Расцвела веточка мимозы.
Ты вроде и не вспоминал ничего, пока был далеко от родного города, но, оказывается, все лежало где-то у тебя в памяти и только ждало своего часа.
В серой измороси яркой полоской блеснула разукрашенная карусель, мужчина в большом плаще с капюшоном хмуро высился возле синего коня. В такую погоду не было желающих кататься на карусели. «Покружимся?» — спросил ты; серая изморось затанцевала, двое взрослых людей кружились вокруг света на синих конях.
Пусть крутится еще быстрее, — думаешь ты, — пусть карусель не останавливается; но у тебя кружится голова, когда она все же останавливается и раздается вопрос: «Мартын, который час? Мне пора на работу». — «Мы еще встретимся, ладно?» — просишь ты; в гостинице (да, да, в гостинице) ты принимаешь душ, надеваешь чистую рубашку и с удовольствием осматриваешь себя в зеркале — все как на афише: старательно побритый, хорошо одетый молодой человек; все было бы хорошо, даже очень хорошо: прищуренные глаза, высокий лоб, мужественный подбородок, довольно широкие для интеллигента плечи; все было бы в самом деле хорошо, если бы не противное выражение самодовольства, которое выглядывает даже из тщательно вывязанного узла галстука; ты протираешь глаза, но выражение самодовольства не исчезает, любопытно — а она заметила его? А может быть, оно появилось только что, когда ты принимал душ и думал, как приятно войти триумфальным маршем — не просто вернуться, а войти триумфальным маршем — в свой родной город; ты входишь в редакторский кабинет, и в первое мгновение тебя поражает, что хозяин кабинета почему-то выглядит значительно выше, чем был прежде, ты было уже отметил, как все вокруг стало меньше и мельче, потому что ты вырос, а вот он почему-то разросся, стал больше, ты точно знаешь, что таких метаморфоз не бывает, и все же он действительно кажется очень высоким. Глыба над столом. Внимательно приглядевшись, ты наконец понимаешь, в чем дело. Кресло непропорционально высокое в сравнении со столом, ногами он не достает до пола. Но как же он будет выглядеть, когда встанет, чтобы поздороваться с тобой?
Поднявшись, он сразу мельчает, становится невзрачным, но на лице у него такая радушная улыбка, что ты просто обязан забыть обо всем другом. Протянутые к тебе ладони мягкие и добрые: от имени родного города, от себя лично… мы счастливы видеть вас у нас, дорогой!
Убеждаешь себя, что никогда об этом не думал, не вспоминал, но все это лежит в памяти, как воспоминание о хлебе с горчицей. И даже то, что у тебя было намерение отомстить. Было такое намерение.
Как он тогда говорил? Ага. «Это снова ты, мой юный друг, ну что там у тебя снова?» Ты протягиваешь ему рукопись, как свою душу, ты веришь ему — он известный человек, профессиональный литератор, он для тебя судья, арбитр, авторитет, он держит в своих руках твою судьбу, ты мнешь пальцами свой старенький берет, на паркете следы от твоих выпачканных, в грязи туфель, он отгибает твердый манжет — смотрит на часы. «Знаешь, я не могу сейчас заняться тобой, приходи завтра в три». Ты приходишь в три, в пять, через день и еще раз — через неделю, и он с искренним, почти отеческим сочувствием говорит: «Ты знаешь, я не понял, что ты хотел сказать своим сочинением, все это одновременно и сложно, и примитивно, я советую тебе совершенно искренне — брось писать, лучше один раз пережить горечь разочарования, чем потом всю жизнь мучиться ущемленным самолюбием». Забрав рукопись и убедившись позднее, что он ее почти не читал, ты, к сожалению, еще понятия не имел о расцветшей веточке мимозы, а теперь он тебе говорит: наш город славился… Ты уже не слушаешь, чем славился город, — а впрочем, чем же он славился? — ты смотришь на него и начинаешь понимать, что все твои смешные и наивные планы мести полетели кувырком, весь твой триумфальный вход в город сведен на нет — он же ничего не помнит, он считает, что помогал тебе, выводил в люди, он — выводил в люди! Какая там месть?! И разве тебе в этом городе что-нибудь нужно, кроме той женщины с узенькими плечами в мохнатом зимнем пальто? И когда вы встречаетесь снова, ты поворачиваешь ее к себе лицом: под прядями прямых, влажных от все той же серой измороси волос видишь ее губы, на нижней — узенькая полоска помады, остальное она съела, без помады губы беззащитные и совсем детские, ты их целуешь, и она не отстраняется.
«Вижу перед собой веточку мартовской мимозы, веточку нежной мимозы», — но это уже не помогает, не надо воображать бессмыслицу, я ведь никогда не входил в свой родной город триумфальным маршем, фанфары не звучали; больше того, я никогда не покидал этот город надолго и, пережив однажды горечь разочарования, продолжаю всю жизнь мучиться ущемленным самолюбием. Да и продолжаю ли? Я же успокоился.
Довольный моей внимательной миной, и. о. снова что-то говорит, и я начинаю различать слова и их содержание. «Художественный совет, — говорит он, — даст надлежащую оценку работе Марковского, я хочу, чтобы коллектив и сам дипломник поняли меня правильно: единственное, чего я стараюсь достичь таким принципиальным анализом спектакля, — это помочь молодому режиссеру избавиться от ошибок; если он согласится с моими замечаниями, кое-что можно будет спасти, никто не имел намерения мешать ему, никто не вмешивался в репетиционный процесс, пока не появились соответствующие сигналы… да, да, да, соответствующие сигналы. И этот нездоровый бум в городе. Подумайте только: то вы сами не дозоветесь этих газетчиков на спектакль, а то — пожалуйста — звонят и спрашивают, нельзя ли взять интервью у недопеченного режиссера. Какое интервью — что он может сказать? О нашей труппе, о театре — да разве он их знает? А свои «концепции» ему придется придержать пока еще при себе. Я не имею ничего против. Пусть получит диплом. Напишем ему характеристику. Все как полагается. Копию протокола обсуждения спектакля. У него еще есть время потрудиться. Вы же будете на вечерней репетиции?»
Но если художественный совет, подумал я, даст работе Марковского «надлежащую» оценку, то после этого он вряд ли спокойно получит диплом. И где же расцветший кустик сирени?
«Кстати, — спохватился и. о., — я забыл сказать… Мы не могли отпустить вас в Москву на семинар, но теперь, после всех хлопот, у вас все-таки будет возможность туда поехать. Надо довести до конца одно дело…» — и. о. выдержал паузу, приподняв вверх бровь, — возможно, ожидал, что я брошусь благодарить; я же думал в это время: какое это может быть дело, никаких особых дел до сих пор не предвиделось, и как так вышло, что вдруг возникла возможность поездки, да еще сразу и неожиданно, но, не располагая ответом на этот вопрос, просто представил себе автобус, который везет меня из аэропорта в Москву; будет возможность встретиться со знакомыми и друзьями, посидеть в уютном кафе ВТО, перехватить кого-нибудь из знакомых драматургов и расспросить о новых слухах по поводу новых пьес, а то и побывать на заседании секции драматургов.
Ах, расцветшая веточка мимозы! Сегодня я, кажется, не оставил сантиментов на своей захолустной улочке, не растряс их в тесном и грязном автобусе, потому что у меня перед глазами стояла просторная московская площадь, меленький снежок падал на колени задумчивому, по-своему обособленному от окружающего мира Островскому, а совсем в другом месте прямо с улицы двигалась очередь «на Таганку», и в фойе этого, зажатого громадой города, маленького театра перед портретом Владимира Высоцкого лежали цветы: культ актера и гитариста, признание и память без зависти. Поиски цветов, очереди к администраторам, сидишь, как студент, на ступеньках и забываешь, что кто-нибудь может подойти и сказать: уважаемый, простите, конечно, но в Большом театре — на ступеньках? В таком почти пожилом возрасте?
Значительно позднее начинаешь анализировать: вон тот спектакль заигран, растрепан и не представляет единства, а в том — насильно примененная форма начисто уничтожила суть самого слова, а в другом случае — слишком вольное обращение с классикой, и что сделалось в последнее время с «Современником», а ведь какой был театр! Но это уже потом анализируешь, споришь и доказываешь свое, а сперва, охваченный жаждой зрелищ и актерской игры, носишься по громадному городу в поисках билетика, контрамарки, записочки, «входного»… И все это, вся суета, хлопоты, поиски, телефонные звонки, уговоры администраторов — только для того, оказывается, чтобы выпал день, когда нет ничего — ни спектакля, который ты хотел увидеть, ни билета, который жаждал раздобыть, — нет ничего, кроме свободного времени, наконец — свободного времени! — чтобы зайти в кафе или в ресторан — ну, например, Центрального Дома литераторов, вытянуть под столиком усталые ноги, мельком поискать взглядом знакомое лицо — и на такое обязательно наткнешься, — пригласить коллегу к своему столу, заказать обед на все сэкономленные до сих пор деньги (пил ведь только кофе и закусывал рукавом) и вместо ожидаемого столичным коллегой вздоха «ах, Москва, Москва!» — после второго бокала шампанского свысока (а то и равнодушно) сообщить: «Ты знаешь, я тут видел один спектакль… в малом зале… прекрасный кунстштюк, режиссер — из наших краев, жаль, не успел с ним встретиться, нет ни минуты… да, это то, что надо, а остальное — так: может быть, а может и не быть», — и неторопливо надрезать кусок мяса на тарелке, даже не глядя на коллегу: что поделаешь, не духом единым жив человек.
«Я думаю, ты управишься с этим делом, — переходя на «ты», говорит и. о., — надо уже заказать билеты через администратора, и хватит про забияку Марковского, есть проблемы поважнее, парень как приехал, так и уедет. Правда, до меня дошли слухи, будто он имеет намерение здесь остаться, осчастливить нас, попросившись сюда на работу. Ты не слышал, он имеет возможность организовать такой вариант через министерство?»
К счастью, не слышал. Да и в самом деле, довольно о Марковском. Я приду на вечернюю репетицию, разумеется, приду, но надо отшлифовать до малейших подробностей весь сценарий проведения бенефиса Стерницкой, чтоб не угрожали накладки. «Так что, — говорю я и. о., сводя все это к общему знаменателю, — Стерницкая считает, что нет нужды показывать сцену из «Оптимального варианта». Как аргументирует? Да довольно логично, по правде говоря: ведь спектакль идет почти накануне юбилейного вечера, так и в самом деле — зачем дублировать?»