Поговорили. Пошутили малость, отдохнули. Без разрядки нельзя, и так света белого не видишь за этими театральными проблемами. При всем моем ироническом отношении к актерам я их все-таки понимаю и люблю.
Никто лучше меня не знает, как театр нуждается в словесном утверждении. Режиссеры могут сколько угодно настаивать на своих разнообразных теориях, но театр как начинается со слова (я не исключаю при этом действия), так нуждается и в утверждении словом. Актеров ведь мучает, что их искусство скоропреходяще. Вроде бы от недолговечности его во времени они и сами становятся еще более скоропреходящи. Как мотыльки, что не успевают даже опалить крылышки. Исчезают, не коснувшись истинного огня. Им хочется остаться в истории. Из маленькой газетной заметки перейти в большую историю. Когда я шел на работу в театр, то как раз в этом и видел одну из своих задач: закрепить театр во времени. Театру нужен летописец, и это моя самая большая забота.
Сколько бы у меня ни было к актерам претензий, упреков — они ко мне не прислушиваются. Они требуют только похвал, а не подлинного анализа своей работы. Считают, что никто не способен постичь высокий смысл их творчества. Похвала их радует, хотя они смеются над ней так же, как и над критикой. Но больнее всего для них молчание. Если об их работе не пишут, не говорят, это выглядит так, словно их и нет на свете, словно они и не рождались никогда как актеры. Но я не всегда могу им в этом помочь. «За всех не скажешь, не переболеешь» — это лишь поэтическая метафора. Да и не каждый стоит того, чтоб о нем говорили, болели. В этом и состоит корень проблемы летописца: найти среднее арифметическое, чтобы никого не обидеть. Может быть, я ошибаюсь, но никому не запрещено иметь собственное мнение по этому поводу.
С Олександрой мне посчастливилось — чуть ли не в канун юбилея вышел «Украинский театр», она могла бы и теплее поблагодарить за такую публикацию, ведь тут не обошлось без моего участия, ну да бог с ней, она женщина с гонором, суховатая, и я все это делаю не за актерское спасибо, а за зарплату. Думаю, что по тексту у Стерницкой не будет ко мне претензий, ну а фото — что ж фото! Кажется, тоже недурное, я выбирал тщательно. Впрочем, как говорится, «что камера видит, то и снимает». Кем бы ты ни был, а пятьдесят лет — это пятьдесят лет.
Местная газета тоже даст материал об Олександре Ивановне. При ее бесчисленных недостатках я эту актрису все-таки ценю. Она хоть и чистоплюйка, но у ней можно многому поучиться — ну хотя бы умению работать: работа для нее превыше всего.
Интервью тоже будет, пусть ответит на вопросы корреспондента, интервью всегда выглядит живее и ближе к истине, чем любая статья. Жаль, не успею уже, пожалуй, встретиться с журналистом из газеты, который придет сегодня на беседу с Олександрой. У них всегда готова серия стандартных вопросов к актерам, к примеру: «Почему вы пошли на сцену?», или: «Какая ваша любимая роль?» Ну да пусть, Стерницкая умница, язычок у ней острый, она и на банальный вопрос может дать небанальный ответ. Просто придется потом перечитать интервью перед публикацией, а то могут перепутать фамилию, профессиональную терминологию — а виноват окажется завлит. Как всегда в таких случаях. Проверено опытом.
Программу вечера я, собственно говоря, составил. Посоветовал Стерницкой выбрать только самое лучшее, во всяком случае — сцены из «Оптимального варианта» нет и в помине, хотя, возможно, и. о. и недоволен этим, но пусть стиснет зубы и молчит, — во всяком случае, я так сказал Олександре Ивановне. По правде говоря, я уже немного устал от возни с этим праздником, скорей бы уж все состоялось.
Кстати, надо напомнить журналисту, чтобы во врезке к интервью обязательно отметили, что Стерницкая со своей биографией — часть истории самого театра. Пусть отредактируют как хотят, но это обязательно пусть помянут.
О нашем театре в начале его существования упоминалось достаточно часто — и в отдельных статьях, и в книгах. А позднее он как-то стал выпадать из общего театрального процесса, остался в стороне и сильно зачах. Отстал уже так, что ни у кого даже не возникало желания доискиваться причин этого, его просто избегали упоминать. Домашних, так сказать, критиков и театроведов, заинтересованных из чисто местного патриотизма в прославлении своего театра, у нас давным-давно нет — да и были ли они? Откуда им тут взяться, одни только более или менее образованные дилетанты. Двое преподавателей пединститута, любящих поглядеть спектакль и черкнуть несколько строк, один-два газетчика, несколько учителей, студенты. Вроде бы и не так мало, да только кто же из них скажет что-нибудь такое умное, чтоб и актерам было интересно, и зрители взволновались. Не пишут — пописывают. Не рецензии, а рецензийки, не статьи — статейки.
И еще одно. По поводу бенефиса — прошу прощения — юбилейного вечера Стерницкой. Кандидатура ведущего еще окончательно не установлена: и. о. просил обдумать, директор просил подумать. Стоило бы поручить кому-нибудь из актеров старшего поколения; и пусть бы еще Ирина Котовченко — для антуража, она хорошо смотрится со сцены, тембр голоса приятный, только вот никак не бросит курить, это позднее наверняка скажется. Никак не сладят наши молодые актрисы с фонетикой и с сигаретами, ну просто хобби у них какое-то — фонетические ошибки и курение.
Котовченко сейчас в простое, томится, страдает — почти нигде не занята. С одной стороны, отказать в чем-нибудь такой красивой девушке просто нет сил, а с другой стороны, занять ее в спектакле — тоже сил нет. Она подходила ко мне, когда распределяли роли для «Любви, джаза и черта», просила поговорить с Марковским, мы с нею провели очень приятный, милый вечер за чашкой кофе в «Саламандре», я потом советовал Маркуше взять на роль Беатриче еще и Котовченко, потому что не следует полагаться лишь на одного исполнителя главной роли. Учесть, например, возможность гриппа или аппендицита; все же под богом ходим, — но к Маркуше было не подступиться, даже и. о. ничего сперва не мог предпринять, хоть он и был за Иринку. Едва управились потом с Марковским, и он уступил, но это так, одна видимость, только чтоб не приставали. Дал Иринке несколько репетиций, и все. И кто знает, не жалеет ли Коташка теперь, когда со спектаклем такая возня, что впуталась в эту «любовь» с «джазом» и «чертом»? Эта девушка отлично ориентируется в житейских делах, не хуже гроссмейстера соображает, когда и кому угрожает мат и какой ход следует сделать, а от какого удержаться.
Кстати, кстати! А не в Коташке ли одна из причин всей этой катавасии с нашим «джазом»? Не из-за нее ли и. о. так старательно вмешивается в спектакль? Ведь и в самом деле — почему бы не дать парню спокойно получить диплом, показать спектакль несколько раз и потом тихонько списать, если он ни у кого не вызовет восторга? Впервые ли мы делаем подобное?
Правда, у одной закавыки может быть несколько развязок! Ситуация в театре всегда дает умному человеку огромную возможность и неоспоримое право для раздумий, записей, распутывания и запутывания сюжетного клубка (сиречь — интриг), размышлений и некатегорических (умные люди никогда не бывают категоричны), но интересных выводов. Актеры — воплощение противоречий, и не только от природы, не одни лишь врожденные внутренние противоречия ведут их к лицедейству на сцене, противоречия порождает и сама театральная ситуация. Иногда я задумываюсь: а мог бы я добавить что-нибудь новое к уяснению природы этих противоречий?
Шекспир, говорят, был завлитом. Это правда, Уильям, друг мой?
3
«Не мешало бы сделать ремонт в квартире», — продолжает свой монолог Олександра Ивановна. Она положила на лицо косметическую маску, использовав для нее множество компонентов; маску рекомендуют оставлять на лице ровно двадцать минут, не больше и не меньше, и артистка лежит, вытянувшись на кушетке, расслабленная и спокойная, она может позволить себе двадцать минут безмятежного покоя и расслабленности. Если откликнется телефон или кто-нибудь нажмет кнопку звонка у входной двери, Стерницкая не двинется с места, чтобы взять трубку или открыть дверь. Хоть бы там за дверью стоял даже ангел с благой вестью, она не встанет, потому что имеет право на двадцать минут безмятежного тихого покоя.
«Не мешало бы сделать ремонт», — говорит Олександра Ивановна, глядя отстраненным взором на потолок, где узенькие и более широкие трещинки создают причудливое сплетение. Помимо них на потолке же, в самом углу, осталось не менее причудливое пятно, возникшее в результате позапрошлогоднего чудовищного летнего ливня; в ту ночь Олександра Ивановна проснулась от чуть слышного позвякивания дождевых капель об пол, и в первую минуту ей показалось, что она притаилась под деревом, спрятавшись от дождя, а дождь стучит по широкой листве старого, с густой, почти непроницаемой кроной каштана. Каштан одиноко стоит на окаймленном каменной облицовкой островке чернозема у перекрестка трех улиц — весной он цветет особенным, непривычным розовым цветом и в его кроне заливаются пением дрозды, и происходит это совсем не здесь, не в маленьком и плохо освещенном, как самодеятельная театральная сцена, городке, а во Львове, — но это обманчивое представление длилось один короткий миг, Олександра Ивановна пришла в себя, включила свет и с искренним изумлением поняла, что дождь идет просто у нее в квартире, но, к сожалению, каштан с розовым цветом еще не успел прорасти, чтобы защитить ее от этой неожиданности. Под потоки воды пришлось подставить ведро и уже до самого рассвета читать японские стихи и повторять тексты давно сыгранных и полузабытых ролей. На рассвете дождь перестал.
Она жила на последнем, третьем этаже старого и довольно запущенного дома, и, несмотря на возможность ночного визита дождя, это имело свои преимущества: над нею никто не топал ногами, не кричали дети, — одним словом, над нею не шла чужая жизнь, к которой невольно начинаешь прислушиваться; ну, а дождь — дождь пусть себе озорует, с ним можно управиться.
На с