Б е а т р и ч е (Наталя). Ничего, ничего.
А н д р ю с (Арсентий). Вы что, шпана, хотели ее утащить? Наталя, подай реплику. Там Альгис что-то говорит.
— Мы не шпана… Ты что, Арсентий, хочешь, чтоб я всю пьесу в голове держала?
— Ну, с твоей-то памятью!
А н д р ю с (Арсентий). А зачем же носилки?
— Погоди, Маслов, не так.
— Что не так?
— Всё не так. Бета бросается к нему, осчастливленная его тревогой, а он же должен воспользоваться моментом, неужели ты не соображаешь — ему же надо ее обнять, сперва импульсивно, потому что он и в самом деле обрадовался, что все хорошо, она ведь ему нужна кроме всего прочего и как участница ансамбля, без нее у них не получается…
— А может быть, чтоб показать всем, что он здесь хозяин положения, он здесь надо всеми.
— Погоди, ведь еще никому не известно, какой он подонок.
— Гитару надо отбросить прочь, мешает.
— Да он уже отбросил, хотя Лукас и Юлюс не оставили своих инструментов. Так что тебе надо играть «шпану», ты им должен показать, что Бета принадлежит тебе, что им, таким чистым и светлым, нечего сюда соваться. Еще раз, Маслов?
— Давай.
А н д р ю с (Арсентий). Что случилось?
Он бросается к носилкам, искренне встревоженный: «Бета, Бета!»
«Глупое, упрямое тело, как заставить его слушаться, оно не поддается, надо координировать жест и слово, почему-то сейчас это еще труднее, чем в те долгие часы сидения за роялем, когда я заставляла пальцы вспомнить все выученное в детстве, — от гамм и упражнений хитроумного Черни до сложных опусов Бетховена, когда захотела сама, только сама играть, как играла Бета, иначе была бы фальшь в этом, только условном прикосновении к клавишам — и я добилась своего, — так разве не смогу добиться теперь, когда Маслов так хорошо помогает, он же классный партнер, при таких раскрываешься, видишь самое себя — ну, а как же я, я помогаю ему? Маслов заставляет меня думать, без него я не могла бы так работать».
— Маслов, что ж ты меня не остановишь? Я все сделала не так, а ты видишь и помалкиваешь, это нечестно, Арсентий.
— Но ты же устала.
— Кто сказал: актер, который устает, уже не актер?
— Не знаю. Какая-нибудь знаменитость?
— Ну чем же не знаменитость?.. Наш Петрович сказал. Повторим, Маслов?
— Конечно. Танцуй, Наталя.
«Теперь лучше, — говорит себе Наталя словами Ивана Марковского, — не надо вкладывать в танец отчаяния, пока что никакой трагедии, потому что лишь мне, Натале Верховец, уже дано знать наперед, что случится после, чем все кончится, а Бета ни о чем и не подозревает, для нее прекрасно начался день, она любит Андрюса, она танцует с Андрюсом, и то, что ребята устроили драку, тоже вовсе не беда, Бета разнимает их, но делает это спокойно, легко, это же одноклассники, бывшие одноклассники, и если она чуточку поругивает их, то делает и это весело и мягко, где-то в глубине души ей даже подходит, импонирует, что они дерутся, — ведь это же из-за нее, разве нет? Главное — Маркуша нашел точное действие, через которое все можно передать, а если будет излишек эмоций, что ж — их можно и оборвать, как Чаплин, пакуясь, — в каком-то фильме, — обрывает рукав рубашки, не влезающий в чемодан».
— Браво, Наталя! — Юрко Метелица, опершись о притолоку и пуская кольца сигаретного дыма себе через плечо, в коридор, давно уже наблюдает за товарищами, а они только теперь замечают это. — Танцуешь на самом высоком уровне. А Маслов и вообще на высоте, даже характер прорезывается, ей-богу, правда. Ты же, Арсюша, не в худсовете и не в профбюро, так что, не получая от тебя никакого профита, могу хвалить искренне, а ты можешь верить безоговорочно.
— Верю, а почему бы и нет! Как арбитру международного класса.
Из-под руки Метелицы с неподдельным интересом приглядывается и прислушивается ко всему четырехлетний сын Юрка — отец взял его из детсада и привел в театр; когда начнется репетиция, малыша отдадут под присмотр кого-нибудь из костюмеров или оставят одного в коридоре, заняв чем-нибудь, он уже привычный к этому, но отец на всякий случай стращает:
— Попробуй только пикнуть! Ты хорошо знаешь, куда сдают непослушных детей, ведь знаешь?
— В артисты, — отвечает малыш.
— Ну вот, а ты разве хочешь?
— Я хочу в моряки, — говорит мальчуган.
Маслов опять садится верхом на барабан. И кто знает, не заставит ли это Метелицу-младшего хоть на миг пересмотреть свое отношение к профессии актера.
Наталя становится спиной к окну, опершись обеими руками на высокий подоконник. От этого ее узкие плечи в белом свитере поднимаются, и она сейчас напоминает птицу с напрягшимися крыльями. Наталя смотрит куда-то под ноги — она и в самом деле устала, надо передохнуть; вот явился Метелица — так что скоро все станут сходиться на репетицию, а за три минуты до назначенного времени порог переступит Марковский. Помреж, как всегда запыхавшись, вбежит последним, хотя должен бы явиться раньше всех.
Среди актеров, занятых на репетиции, Наталя замечает Котовченко и невольно успевает удивиться: а этой что тут надо? Ее без вызова в театр не затащишь, но — пришла, значит, есть причина. Думать сейчас можно и разрешено о чем угодно, лишь бы отключиться, они славно потрудились, а сейчас снова начнется работа, и силы надо экономить — до самых прогонов и генералки. Тут не спринт, а настоящий марафон. Театр — марафон. Надо с кем-нибудь поделиться этим открытием. Откуда выскочило такое сравнение? А, вероятно, потому что Маслов сказал — «арбитр международного класса». Ассоциативность мышления. Стереотипность мышления. Инерция мышления. Что еще — мышления?
— …Вполне вероятно, правда, Наталя?
— Не знаю, может быть, а что?
— Свежая информация: говорят, что Маркуша просил директора оставить его в театре. У нас же есть вакансия.
— Как — просил? Он же еще без диплома и без дипломного спектакля!
— Продаю, за что купила.
— Не знаю, что там решит дирекция, а он, по-моему, с величайшей радостью, — включается в разговор еще один голос.
— Чем же не подарок — наш слаженный, талантливый коллектив?
— Так ему же вроде бы столица светит. Говорили, у него в министерстве не то «плечи», не то «рука».
— Постой, я слышала, он племянник замминистра.
— Правда, правда! Ведь так. Чего ж он тогда вникал во все наши дела? Подавал идеи?
— Идеи? У Маркуши? Оставьте меня в покое, у него одна идея — не сорвать диплом.
— Ну и язычок у тебя, Наталя! Да ты что — не слыхала, как он распинался за малую сцену? Говорил, что на месте директора…
— А, так он уже на директорское место метит?
— Где — малая сцена? В гардеробе? Или в реквизиторской?
— Что там Маркуша, вы знаете, кто был на сотом спектакле «Оптимального варианта»? Сам Кармазинов, честное слово!
— Лажа! Нашел что смотреть!
— А что бы ты ему показал?
— Знаете, что он заявил? Я бы, говорит, из этой пьесы конфетку сделал за две недели — даже с такой труппой!
— Подумаешь, гений, труппа ему не подходит! Трепло, фраер. Приехал повыпендриваться.
«Как мы все одинаково разговариваем, — думает Наталя, — нам некогда, а то и не хочется шлифовать каждую фразу, как делали герои романов прошлого столетия. Да и какие мы герои? И тогда ведь, наверно, люди разговаривали чуть по-иному, чем в пьесах или повестях».
— Мне этот кусок никак не дается, сколько ни бьюсь.
— Тексту сколько, мать его за ногу! Когда я это выучу?
— Вам никак не угодишь — то мало текста, то много!
— Анальфабета[4], да разве текст надо учить? Он сам запоминается, когда знаешь, что делать!
— Ручки, ручки, дитя мое, — Маркуша тебе их повыкручивает за твои параллельные жесты: подымаешь правую — левая тут же сама тянется вверх.
— Слушай, да ты же меня совсем не чувствуешь. Ты ученый, философ, не от мира сего, ты не знаешь, как воспитывать собственного сына, вот такого девятнадцатилетнего обалдуя, потому что тебе некогда, тебе кажется, что бог возложил на тебя миссию — просветить все человечество. Но вот ты вдруг ударяешься лбом о толстенное стекло — ты себе шел и думал, что там ничего нет, как вдруг — бах! — о прозрачное стекло. Эта девочка, маленькая Бета, приходит и дает тебе урок. Открывает тебе моральные истины, истины во плоти, — и ты словно бы впервые таким вот, во плоти, видишь и сына своего, Юлюса, и впервые до конца осознаешь, что он такое. Что же ты со мной не общаешься, говоришь куда-то в пустоту — и глаза у тебя пустые!
— Ходишь и всех поучаешь! Имей в виду: из хороших актеров выходят плохие режиссеры, а уж если…
— Если — что? Говори, раз уж начала!
«Но у тебя она все же была! Была! Хоть и бросила. Ты знаешь, как она выглядит. А вот совсем ее не иметь… даже не представлять себе, какая она… Круглый сирота. В детдоме я вставал ночью, прижимался к стеклу, смотрел на улицу. Может, эта? А может, та? И тихонько кричал, чтоб не разбудить других: «Мама! Мама!»
— Тс-с, тихо, человек входит в образ. Будет прекрасный Лукас!
— Декламируешь, душенька. Ищи сперва пластический рисунок.
— Это дело режиссера.
— Ха, а твое — зазубрить текст?
— Маслов, Маслов, а ну-ка еще! Здорово выходит!
Маслов играет Марковского; задев ножку стула, сразу утверждается за режиссерским столиком, развертывает свой экземпляр пьесы и говорит: «Арсентий Петрович, не демонстрируйте мне свой абсолютный фас, вы не Пьеро! И не мните за щекой текст, а то я не улавливаю подтекста… Что за приемчик, вы что — не знаете ничего другого или не можете иначе? Штамп, штамп, штамп! Зачем эта проходка? Это все уже было, было, было! Котовченко, кто вам разрешил являться в репетиционный зал в шубе? Элегантная шуба, но здесь не Дом моделей, оставьте ее в коридоре вместе со всеми своими будничными хлопотами, манатками и перчатками. Мне нужны актрисы, а не домохозяйки».
Иллюзия присутствия Ивана настолько полная, что Коташка на миг теряется:
— Да я же, Иван Григорович… — и только взрыв хохота прерывает ее оправдания.