Уже теперь, с дальнего расстояния во времени, я пытаюсь объяснить себе, как же так случилось. Как произошло, что они отказались от себя, от этих своих симпатичных, открытых и добрых лиц? Те двое молодых людей в шинелях вряд ли узнали бы себя нынешних, как я не узнаю их, сравнивая с теми, давними. Теперь я думаю так: Василь Петрович, должно быть, решил, что ему на весь век хватит заработанного, что он оплатил участием в войне все свое будущее существование, у него даже вошло в привычку говорить: «Вот я воевал, а вы что, вы что?» — и при этом он забывал, что мама тоже была на фронте, с ним вместе. И мама все ему прощала, потому что, видно, все время помнила только молодого отважного капитана и уже не видела того самоуверенного человека, которого вижу в своем отце я. Он может издеваться над ее внешностью, над ее литературными пристрастиями («Что ты там понимаешь, молчи, так будет лучше для тебя и для всех»), он вообще может не замечать ее присутствия, а она принимает это с улыбкой — и я не знаю, откуда у нее эта терпимость. Мне, например, недоставало терпимости как раз в тот вечер, когда гости уехали и с их отъездом в маме словно пригасло что-то, она уже не светилась такой пронзительной радостью, как при товарищах, и отец заперся в своей комнате, а я размышляла, не начнет ли он в самом деле выспрашивать, осталось ли что-нибудь от денег, ассигнованных на прием гостей. Я на эти деньги купила еще четыре билета в театр, чтобы они все вместе пошли, но гостям пришлось уезжать, и мама думала, что пойдет с папой, и одевалась, и смеялась даже, и радовалась, но совсем не так светло, как накануне, когда в доме было шумно и людно. И вот тут все и случилось: папа вышел из комнаты и, по своему обыкновению, критически осмотрел маму, долго, заложив руки в карманы, постукивал носком об пол и хмыкал, а потом сказал:
— Никуда я, голубушка, с тобой не хочу идти. Были бы ребята, ну уж пусть, и ты могла бы присутствовать. А вдвоем — нет, ты посмотри только, на кого ты похожа, моя милая! Скверно загримированный клоун, да и только!
Тут я и сказала:
— Подло это, Василь Петрович, подло и позорно — презирать человека, отдавшего вам всю жизнь, и если ты сейчас же не извинишься перед мамой, я… я… я до конца жизни буду считать тебя негодяем!
Отец закурил сигарету, потом отбросил ее и сказал:
— Меня мало интересует, кем ты будешь меня считать, но если ты позволяешь себе вслух произносить подобное, то я должен тебя отблагодарить.
И он спокойно, даже как-то раздумчиво занес руку и ударил меня. Мама потом говорила, что все было бы хорошо, она упросила бы Василя Петровича пойти в театр, и все было бы хорошо… Да уж куда лучше!
Может быть, это и не такая интересная или необыкновенная история — чего не случается за сотнями и тысячами запертых дверей в большом городе, — но для меня это семейное происшествие имело огромное значение: в тот вечер во мне словно бы все окончательно оформилось и стало на место. Я знала, что я чужая в родительском доме, чужая и никому там не нужная, ведь даже мама не поняла меня и упрекала за эту «дикую выходку», и потом, когда я ушла из дому, она все равно осталась с отцом и простила ему все, а обиду почему-то затаила на меня. А в тот вечер она мне с горечью объясняла, допивая третью чашку чая с вареньем, что человек должен платить за каждую минуту радости. Может быть, это и так, но я, к сожалению, не заметила подлинной радости в маминой жизни и не знаю, за что она платила, разве за что-либо такое, что совершалось когда-то прежде, до меня, не на моей памяти.
Я рассказывала все это Богдану, сидя у него на кухне, а он стоял, опершись плечами о дверной косяк, курил и слушал, губы у него сжимали сигарету, но все равно видно было, какие они нежные и добрые, и у меня вдруг все в голове пошло кругом, все сместилось, рассыпалось, почернело — была война, и мой папа такими же нежными губами целовал маму, а вот теперь сказал ей такое…
— Дай мне несколько минут на размышление, чтобы я мог по-человечески высказаться, — проговорил Богдан, и я сразу поняла, что он может задумать.
Конечно, он составил свою, особенную фразу, которую счел соответствующей моменту и которая звучала, по правде говоря, не слишком «по-людски», но я и без этой фразы знала, и согласилась наперед со всем, что он скажет, и думала, что, быть может, и мама так же вот согласилась когда-то наперед со всем, что скажет мой отец, — но нет, у меня, наверное, было и будет все совсем иначе… Я верила Дану, я знала: все должно быть хорошо, и я уже тогда хотела, чтобы мой сын походил только на него, на моего Дана.
— Слушай, я уже сформулировал свое серьезное предложение. Один молодой человек без профессии, но с грандиозными запросами на будущее, не будучи в состоянии обеспечить ни свое, ни твое существование, поскольку его стипендия составляет всего четыре с половиной десятки, предлагает тебе руку, сердце и крышу над головой в доме своего отца. Единственное, что он знает наверняка, этот самоуверенный студент, что отец не лишит его благословения на брак с тобою…
Я с к а з а л а:
Новый дом, вон там, в конце Городецкой, — это и есть тот, где живет мой герой. Видите, он завел машину в гараж, дадим ему немного времени, чтобы умыться, минутку передохнуть, может быть, даже пусть включит телевизор и выяснит, интересуют ли его сегодняшние вечерние передачи. Дадим ему на это немного времени. И укутайте горло шарфом, здесь ветер, а ведь нам придется минут пятнадцать — двадцать постоять. Знаете, на первых порах знакомства с моим героем мне было труднее всего добраться до обстоятельств его жизни, он отводил мое любопытство однозначными и равнодушными фразами, и не только потому, что вообще неразговорчив, но еще и потому, что не считает ни одну подробность из своей жизни достойной чьего бы то ни было внимания. Внешне он никогда не выказывал желания уйти от моего упорного, почти неприличного любопытства, но в то же время и не думал удовлетворять его, он легонько и очень тактично намекал, что, в конце концов, никто не имеет права копаться у человека в душе, добираться до причин человеческих поступков и выяснять, что заставило человека сказать «нет», когда кто-нибудь другой в подобной же ситуации мог сказать «да», — но все это не пугало меня, я не раскаивалась в своем неотступном, настойчивом присутствии при нем, решив не только знать о нем как можно больше, но и понять.
А к т е р:
И вам удалось сделать это — скажите правду?
И я п р и з н а л а с ь:
Не совсем. Не до конца. Как раз потому я искала актера на роль моего героя, — если уж вы взялись за это дело, то должны знать: я хочу, чтобы вы помогли мне понять его до конца.
А к т е р:
Собственно, этого мне и хотелось — получить роль героя, которого не сразу поймешь, а то подчас приходится довольствоваться не то чтобы схемой, а какой-то однозначной маской, постоянной маской, где достаточно подмалевать одну-две черты, чтобы иметь право заявить, что это новый герой и совершенно новая роль. Коли на то пошло, я скорее согласился бы играть просто одну и ту же роль всю жизнь, но роль такого человека… ну, словом, такого героя, который отчасти был бы загадкой, чтобы ее от спектакля к спектаклю разгадывать, расшифровывать, словно заново находить и обдумывать. Чтобы я мог быть им и в то же время не им, дабы тот, кто следит за моей игрою, видел: мой герой таков, потому что я понял его таким, но за этим моим пониманием роли есть еще новые просторы, есть бесконечность, есть возможность постижения новых истин и новых идей — в зависимости от того, в какую герой попадет ситуацию…
И я с о г л а с и л а с ь:
Да, вероятно, я и в самом деле не отступалась от этого человека именно потому, что он несет в себе то, что вам надо. Но одно дело — чувствовать, а другое — убедить в том, о чем вы говорите, еще кого-нибудь…
А к т е р:
И опять же: вы меня искали, чтобы я помог вам убедить других, что ваш герой личность, достойная внимания.
Я о б р а д о в а л а с ь:
Тон разговора у нас с вами стал совсем другим, чем был вначале. Доверия больше, и вроде бы мы немного пригляделись друг к другу, и никто не думает отказываться от ну, скажем, от сотрудничества. Сперва меня раздражал ваш тон и цитаты из всяких известных и неизвестных авторов. Я было подумала даже, что вам значительно больше подошло бы играть совсем другую роль — противоположную той, которая вырисовывается при взгляде на моего героя.
А к т е р:
Вы нашли хороший способ объяснения актеру, как ему приблизиться к герою, — я до некоторой степени должен опровергнуть самого себя, да? А вы не думаете, что и вашему герою может быть присуща некая двойственность?
Я и с к р е н н е р а с с м е я л а с ь:
Узнаете его поближе — сами поймете.
Мы поднялись на лифте на восьмой этаж. Я знала эту квартиру даже лучше, чем свою собственную. У себя дома я не всегда могу найти нужную вещь, заброшенную куда-нибудь на шкаф или в другой закуток, а тут я ориентировалась намного лучше. Здесь все было сложено аккуратно и как будто навсегда. У каждого предмета было свое место, нерушимое и удобное для обзора, — я даже знала, на сколько минут спешит в этой квартире будильник, знала жилище моего героя еще до того, как попала сюда впервые, ведь я же сама создала в воображении эту квартиру из трех комнат, не так уж трудно было представить ее себе с новой стандартной мебелью, купленной в кредит, и с телевизором, за который кредит уже выплачен, с телефоном и старинными часами, с книжным шкафом и несколькими только початыми бутылками итальянского вермута и коньяка в баре, со старым креслом-качалкой; здесь спокойно могло бы ужиться все, что по вкусу моему герою, его сыну и снохе, хотя, конечно, мой герой снисходительнее, сговорчивее, чем молодые, он позволяет им собирать эти старые часы, вешать на стены непонятные ему картины их друзей и записывать на магнитофон, который он купил, совсем не те мелодии, которые ему нравятся.
Дверь отворил Богдан. Откровенно говоря, я не предполагала застать его; по моим расчетам, ему полагалось быть на лекциях в институте, и то, что он оказался сейчас с глазу на глаз со мной, немного расстроило меня. Но приходилось приспосабливаться к обстоятельствам.