хоть бы на переправе, когда форсировали Днепр, они ведь переправились в числе первых, я даже не могу представить, как все это происходило, они должны были быть совсем другими — те, в шинелях, смелые, — другими, чем эти двое теперешних, домашних и банальных людей — Василь Петрович, обгрызающий утиную лапку, и мама с туфлей на одной ноге, мама, покорно приемлющая все на свете. Или это так и должно быть? Но как же могла произойти с людьми такая ужасная перемена, как смогли бы они оба теперь, если бы довелось… Жутко становится при мысли об этом, ведь это значит, что я совсем не верю в своих родителей, а ведь были же они когда-то славными и смелыми людьми, у них боевые награды, и они хорошо смотрят на мир с той фотографии, снятой в давние, военные годы…