И вот последний вариант вступительного слова (здесь, не скупясь на похвалы, дадим еще несколько острот для разрядки атмосферы); конечно, вечер может вести Ирина Котовченко, как представитель младшей генерации, можно сказать, ученица Стерницкой, — тут мы не погрешим против правды, ведь так? И. о. доволен статьей в «Украинском театре», не часто о нашем театре пишут в таком тоне и в таком масштабе, я киваю головой и думаю о том, что моя жена вряд ли будет в восторге от непредвиденной поездки в Москву, но накануне я обязательно приглашу ее на творческий вечер Олександры и тем хоть малость утихомирю, командировка — это командировка, косметики искать не собираюсь, кое-что, разумеется, привезу, дети тоже заглядывают в руки, когда откуда-то возвращаешься, это можно понять; уж конечно придется привезти кое-что.
В четыре придет парень из газеты, он собирается поговорить с Олександрой; с художником все решено; в кабинет без стука — либо я не услыхал — вошли Маслов и Метелица, занятые в спектакле Марковского актеры, и трудно было сориентироваться, кто из них первый бросил фразу: «Ну сколько же это может продолжаться, разве в такой недоброжелательной атмосфере можно работать? Мы же готовим спектакль, а не забавляемся. Кто распускает идиотские сплетни, будто у Марковского заранее написана рецензия на спектакль и выслана в Киев?»
«Мы, кажется, сегодня еще не виделись с вами, — говорит и. о. — Так не будете ли любезны сперва поздороваться?»
Жаль, что им никто не советовал воображать в таких случаях веточку весенней мимозы.
И. о. попросил меня прийти на вечернюю репетицию спектакля Марковского, там я еще раз увижу обоих этих ребят, еще получу это удовольствие, и потому сейчас я решил уйти, чтобы не мешать разговору.
5
«Вот так, — сказала Олександра Ивановна, — теперь хорошо». Маленький элегантный транзистор тихо и ненавязчиво исполнял мелодии Моцарта. Можно было покрутить чуткий выступ черного колечка — и транзистор так же тихо и услужливо воспроизвел бы современную эстрадную музыку, но Олександра Ивановна предпочитала сейчас Моцарта. Она принялась переставлять книги на полках, она решила во что бы то ни стало найти недавно купленного Плутарха и все не находила его. Никак не могла вспомнить, не дала ли кому-нибудь почитать, — да кто бы мог просить у нее Плутарха, ее необыкновенно радовало это приобретение, словно с добрым знакомым встретилась — взяла с прилавка книгу в красивом издании, суперобложка поблескивала на свету, под ней таился темновато-матовый твердый переплет, и можно было раскрыть книгу на любой странице и не бояться, что наткнешься на бессодержательные разглагольствования или вычурные формулировки. Написанное Плутархом, такое далекое, да и, по сути, чужое, почему-то не вызывало протеста; наоборот, привлекало простотой и доступностью. Стерницкая больше всего любила книжные лавки в районных городках, куда они выезжали с театром по субботам и воскресеньям показывать спектакли. Во Львове последнее время у книжных магазинов стояли бледнолицые юноши с большими сумками, где, как таинственные сокровища, лежали книги, и ребята шепотом обещали найти, продать, достать, обменять детектив на Ремарка, Ремарка — на Достоевского, Достоевского — на Пастернака, а того, наконец, — на какой-то древнекиевский раритет. Многоразовый обмен, где уравнивались неравнозначные величины, раздражал и разочаровывал актрису, она боялась, что этот способ находить нужную книгу, который постепенно прижился и в их небольшом городе, в конце концов приведет к тому, что останутся одни только имена и заглавия, лишенные внутреннего содержания. А вот в маленьких лавчонках было порой тесно, темновато, пахло лежалой бумагой, а то и хлебом, парфюмерией, рисом, — случалось, там продавали не только книги; но, хотя и туда добирались порой бледные юноши с загадочным выражением лица, от них в этих лавчонках не оставалось следа. Попадались и другие, не похожие на эти лавчонки книжные магазины, где хватало простора и света. Так же, как сейчас дома, тихо и ненавязчиво ласкала слух в магазине какая-то мелодия. Девочки-продавщицы приносили с собой собственные магнитофоны или транзисторы, эти девчонки из книжных магазинов не походили на своих коллег, работающих, например, в рыбном или овощном. Их прически выглядели изысканными, халатики — модными, чистыми, и в туфлях с вызывающе высокими каблучками ноги, верно, уставали до боли, но продавщицы не позволяли себе переобуться в тапочки. Правда, речи этих девочек были не столь изысканны, как их халатики и прически; да и выглядели они соскучившимися без большой работы — не так уж много покупателей заглядывало к ним в течение дня. И воздух тут был чистый, каждый, кто все же переступал порог магазина, мог сесть в мягкое, обитое клетчатой материей кресло, не торопясь просмотреть книгу, а потом не купить ее.
Олександра Ивановна покупала.
Маленькие книжные магазины чем-то напоминали ей тесные старые кинотеатрики на окраинах их маленького города, где всегда показывали фильмы, которые она не успевала посмотреть в центре, там в фойе тоже тихонько играла музыка, вызывая элегическое настроение и желание, чтобы рядом был хороший человек, а голос диктора, тщательно отработанный и столь же тщательно скрытый где-то в укромном месте, объявлял начало сеанса.
«Плутарх должен лежать на третьей полке. — Олександра Ивановна уже чуть нервничала, на голове у нее поблескивали бигуди, они тоже нервировали ее, и она преждевременно сняла их, расчесав еще влажные после мытья волосы. — Я никому не давала его читать», — повторяла она сама себе, раскрывая меж тем другие книги, непроизвольно выхватывая из текста ту или иную фразу; мысли перемешивались, противоречили одна другой, замыкались в некие широкие, безупречно очерченные круги, вспыхивали огнем, сталкиваясь одна с другою; и ей вдруг показалось, что в комнате ведут диалог — тихими, спокойными голосами, которые вот-вот могут сорваться на гневный крик, но ни в коем случае не могут умолкнуть, — ведут диалог сотни собеседников, собранных ею здесь по собственной воле: это ведь от нее прежде всего зависело, кого она призовет на такую беседу и какие голоса зазвучат у нее в доме, она и себя чувствовала их собеседницей, втянутой в круговорот споров, и должна была выслушивать монологи зажигательных ораторов, признания пылких любовников, сочувствовать обиженным и страдальцам, смеяться над преувеличениями и бороться с искушением поверить в невозможное, — нет, все же Плутарх должен был лежать здесь, вот здесь, на третьей полке, она никому не давала читать Плутарха, да и кому бы мог понадобиться Плутарх?
Из Киева ей на этот раз не посчастливилось привезти ничего путного, в зеркале напротив книжного шкафа она видела собственную фигуру, полы полосатого халата разошлись, и актриса стянула халат длинным пояском; у нее не было охоты разглядывать свое отражение, и все же она видела узкую ступню и круглый ноготь на большом пальце ноги, высокую, обнаженную сейчас шею и небрежную прическу; когда она оденется и выйдет на улицу в новом пальто, она, как всегда, будет нравиться людям, у нее нет недостатка в непринужденности, спокойной рассудительности и уважении к своему возрасту, но она еще не разучилась смеяться, хотя денег в кошельке у нее нынче маловато и на Софокла в букинистическом магазине может не хватить. Том Софокла у букиниста стоит пятьдесят рублей, он не подлежит ни целевому, ни свободному книгообмену, который тоже с недавних пор вошел в моду у них в городе. Софокл просто продается за пятьдесят рублей, и это составляет лишь чуть меньше трети ее зарплаты. Авторы древнегреческих драм имели право ставить на сцене каждое свое произведение только один-единственный раз. Кроме нескольких незначительных исключений. Спасение в этой тяжкой ситуации было одно; если идея слишком интересовала автора и ему, хоть убей, хотелось провозгласить ее снова со сцены, он мог воссоздать ее в новой форме, сочинив новый сюжет, заставив героев действовать в новой ситуации. Поэтому возникли так называемые «странствующие» темы у многих древних греков, — да, в сущности, не «странствуют» ли они и по сей день, эти древнейшие, извечные темы? И разве не из благодарности за подаренные сюжеты мы нарекли древних греков гениями?
Она подняла руки, чтобы поправить волосы, широкие рукава халата сдвинулись, и обнажились округлые локти, у нее все еще были округлые локти, нежные, с ямочками, и она сама трунила над собой, что это ей нравится — мягкие ямочки и нежность собственных рук и кожи, хотя, конечно, она бы в этом никому и никогда не призналась, потому что не любила выглядеть смешной, а в этом случае дала бы кому-нибудь помладше возможность посмеяться над собою. И все же томик Плутарха должен лежать где-то здесь, дома, на полке, — как было бы хорошо, если бы некоторые нынешние драматурги имели право показывать свои пьесы всего один-единственный раз: это, по крайней мере, заставило бы их задуматься, стоит ли браться за перо, ведь на один только ужин после премьеры не хватило бы ресурсов. Но нет — сколько спектаклей пришлось бы им, актерам, показывать за сезон? И сколько текста учить наизусть, чтобы тут же, сразу, выбросить, как полову? Вполне логичное желание оборачивается безнадежным алогизмом. Плутарх стоит на четвертой полке, вот он, с него снята суперобложка, и потому она не сразу узнала его.
Приобрести что-нибудь в киевском книжном магазине ей на этот раз и правда не удалось, зато повезло в другом: попала на встречу с любимым актером, его имя всегда собирает толпу искренних ценителей и надоедливых снобов; актер, привычный к непосредственному, не в образе, общению с публикой, был непринужденно весел и остроумен, но все же чуточку подыгрывал, работал на публику, зная ее пристрастия, вкусы и склонности; он откладывал записки, которые казались ему неинтересными или наивными, отвечая лишь на те вопросы, какие помогали ему раскрыть себя, показать, возвысить. Вела вечер театроведка не то из Ленинграда, не то из Прибалтики, Стерницкая не запомнила, — но сам этот факт тоже подчеркивал неординарность личности актера, чья слава не была ограниченной. Сцены из спектаклей чередовались с демонстрацией кадров из фильмов, где был занят актер. Стерницкую радовала реакция публики, и когда глаза актера с экрана посмотрели как будто прямо на нее, у ней даже горло перехватило, — казалось, что он только ей открыл нечто тайное и глубокое; собственная реакция, без равнодушия и профессионального спокойствия тоже радовала ее. Олександра Ивановна ждала, когда покажут сцену из «Украденного счастья», пьеса Франко с участием этого актера идет с постоянным аншлагом (руки Миколы Задорожного — руки актера, разбитая судьба, очищенная душа), ей тоже захотелось спросить кое о чем коллегу, но она никак не могла точно и выразительно изложить содержание вопроса, хотя он занозил ее душу, мучил и мешал воспринимать все, как есть, верить всему безоговорочно; она было отважилась написать несколько слов на листочке из блокнота, даже шепотом попросила у соседки карандаш, соседка, недовольная, что ей мешали слушать, неохотно дала его; Стерницкая чуть растерянно вертела карандаш в пальцах, а вопрос все не приобретал надлежащую форму, да и кто знает, ответил бы на него актер или отложил