бы бумажку в сторону, она могла этим вопросом нарушить его спокойствие, равновесие. И потому не стала ничего писать. Кроме непринужденности, благодушия, искренности актер еще показывал и свою — видимую, разумеется, только видимую, — незащищенность, Стерницкая этой демонстрации не понимала и не принимала, потому что не верила в незащищенность, она не умела верить в такие вещи.
Его мысли, высказанные со сцены и обращенные как будто к одному-единственному собеседнику, а не ко всему огромному — чуть ли не в тысячу зрителей — залу, путались в голове Стерницкой вместе с ее собственными, она представляла себя на его месте и тоже по-своему искала ответы на вопросы — то искренние и заинтересованные, то лукавые и даже провокационные; она сознавала, что никогда не будет стоять в таком огромном зале, где люди знают, о ней и то, чего она о себе не ведает, ей не суждена такая слава, такая свобода творчества и такая самоуверенность, что ее надо маскировать, — и за нею к подъезду театра не явится «Волга», черная как фрак, и никто, пробиваясь к ней сквозь толпу, не протянет ей через головы фото с просьбой дать автограф, никто не станет торопливо расталкивать прохожих, чтобы не опоздать на спектакль, в котором она будет играть, — и все же не ощущала зависти, просто не знала, что такое зависть, по крайней мере сейчас, когда смотрела на дрожащие, выразительные руки Миколы Задорожного. Сейчас она любила театр, актера на сцене и свою причастность ко всему, что там происходило, а также свою причастность к залу, который вместе с ней, воедино, онемел и замер, пораженный глазами и руками Миколы Задорожного. «Страшно, когда люди в жизни творят балаган — говорил актер, — в жизни надо выбрать и занять свое место: кому посчастливится, тому можно позавидовать от всей души (завидовать от всей души? — Стерницкая и понятия не имела, как можно завидовать, да еще от всей души: она только радовалась, любила, страдала, но не завидовала, нет, — уверяла она себя, и в самом деле — не завидовала). С возрастом приходит спокойствие, даже больше и хуже — успокоенность, и я боюсь такого состояния, не хочу его, — говорил актер, и она была с ним согласна; жизнь импровизационна, она требует умения ориентироваться, — может, и так, но при всей импровизационности жизни ориентироваться она не умела, ориентироваться — это значит наперед рассчитать, знать, подготовиться, а импровизация — это не рассчитанная заранее вспышка мыслей или чувств. — Бывает, сделаешь человеку добро, а человек сразу почувствует свою зависимость от тебя и, конечно, постарается избавиться от этой зависимости», — говорил актер, а Стерницкая думала: так как же — лучше не делать добра, тем более тогда, когда тебя не просят?
Гребешок впился в густые волосы, актриса нервно дернула его и сморщилась от боли. Можно, конечно, пойти в парикмахерскую, и легкорукая рыженькая Зося уложит прическу по всем законам причудливой моды — и вместе с тем так, будто и не ведает о моде, а просто делает прическу, чтоб была к лицу Олександре Ивановне. У Зоси талант, без таланта ничего подобного не добьешься. Зося участвовала в международном конкурсе парикмахеров и вернулась оттуда с наградой, с той поры в парикмахерской отбоя нет от желающих стать красивыми и модными, но Олександра Ивановна пользуется у Зоси льготами, они знакомы издавна, Стерницкая открыла для себя рыженькую и милую волшебницу, еще когда у девушки не было наград и славы, задолго до того, как малышка приобрела популярность. Зося любит театр и актрису Стерницкую и, верно, была бы рада, что та пришла к ней перед таким торжественным событием, как бенефис, он же день рождения, он же творческий вечер по случаю пятидесятилетия. Артистка отмечает, как Зося словно бы между прочим, а на самом деле внимательно, быстрым взором профессионала приглядывается к ней, ловит малейшие перемены в облике, даже в настроении, мимоходом косится и на себя в зеркало, и Стерницкая в таких случаях — тоже вполне профессионально — делает вид, будто не понимает, что Зося сравнивает свое юное и красивое личико с лицом старшей женщины, сравнивает — и не может удержаться, чтобы не обрадоваться, похоже, девочка верит не только в собственное бессмертие, но еще и в вечную свою юность. А почему бы и нет?
Статья в «Украинском театре» прочитана. Олександра Ивановна старалась читать отстраненно, будто и не о ней речь, но ведь это не всегда удается. Статья вроде бы и хороша, какие могут быть претензии на расстоянии; что ж тут скажешь автору? Стерницкую хвалили, Стерницкую признали — что ж, и довольно, и прекрасно, она и сама хорошо знала, что сделала удачно, а где не справилась, но и свой уровень, свои возможности знала намного лучше, чем автор статьи, и ей хотелось бы меньше парадности, а больше анализа своего труда, разве актер не заслуживает этого? Автор со знанием дела, как очевидец, писал также о спектаклях, где актриса играла, писал, ни сном ни духом не ведая этих спектаклей и притом ни на кого не ссылаясь. Вот это обижало и даже унижало актрису; когда она дошла до этих строк, то готова была отшвырнуть журнал и не дочитывать статью, но все же взяла себя в руки.
В прочитанном тексте попадались идеи, фразы, которые она где-то раньше слышала, и рассуждения, которые тоже кто-то уже высказывал, стоило чуть-чуть напрячь память, чтобы припомнить, кто и где, но она не хотела проверять свою память, и дело тут было не в плагиате, вряд ли автор раскладывал на столе веером журналы или книги, сочиняя статью о провинциальной актрисе; это было другое, может, даже более печальное и горькое явление — стандарт мышления и стандарт высказывания идей, и что ж — возвращалась она к тому, что не покидало ее на протяжении дня, — и что ж, если молодому режиссеру Ивану Марковскому посчастливилось прочитать пьесу Юозаса Грушаса по-своему, разве можно кому-то позволить делать так, чтобы это индивидуальное видение и решение спектакля не открылось другим людям, которые придут в театр?
А как Наталя Верховец противилась ее советам, когда она, Стерницкая, пробовала ее поучать, уговаривала не уходить из театра и не отказываться от роли! Похоже на то, что Наталя в глубине души и сама знала, что никуда из театра не уйдет, что это уже навсегда, — худо ли, хорошо ли, а навсегда. Только ведь они все хотят жить своим умом, как и мы не хотели жить чужим, — разве не стремишься идти напрямик, через бурелом, своей дорогой? Только бы нынешние дети не оказались такими, как кое-кто из ее поколения, — повоевав в молодости, яростно и во весь голос поспорив с чужим умом, позднее эти ее сверстники возвращались туда же, к тем же идеям, как коза к возу. Извечный вопрос к актрисам: не хотели бы вы сыграть свою современницу, ровесницу, героиню нашего времени? Еще как хотела бы, да только не вялую, под сурдинку, роль, где нет музыки времени, красок жизни.
Нет, на этот раз она не станет импровизировать, она распишет роли, тексты для каждого, кого хотела бы иметь сторонником, защищая спектакль и Марковского, потому что таким образом легче защитить не только их, а прежде всего искусство и свои собственные мечты и фантазии о театре. И отбросить прочь сплетни, оборвать смешные интриги, и пусть кому-то кажется, будто это мелочь, дело, не стоящее внимания, что все обойдется само собой, — Стерницкая так не думает, у нее на это своя точка зрения, от которой она не отступится, и даже если этот упрямый Марковский и Наталя Верховец, отмахнутся от защитников, поддержки и советов, даже если они отмахнутся от «старухи Олександры» — ведь они как раз именно так и могут о ней сказать, чем она не старуха Олександра? — если они и отмахнутся, она слушать их не станет, она свое знает.
Разговор с завлитом можно начать и с того, что критика — это в первую очередь констатация уровня возможностей, и, определив его, не надо жалеть, вздыхая: ах, почему тот или иной актер не дал больше, тот или иной режиссер не сделал иначе, — не сделал — значит, не мог. Или не умел. Надо рассудительно определить, стоит ли сделанное признания. Зачем исследовать посредственность? Но жаль и с маху перечеркивать то, что нам представляется посредственным или плохим: кто знает, как отнесутся к этому потомки, с какой меркой подойдут?
Кажется, она в конце концов сама запуталась в своих умозаключениях, теперь не найти кончик нитки, чтобы завязать узелок.
Завлит может уверять, что зритель в городе не примет постановку Марковского, потому что не готов к пониманию такого искусства, — и что же, до каких же пор, в таком случае, мы будем показывать людям одно и то же, лишь положенное на другой текст?
Но, бога ради, — почему только завлит? Можно начать такой разговор с кем угодно из членов худсовета. Лаконично и кратко, в нескольких словах. Изложить суть дела. Переубедить. За три минуты. Так, словно заказал телефонный разговор через междугородную. Три минуты. Согласно плате. Три минуты.
Междугородная? Телефон? Это всякий раз пьеса. Психологическая драматургия. Записать бы эти будничные тексты, магнитофонно точно, у них свой специфический привкус, в кабинах автоматов — чужие отношения, проблемы, заботы, трагедии и радости, порой утомительно бесконечное и надрывное «алло», — попробуй докричись, две телефонные трубки соединяют, отталкивают, связывают людей и пространство.
«Люди и пространство, — думает Олександра Ивановна, — какие категории!» Она и доныне не решила, какую прическу сделать к праздничному вечеру, а тем более — в берете или в шляпке выйти сейчас из дому; в четыре часа ей надо встретиться с корреспондентом городской газеты, он уже, вероятно, готов к беседе, а она не готова совсем, она понятия не имеет, о чем он может спросить и как ей надо отвечать на вопросы. Ну конечно, остроумно, непринужденно, раскованно, наверняка так.
Стерницкая снимает телефонную трубку и набирает номер. Она знает, о чем должна говорить с коллегой, какое у нее дело, однако коллега поворачивает разговор совсем в другую сторону, коллега так рад, что она позвонила, он только что имел такой неприятный диалог, кто-то позвонил и спросил: «Послушайте, скажите правду, меня информировали, что от вас вышла моя жена…» Нет, она, Олександра Ивановна, понятия не имеет, кто бы мог так пошутить. «Понятия не имею», — заверяет она и кладет трубку; коллега так взволнован из-за глупого телефонного звонка, что вряд ли поймет Олександру Ивановну.