И тут она вспомнила, о чем ей подумалось утром, почти на рассвете, на вокзальной площади, когда она увидела снежок на весенних, настороженных ветвях деревьев. Хорошо было бы очутиться, подумала она тогда, где-нибудь очень далеко, в забытом и почти непостижимом времени — времени детства.
Сейчас, равнодушно перебирая конверты с письмами, газеты, она все еще не отваживалась — и ей даже не хотелось — раскрыть «Украинский театр», чтобы прочитать статью, известный театровед писал о ней по случаю пятидесятилетия, — а почему бы и нет, порой в столице вспоминали и периферийных юбиляров, и тогда о них говорили в трогательно-возвышенном тоне, полно было высоких комплиментов и похвал, провозглашалось признание, создавался портрет, который не узнать было даже вблизи и самому юбиляру, но статья все равно производила приятное впечатление; всякий, верно, перечитывал ее в кругу семьи и начинал верить каждому слову, как верят гороскопу: а что, если я и в самом деле таков! И потом журнал хранили как реликвию предков, поскольку он становился доказательством того, что актер существовал, трудился, думал, — одним словом, был. Да, те, кто писал статьи о юбилярах, хорошо знали актерские слабости, стремление к славе — потому и не жалели для провинциальных именинников сладкого фимиама, забывая о них затем до следующего торжественного случая.
«Допустить до этого никак нельзя, — напоминает себе Олександра Ивановна, совершенно сознательно откладывая журнал в сторону. — Придется все обдумать». Обдумать, взвесить; она не имеет права сделать ни одного ошибочного шага, нет, теперь актриса не разрешит себе ни равнодушия, ни слабости, ни деликатной уступчивости или спешки. Кто-нибудь может упрекнуть, что она берется не за свое дело. За свое, за свое — и пусть лучше укажут на тебя пальцем, что ты не сумела чего-то осуществить, чем укорят, что не отважилась взяться за то или иное, запрячься в тяжелый воз. Ну а уж коли запряглась, пробуй тащить.
А ведь уступала. Бывало и такое. Выпрягалась из воза. Брала грех на душу. По разным причинам. По тем самым — наиболее распространенным: равнодушие, лень, излишняя деликатность, скромность, а то и страх. Существует достаточно причин. И не одна засела в ней самой.
Отваги разом не наберешься. Но надо попробовать. А там видно будет.
Да и какая там отвага! Зачем преувеличивать? Речь идет только о том, чтобы помочь в справедливом деле, помочь и поставить на своем. Только и всего.
Можно вообразить, что она начинает игру в шахматы и ей во что бы то ни стало необходимо выиграть. Нет, шахматы — это банально. Лучше, будто она задумала написать пьесу с наперед заданным и единственно возможным финалом. Сложность состоит лишь в том, как довести героев до нужного финала. Собственно, сами г е р о и могут стоять в стороне и наблюдать. К финалу пусть движут сюжет просто действующие лица.
«Действующих лиц должно быть… сейчас посчитаем, — говорит Олександра Ивановна, — сейчас посчитаем…» — говорит она и загибает пальцы на правой руке. Ноготь тонкого, изящного мизинца потрескался, и актриса вынимает из шкатулки под зеркалом принадлежности для маникюра, внимательно разглядывает руки, ногти, потирает кожу на кистях — обязательно нужен массаж. Ногти у нее узкие, все еще красивые, пальцы тоже красивые, вот только кожа суховата и в суставах иногда ноет, это ей не нравится, хочешь не хочешь, а начинаешь прислушиваться к всевозможным советам по этому поводу: теплые компрессы, мед — ложка меду, ложка соли, смешать и — на ночь, а также — мазать йодом и еще множество других рецептов, помогающих замаскировать возраст, — да ведь только сам от себя ничего не замаскируешь, разве что на часок забудешь, занятый делом или общением с друзьями; и все же маникюр надо сделать, она привыкла выходить на сцену в хорошей форме, даже когда приходится произносить легонький, пустой текст.
«Как жаль, — говорит печально актриса, — как жаль, что недостает умения хитрить, плести интригу, искать обходных путей. Какая из тебя актриса, — насмехается она над собой, — если и в пятьдесят не приобрела этих навыков. А ведь пригодилось бы сегодня для доброго дела». Она совершенно убеждена, что дело доброе и нужное.
Так в какой же пьесе Бернарда Шоу написано, что говорить людям правду — самая смешная шутка на свете? И почему она сама не обратила внимания на эти слова, пока ей на них не указали?
И правда — есть ли что смешнее этого? Все-таки есть. Олександра Ивановна полагает: еще смешнее и острее шутка станет тогда, когда будешь говорить правду самому себе. Дальше уже идти некуда. Последняя инстанция.
А может, позвать на помощь кого-нибудь из тех, кто ловок плести интригу, и объяснить ему суть дела? Но где ж уверенность, что опытный интриган не пожелает сделать что-нибудь по-своему и не порвет нить сюжета? Если бы речь шла не о серьезном и подлинно важном деле, можно было бы и самой сыграть интриганку, ничего удивительного, что люди входят во вкус подобной игры. Достаточно решить для себя, что дело вроде бы стоит того, чтобы довести его до заранее задуманного финала, — и начинаешь верить во вседозволенность своих поступков. Старая философия!
Действующих лиц на пальцах одной руки не пересчитать. И каждого во что бы то ни стало надо убедить, что она права, ведь каждому придется ее поддерживать. Пусть бы хоть кто-нибудь из них подошел к ней и сам заговорил о деле. Невозможно даже поверить, что это никого не касается, что люди заняты только самими собой; или считают, что все так и должно быть, что все обойдется, что кто-то другой за них все решит, — в такое не хочется верить и допустить этого нельзя. Она все-таки сдвинет с места крохотный камешек, для этого не потребуется больших усилий, пусть камешек катится и облепляется, как снегом, разговорами, спорами, профессиональными беседами, даже сплетнями, да, да, — но она своего добьется; в конце концов, с нею же считаются, она имеет право отстаивать собственную позицию, тридцать лет на сцене, более ста сыгранных ролей, честно выполненный профессиональный и гражданский долг — как же с нею могут не посчитаться? Ей всегда хватало здравого смысла, интуиции, профессионального чутья, чтоб оценить работу своих коллег, она может откровенно сказать то, что думает, она делала так всегда — ну, ей-богу, почти всегда, в большинстве случаев. И не раз случалось, что ее поддерживали, с ней соглашались. Так или иначе, но соглашались — не только тот, кто выступал в роли судьи и зрителя, но и участники спектаклей, сами режиссеры; к ней обращались за помощью младшие — когда с чистым доверием, когда с расчетом, надеясь на поддержку, — но советовались же! Олександра Ивановна никогда ничего наперед не планировала и не вычисляла, можно бы и теперь оставить все на потом, на последнюю, решающую минуту, приберечь свои аргументы, как хорошо нацеленный выстрел, но она не отваживалась так поступить, потому что на этот раз хочет знать наперед, что события завершатся нужным финалом, и потому должна подготовиться. Неожиданностей не может быть.
Она докончила маникюр, ногти поблескивали свежим нежно-розовым лаком.
«Плохо, очень плохо, — недовольна она собой, — так ничего не достигнешь». Вот только что была оказия — звонил же завлит, сам звонил, он знал, когда звонить, чтобы застать ее дома, а она не воспользовалась случаем и не намекнула на свое дело. Теперь не исправишь, не прокрутишь весь разговор заново. Надо закинуть крючок, приманку. Найти ход, а не спрашивать вот так просто с моста: какие новости в театре? Потеряла хорошую оказию. Что знала, о том и услышала. Не больше. Хотя умный человек и из этого сделал бы определенные выводы. Если завлит убеждает, что в театре нет никаких новостей, значит, он считает ситуацию нормальной; а раз так — нечего сразу рассчитывать на его помощь. Придется убеждать (слова «просить» она пока не употребляет, обходит его подальше). Придется «писать» для него роль — одну из главных, на второстепенную завлит не согласится, и надо сделать так, чтобы он не заметил, как ему подсунули эту роль, подали реплику.
Меню для юбилейного банкета следует составить не менее старательно, чем программу вечера. Шампанского поставить ровно столько, чтобы всем его чуть недоставало, и блюд на стол подать тоже столько, чтобы кому-нибудь показалось, что не хватит. Тонкая мера пусть царит во всем — очень нелегко красиво сервировать стол, порой дело даже не в количестве и качестве блюд, а в умении хозяев создать настроение. Цвет салфеток тоже может возбуждать аппетит или, наоборот, умерять его, и она уже слышала тонкое позванивание бокалов, стук вилок, первый торжественный, провозглашенный в тишине тост в ее честь; тосты всегда казались ей чем-то ненастоящим, условным, иногда даже фальшивым, но ведь люди по большей части относятся к этому ритуалу совсем иначе, каждому хочется выглядеть особенно остроумным и философски мудрым как раз у праздничного стола, каждому хочется, чтобы его слушали, и потому гости спешат высказаться, пока не покрыл всё гулкий, неугомонный шум, через который невозможно пробиться к юбиляру. Или — к юбилярке?
Она пригласит всех, весь театр, а там — кто как пожелает. Но есть люди, которых она особенно хотела бы видеть у себя, их присутствие ей необходимо, и не имеет значения, юбилей это или скромный будний день, когда идет репетиция — есть люди, которых ей всегда хочется видеть, и для них она не должна «писать роль», в них она уверена — это единомышленники. Безмерно жаль, что многих из них она не увидит, — и среди причин есть одна, простая и трагическая: многих уже нет на свете, и хорошо, что на их место — нет, что значит на их место, никто и никогда не приходит в мир на место других! — хорошо, что вообще приходят новые, другие, и ты можешь принять и воспринять их и не только любить, а даже и понимать.
Первый ее день рождения, отмеченный в театре, был такой по-детски наивный, такой безмерно веселый: столы в репетиционном зале, старинное кресло с высокой спинкой, поставленное специально для нее, как для королевы, кто-то вытащил его из реквизита, на него накинули старый потертый бархат, он уже не сверкал на сгибах, и все же это был еще мягкий, чудесный, почти королевский бархат, и несколько сдвинутых вместе