Телефонная будка за добрый километр. Под рябиной. Осенью дерево набирает коралловой расцветки, а потом, окровавленное, целится в окно багрянцем.
Добираться до театра — около часу. Так что если даже и проклевываются в душе какие-то сантименты насчет идиллично-загородного бытия, то все это вытряхивается в битком набитом автобусе. Стою на очереди, жду квартиры, удивляюсь: как можно жаловаться, что вода бывает только около трех часов утром и вечером. Как можно жаловаться, если ты не должен ходить с ведром к колодцу?
Марковский восполняет недостающие репетиции ночью — почти небывалый случай в нашем театре, все на энтузиазме и на святой вере в удачу. Ходит с красными от бессонницы глазами, невпопад отвечает на вопросы и упрямо не переделывает ничего из того, что ему безапелляционно бракует и. о.
Странные иногда случаются вещи — люди словно навстречу друг другу думают. Об одном и том же, только в разных аспектах.
На месте Марковского, думается мне, умный человек давно бы уже вызвал — простите, не вызвал, а попросил, пригласил, упросил — своего руководителя дипломной работы, чтобы тот так или иначе защитил, поддержал; Маркуша и не догадывается, видно, что так можно сделать, но не мое же дело учить его. Жизнь сама научит, а если нет, ну что ж — вольному воля, как хочет. Вознамерился показать себя — пусть научится искать опору. Даже памятники стоят на постаментах.
«Телефон обрывают, — сказал исполняющий обязанности, пригласив меня к себе, — звонят из газеты, из института, вот только что из Львова отозвались, у меня аллергия на это дребезжание, представляете, все допытываются, что это у нас должен быть за спектакль, и что за режиссер ставит его, и когда премьера или, по крайней мере, просмотр, я не припомню подобного ажиотажа, — видно, эти мальчики и девочки вместе с Иваном Марковским сделали себе недурную и своевременную рекламу? Такой себе небольшой бум?»
Вот и получается — мы думали об одном, только по-разному. Неужели Иван и в самом деле не такой беззащитный и святой, как мне до сих пор казалось?
Современный способ привлечь к себе внимание. «Шокируют окружение, — гневался и. о., — иначе кто ж их заметит? И каким образом, — недоверчиво уставился он на меня, — в городе стало известно, на какой день назначен просмотр?»
Он так недоверчиво смотрит на меня, что я забываю мудрое правило: не оправдывайся, пока не обвинили, — и начинаю доказывать, что меня и. о. мог бы не подозревать в том, что я будто бы выношу из театра производственные тайны, хотя, по правде говоря, что же это за тайна?
«Этот ваш Марковский, — не слушает меня и. о., — вывернул как перчатку все содержание спектакля, выстраивает все на внешних эффектах, это эклектика, ничего своего, наивные ученические приемы, — и такой мысли придерживаются все профессионально грамотные люди в театре».
Маркуша разрешал приходить на репетиции актерам, не занятым в спектакле, — подумал я, — полтеатра сидело у него в зале, и с кого теперь спросишь, что город знает, когда будет просмотр, что идут разговоры про какой-то необычный спектакль?
Эклектика, только и всего, занял где что мог и подает эту смесь как эксперимент, — и. о. очень жалеет, что пустил все на самотек, надо было раньше присмотреться и прислушаться, парню поверили, слишком много позволили, а он воспользовался доверием, он экспериментирует с труппой, которой не знает, и потому все может кончиться слишком печально для театра. Коллектив втянут в бурные споры по поводу проходного, никому не нужного спектакля, вместо того чтобы серьезно заняться подготовкой к творческому вечеру Стерницкой.
Только теперь я окончательно осознаю, как мне не повезло: и творческий вечер Олександры, и спектакль Марковского — все придется улаживать, успокаивать, приводить к общему знаменателю. Дипломат при главном режиссере — вот как должен называться завлит, мне ужасно не повезло, что все так сошлось во времени — и визит в Москву, которого не было, и премьера, которой может не быть, — хоть бы с бенефисом обошлось. Похоже на то, что спектакль Маркуши — помеха творческому вечеру; и. о. говорит, что мы все должны отдать надлежащую честь своей коллеге, которая заслуживает этой чести, и мы наверно обидим ее, если не уделим ей всё внимание…
Если бы кому-нибудь пересказать весь наш разговор в деталях и описать события так, как они происходят, каждый: сказал бы, что очерчивается вполне привычная стандартная ситуация; молодое, зеленое и отважное жаждет во что бы то ни стало самоутвердиться, показать себя, доказать свое право на существование и свою правоту в целом, а солидного возраста ретрограды не принимают ничего нового; да, не воспринимают, возражают и преграждают путь; испокон веков сложившаяся ситуация должна была наконец возникнуть и в нашем театре. Я пробую сосредоточиться на одном: как же так вышло, что сперва и. о. отпустил вожжи и разрешил Марковскому ставить спектакль, как тот считал нужным? И в чем причина нынешнего положения? Ирина Котовченко? Ироническое отношение Марковского к работе и. о., откровенные насмешки над его спектаклями? Принципиальная позиция и. о. — он, быть может, и в самом деле убежден, что у Маркуши плохой спектакль? Или — профессиональная зависть? А может, все разом, весь букет причин?
«Да, да, да, — нервничает и. о., — люди больше заинтересованы не так творческим вечером коллеги, как спектаклем случайного режиссера, это он сам создал такую обстановку, разглашение идет от него, он жаждет скандала, добивается скандала, они любят скандалы, эти нынешние мальчишки, которым мила беготня из театра в театр, которые, нигде подолгу не задерживаясь, нанимаются на одну постановку для ажиотажа, эпатирования публики, они равнодушны к театру, к его традициям, поскольку не успевают не только как следует познакомиться с коллективом, но и осознать то негативное влияние, которое…»
И. о., кажется, совсем забыл, что Марковский не успел отведать ни вкуса театра, ни «беготни», ведь спектакль-то первый, дипломный, но я не намерен пререкаться с и. о., пререкания все равно ни к чему не приведут.
Как-то года два назад я познакомился с врачом-психиатром, мы тогда немало переговорили с ним, он хорошо ориентировался в литературе и намного лучше меня — в психологии творчества, мы говорили об особой заинтересованности людей частной жизнью художников и той же психологией творчества, о том, как часто смешиваются эти два понятия, врач высказывал даже слишком неожиданные соображения, но при их совершенной оригинальности, не заставлял и меня становиться на свою точку зрения. И все же он дал мне отличный совет, которым я порой вроде бы для шутки, а вроде бы и вполне серьезно пользуюсь. Совет состоял вот в чем: если хочешь отключиться от неприятной ситуации, не имеешь желания слушать собеседника, но беседу прервать никак не удается (или нельзя), представь себе, что перед тобой — расцветший куст сирени или веточка мимозы, розового миндаля или яблони — и повторяй мысленно: ах, какой славный расцветший куст сирени, какая нежная мимоза! — пока на самом деле не почувствуешь запаха сирени или мимозы, пока твоя воображаемая сирень не материализуется.
Я вижу веточку мимозы, желтой мимозы, маленькие шарики желтой мимозы, — убеждал я себя, зорко глядя в рябоватое лицо собеседника, кивая словно бы в знак согласия с его словами, а на самом деле совсем уже не слыша этих слов. За окном вдруг посыпал из тучи крупными хлопьями снег, почти всегда идет снег, когда цветет яблоня, но я думал не о яблоне, а о расцветшей мимозе. Я выстраивал «сюжет для небольшого рассказа».
Приятно вернуться в город после многолетнего отсутствия. Не просто вернуться, а войти триумфальным маршем, под ноги тебе ковром стелют цветы, из окон влюбленно и восторженно глядят прекрасные девы с тревожной надеждой в сердце, что герой заметил их неисчислимые прелести, на афишных тумбах — огромные бумажные полотнища с твоими портретами анфас и в профиль, следом за тобой — толпы увлеченных и зачарованных, жаждущих получить твой автограф, а ты — гордый, как гусар, неприступный, как весталка, величественный… Величественный? Величественный, как верблюд…
И все-таки приятно вернуться в город, который за время твоего отсутствия ничуть не изменился, только чуть уменьшился, помельчал, потому что сам ты вырос, поднялся над ним и стал мудрым и толерантным.
Не надо останавливать такси, пусть себе сеется изморось, от которой дома становятся серыми, пусть термометр показывает пять градусов выше нуля вместо пятнадцати мороза — все же ты в своем городе. Ты останавливаешься перед мокрым афишным щитом и делаешь вид, будто внимательно перечитываешь тексты, выбирая наилучшую возможность провести вечер. На самом же деле ты присматриваешься к своей фотографии. Прищуренные глаза, высокий лоб, ласковая улыбка, похожесть на кого-то — на кого?
Она стоит спиной к тебе, но ты сразу узнаешь ее. У нее и до сих пор по-детски узенькие плечи, и мохнатое зимнее пальто ничуть не портит ее фигуру, пальто прикрывает ее колени, но все вокруг должны замечать, какие стройные, какие красивые у этой женщины ноги. Она стоит к тебе спиной и что-то говорит высокому типу в рыжей шапке, тип, конечно, почти не слушает, он больше смотрит на ее рот и зубы, чем прислушивается к ее словам, и ты сразу начинаешь ненавидеть и этого типа, и его рыжую шапку. Ты подходишь и без колебания говоришь:
— Простите…
Она порывисто оглядывается на твой голос, выражение лица у нее именно такое, какое ты себе запрограммировал.
— Мартын? О господи, Мартын, ты?!
Она забывает о типе в шапке (ты отмечаешь это с откровенным удовлетворением), тип, однако, ведет себя с джентльменской скромностью (что ж ему еще остается делать?). «Не хочу мешать вашей встрече», — говорит он и трогает ладонью шапку (мог бы и снять ее перед женщиной, перед такой женщиной!).
— Мартын, рассказывай все с самого начала, какой ты роскошный, какие туфли, но к чему тут туфли, пойдем куда-нибудь, такая скверная погода, ты голодный, я поведу тебя в уютное местечко, там никого нет, и возьмем, как когда-то, сосиски с картошкой и с горчицей, горчицу надо мазать на хлеб, как масло, помнишь?